Книжно-Газетный Киоск





Татьяна АЛФЁРОВА

Поэтесса, прозаик. Окончила ЛИИЖТ. Автор трех поэтических книг. Публиковалась в журналах «Нева» (стихи и проза), «День и ночь», газетах, коллективных сборниках издательства «Знак» и С.-Петербургского университета, литературных альманахах сети Интернет. Член СП Санкт-Петербурга.



РАССКАЗЫ О ТВОРЧЕСКИХ ЛЮДЯХ, ИХ ЖЕНАХ, ЛЮБОВНИЦАХ И ДРУЗЬЯХ
 
ГРЕГОР

Грегор — нивх. Нет-нет, не подумайте, что по происхождению. Грегор нивх по духу.
Собственно, нивхом он стал не сразу, а лишь когда приехал в Ленинград и устроился на фабрику, отстегивающую работникам вместе с зарплатой лимитную прописку в общежитии. Или позже, когда записался в самодеятельный театр и увлекся оккультизмом, догоняя увлеченную уже труппу. Гадание на картах Таро, купание нагишом в лесном озере, общие медитации перед репетициями — поневоле, самый распоследний тюфяк станет нивхом, а тут — Грегор. Он же умеет есть ростки папоротника, он даже ухитряется в гостях покусать хозяйскую собаку. Он может такое! А еще — прямо за обеденным столом снять носки при скоплении народа. И то, что истинное значение тех самых карт Таро он не знает, ровным счетом ничего не доказывает, гадать-то все равно умеет.
Черт его знает, почему у людей так получается, что когда женишься, пусть даже на коллеге по театру пантомимы, все равно в итоге рождается ребенок. А у ребенка появляется бабушка, появляется как-то сразу и навязчиво. Хуже того, ребенку не позволяют ходить босиком, кутают в дурацкие шерстяные платки, в то время, когда надо все силы бросить на закаливание и поедание проросшей пшеницы. Об общей косности и страхе перед уринотерапией лучше вообще умолчать, и так грех один. Нет, с первой женой у людей не складывается, даже если ты приехал из Хабаровска и по-настоящему моешь полы, а не два раза в год: на Пасху и Покров. Короче, первую жену следует сразу же зачеркивать как незначащий факт биографии.
Вторые жены, обычно, оказываются тоньше. Они занимаются не только пантомимой, но и актерским мастерством не брезгуют. С ними можно поговорить об энергии ци, а колокольчику, подаренному на восьмое марта, они радуются, как дети. Дети, конечно, опять появляются, иногда даже несколько. Но это же нормальные дети. Их нормально воспитывают — учат ходить по полу босиком и принимать позу льва. С бабушками тяжелее. У бабушек, вместо родных дедушек, случаются, в свою очередь, и вторые мужья, которые иногда больно дерутся. Тогда жены хватают чайники и разливают бойцов горячей водой, вот тут-то и достается бабушкам — ну, не с женой же разбираться, ей Богу! А потом, вроде бы, все нормально, но жена в самый неподходящий момент примется рыдать рыбкой-белугой и заявит: «А зачем ты мою маму сковородкой ударил?». И припомнит привод в милицию, помрежа Свету и еще много всякого разного, но неинтересного. В смысле обсуждения с женой неинтересного, а как факты биографии — очень даже.
В крайних случаях можно просить политического убежища у боевых подруг, но это чревато, во-первых, мужьями, вернувшимися из командировки, а, во-вторых, если мужей нет в принципе, то душными разговорчиками: «Ты на мне никогда не женишься, ты ко мне потребительски относишься». Беда с подругами!
Утром, замещая жену, которая временно работает дворником, кидаешь лопатой снег, днем — другой лопатой — месишь бетон на заводе (тоже временная работа), а вечером разносишь тираж рекламной газетки и встречаешься, наконец, с боевой подругой. Слушаешь ее такие высокие-высокие рассуждения о собственном избранничестве, о каналах с космосом, а нос у нее все равно пористый и волосы жидковаты, и вдруг забирается в голову некая мыслишка, что ведь все равно надо идти домой, а дома Васька и Манька по лавкам и жена будет ругаться, а про бабушку и говорить нечего, любой урле понятно, что скажет бабушка. Вдруг… Вдруг понимаешь, как здорово, как замечательно, что есть эти сопливые, в пятнах зеленки Васька и Манька, что, в общем-то, никого, кроме второй жены, и нет из близких и родных, да не так уж она и растолстела, если присмотреться. А вечер на диво тихий, хоть и морозный, и понятно же, понятно, что вот оно — сатори!



МИТРИЧ

— Виктор Александрович, — сказала Алевтина, поднимаясь из-за стола, — я хочу, чтобы хоть раз в жизни вы испытали от меня малую толику тех неприятностей, что я претерпела по вашей милости, — и вылила полстакана водки за шиворот гостя.
Виктор склонился, поцеловал недрогнувшую ручку хозяйки, после чего гости дружно ретировались на тридцатиградусный мороз, благо до метро «Лесная» идти недалеко.
Кто думал, что Митрич не бьет жену, тот не ошибался. С топориком по квартире за Алевтиной бегал, это да, гранату грозился подложить — тоже, но это еще когда они нормально жили. Потом Аля устроилась работать проводником на Октябрьскую железную дорогу, что дало Митричу полное право в минуты душевной невзгоды и особенно на период конфликта смотреть стеклянными глазами мимо жены и орать: «Проводница, чаю!»
Глаза у Митрича стеклянные не всегда, и щетина у него не всегда. Он похож на сову, только раз в сто восемьдесят пять крупнее. Начиналось-то как у всех: самодеятельные выставки живописи, копии с репродукций Дали (редких по тем временам), с дешевого кубинского рома и неочищенной конопли. Социальная адаптация цвела пышным цветом, выражаясь в работе в некоем КБ, халтурах, картинках маслом, маленьком аквариуме. О халтурах следует сказать особо: Митрич за умеренную плату брался делать любой курсовой проект и даже диплом, то есть практически по любой технической специальности.
Но — Проводница, чаю! — двое детенышей подрастали вместе с набирающей силу перестройкой и прочими нестихийными бедствиями. Митрич, уволенный из КБ за прогулы, намастрячился торговать аквариумными рыбками. Вместо одного маленького завел несколько больших аквариумов, мотался в Москву за редкой в Питере цихлазомой, растил, кормил, завел место на Кондратьевском рынке. Иногда во время очередного запоя ему случалось «положить рыбу», и новый выводок дружно плавал кверху лимонным брюхом. Обычно после подобного эксцесса Митрич завязывал, бывало, что и на год, тщательно высчитывая по календарику количество дней до развязки: ритуал. Между рыбой ему случалось лить свечи, сторожить, приторговывать мелким товаром и прочее, прочее.
Митрич грузнел, казалось, становился еще выше, темнел и сам себе вязал жилетки. На большом празднике, Дне радио, у Михалыча, засыпал на кухонном полу перед плитой, и не слишком кроткая жена Михалыча спотыкалась об него, ставя чайник. Не менял музыкальных и литературных пристрастий десятилетней давности, безуспешно соблазнял жен друзей и успешно — соседок, почти утратил рвотный рефлекс, и много еще всего с ним случилось, но так, по мелочи, не судьбоносно. Жена Алевтина покрасила волосы в радикально черный цвет, жизнь утратила строгие очертания, и сорок лет уже остались за могучей растолстевшей митричевой спиной.
Но. Стоит человеку расслабиться и начать принимать действительность такой, как есть, не протестуя против мироздания, найдя определенную гармонию в разрушении и прозябании, тут-то нас и берут тепленькими. Алевтина. Переставь буквы, добавь «н» — неизвестное, и вот уж Валентина, любовь большая и горячая, как Митрич после пробега по лестнице на пятый этаж.
Вернулось все, даже желание бриться. Митрич мотался к Валентине в Сестрорецк на последней электричке, чтобы ее взрослый сын ничего не заподозрил, счастливо проводил бессонную ночь и уезжал на рассвете. Надо и малька покормить, и на рынок успеть, рыба терпеть не будет. От подобного образа жизни Митрич похудел на десять лет. Глаза его приобрели иной, далеко не стеклянный блеск. Соседок соблазнять более не требовалось — приходили сами, но впустую. Даже с выпивкой завязывать пока не было необходимости, ибо последняя работала на увеличение в крови Митрича радости, а не лигрыла (литроградуса на рыло, по общей терминологии). Дети выросли, вот-вот можно было что-то решать, что-то менять в жизни.
Неужели, правда, любовь — двухлетнее растение? Потому что даже раньше, чем истекли два года, ни о какой Валентине уже не было и речи. Вода в Сестрорецке совершенно не подходила для разведения цихлазом.



ПОТАПКИН

Стихи-то Алеша порой писал хорошие, замечательные стихи. И если взялся бы их перечитывать да доводить до ума, не сложилось бы из него творческого человека, закончил бы очередным заурядным членом Союза Писателей, каких и без того уж полтысячи в городе. Но Алеша Потапкин предпочитал работать над собой, неутомимо расчищая место под солнцем то в котельной, то на продаже элитных семян, то в ботаническом саду где-то в Крыму. В котельной собирались поэты, печатающиеся в многотиражке под названием «Текстиль», обсуждали будущие выступления, запивая портвейном Алешину картошку в мундире. Ругали Алешу и, под настроение, учили его писать правильно. В иные вечера разных «правильно» набиралось до четырех, больше никогда. После четырех начиналась конфронтация между самими гуру, об Алеше забывали. Шопенгауэр сменялся Кастанедой, Хайдеггер выживал Сведенборга, дзен обрастал языческими славянскими обрядами, Ницше оказывался особенно близок, что и говорить, легче всего до конца прочесть именно «Заратустру». Если придет такая фантазия. Дзен-буддизм еще не полностью исчерпал себя, как котельная дала дуба всеми своими манометрами. Сперва закрыли бассейн, потом потекли трубы и перестали давать зарплату. Потапкин от зарплаты не зависел, он страдал, переживая трагедию любви. Объект был невысок, полноват, черняв и занимался росписью по керамическим тарелочкам. Алеша таскал сумки с тарелочками туда-сюда, рассуждал о низком проценте продаж, о закате искусства и живописи вообще, страдания были сладостны и продуктивны, но на одной из остановок между туда и сюда нарисовался бывший муж объекта и активно включился в движение. Места для Потапкина не стало. Он уволился из котельной и зарекся иметь дело с художниками.
Поэты на голову тоньше и ближе. Новый объект, томный и изящный, как положено поэту, жил в двух часах от города, если на электричке. Вместе с метро и трамваем получалось все три. Алеша продавал семена в электричках по дороге обратно. По дороге туда, дороге любви, он сочинял стихи. Однажды он опоздал на последнюю электричку и ночевал на вокзале. Было восемнадцать градусов мороза, карандаш выпадал из пальцев, потому что перчатки Алеша забыл на подоконнике в парадной объекта. Вернуться за перчатками он не мог: там бродил постоянно действующий муж. Собственно, объект любви никогда не делал из мужа секрета, муж как муж, и Потапкина не скрывал по той простой причине, что скрывать было нечего. Алеша так и не переступил порога заветной квартиры, его любовь протекала на свежем воздухе. Но зимой романы протекают трудно, семена продаются плохо. Алеша сильно простудился и загремел в больницу. А когда вышел, место на свежем воздухе оказалось занято, хотя, кажется, улицы в городке не такие узкие. До весны он перемогся и повез свою хандру в Крым — сторожить сад, относящийся к Никитскому ботаническому. Кроме хандры он вез собаку: сторожей без собак не брали. Пса Алеша получил в приюте для бездомных животных за гроши, ухитрился оформить на того справку для самолета, все шло замечательно, но в полете от обилия впечатлений у песика приключился понос. На тот период Алеша увлекся прикладной магией, толкованием снов, совпадений и прочего, потому сразу сообразил, что дерьмо — к деньгам. За сезон в Никитском саду он на самом деле хорошо заработал, но вместо денег выдали продукцией, а именно, сколько-то яблок, немного персиков — испортятся ведь, а в основном, миндалем. Потапкин проявил чудеса деловитости, договорился с машиной и сумел переправить в Питер все мешки. Миндаль был нечищеный, в зеленых кожурках, под которыми скрывался продолговатый и твердый орех. Кожурки гнили, заражая оболочку; чистить, раскладывать по ящикам, сушить миндаль оказалось трудней, чем найти машину из Крыма в Питер. Спину ломило от непрерывного сидения над ящиком, кожа на руках потемнела и потрескалась. Чищенные орехи Алеша сбывал на рынке бабкам, те брали плохо, больше всего взяли в каком-то кафе, целых десять килограммов. На ближайшие годы орехов хватало.
Одна любовь сменяла другую, страдания не кончались. Не все объекты были замужем, более того, не все догадывались о Потапкиной страсти, но общая черта неизменно и жирно обводила все романы Алеши — приверженность объекта Эвтерпе или Эрато. Алеша любил только поэтов. Слово «поэтесса» объекты не признавали, они числили себя поэтами, пусть непризнанными. Пока. Так бы все и шло, к общему удовольствию, только самые ленивые и нетрезвые из друзей не упражнялись в остроумии за потапкинский счет, только самые отчаянные из филантропов не учили его жизни, но… Алеша женился. И как-то так получилось, что жена не сочиняла стихов, а совсем наоборот, сочиняла музыку. Причем профессионально, более того, ей же еще за это и платили, чем не могут похвастаться 999 поэтов из тысячи, пусть и признанных. И еще получилось, что Алеша бросил семена, котельные, ботанические сады и устроился на постоянную работу, как последний филистер. Стихи он пишет по-прежнему, наверное, не хуже, чем раньше, никто не знает. Больше Потапкин стихов не показывает.



ВИТАЛЬИЧ

Чем сложнее блюдо, готовящееся к ужину, тем более дальние знакомые звонят. Когда жаришь простецкую яичницу, позвонит самая близкая подруга, на худой конец, средне близкая, словом, те, кому можно без обид сказать — извини, мне некогда, тут уже почти все подгорело. Но если на плите булькает нечто сложное и изысканное — добра не жди. На именины планировалась баранина, тушенная с черносливом, поэтому позвонил Витальич. Позвонил, как будто не было никаких десяти лет бойкотирования, залитых злостью и страхом, и заявил, что ему необходимо срочно повидаться.
Именины Гуля не отмечает, как и многие другие праздники, но если в доме постоянно гости, то почему этот день должен отличаться от прочих? Поэтому были Ирка с Витей, а Алеша был потому, что он был всегда. Баранина чинно пыхтела в лотке на кухне, гости сосредоточенно ели салат. Все было чинно, по-буржуазному.
Хозяйка слегка удивилась звонку Витальича и, прислушиваясь к запахам из кухни, ответствовала, что не видит необходимости встречаться, а сегодня тем более, потому как — гости. На что Витальич отвечал кратко: «Ладно, я выезжаю».
Гостей в общих чертах просветили, что сейчас приедет один такой, ну, в общем, художник, возможно, и все накинулись на пока еще уставленный закусками стол. Мало ли, что там потом случится, главное — не отвлекаться. Не отвлекаться не получилось: позвонили Митрич с Севиком, давние и бывшие друзья Витальича. С какой стати было не пригласить? Тем более что их градус успешно конкурировал с градусом собравшейся компании.
Витальич приехал раньше бывших друзей, хоть сильно проигрывал в трезвости, вернее, выигрывал в градусе. Сцена выходила несколько неловкая, потому все старались вести себя естественно: Алеша Потапкин ронял на ковер нож с колбасой, Ирка разглядывала собственные коленки, а Витя стену с тремя картинами, написанными маслом.
«Дерьмо это», — сказал Витальич для начала, проследив Витин взгляд на живопись. Пришлось представить их друг другу — чтоб сподручней вести беседу о форме и содержании. По окончании процедуры знакомства Витя перевел взгляд на тарелку перед собой. В отличии от рюмки она невинно поблескивала пустотой. Выпили. Витальич продолжил: «Вот я и говорю, дерьмо!» — посчитав перемещение Витиного взгляда за вопрос, пояснил: «Картины эти — дерьмо. Или я непонятно выражаюсь?»
Хотя гости, как люди интеллигентные, обязаны в общих чертах представлять себе, что такое художник, Гуля сочла нужным вывести Витальича на лестничную площадку. Там, за сигаретой и молчаливым мусорным бачком Витальичу сообщили неприятную новость, что его сюда никто не звал, с отвратительной подробностью: ежели ему чего не нравится, то никто здесь и не держит. Витальич понял все и немедленно, что доказал, когда на площадке появился Витя с игривым вопросом: не помешал ли. Витальич отвечал по обыкновению лаконично: «Помешал».
Хозяйка вернулась к столу, потому что вечер принялся сам себя развивать, и гости нормально развлекались.
Наконец-то объявились Митрич с Севчиком и «обсели» Гулю с обеих сторон. После очередных перемещений вокруг стола, левый бок Ирки оказался совершенно оголен в стратегическом смысле. К этому боку и направился Витальич, утомленный созерцанием плохих картин. На сей раз он сосредоточился на Иркиных коленях, и его легко можно было понять, ибо по части коленок в данной компании Ирка, безусловно, лидировала. А так как художники не всегда доверяют зрительному ряду, попытался перенести собственное восприятие в область осязания. Общая беседа смахивала на заключительное действие корейской оперы. Хозяйка предлагала народу освежиться посредством принятия водки, Митрич восклицал, обращаясь к Витальичу: «Сколько лет» — и т.д., Алеша разговаривал в автономном режиме, Севчик смеялся, натужно покраснев, а Витальич уговаривал Ирку плюнуть на все и поехать — тут, кажется, даже прозвучало слово «нумера». Витя, прикрывая правый Иркин бок от беспокойного и крупного, но безобидного Митрича, делал вид, что слушает Алешу, что само по себе было бы уже странно. Попавшая в ловушку Ирка все беспокойней ерзала, защищая колени, и Митрич повел себя как джентельмен, взяв быка сразу за рога:
— Витальич, кончай это дерьмо. Сколько лет не виделись…
Витальич радостно перебил:
— И не увидимся.
После чего принялся педантично сплевывать на ковер и поливать окружающих Иркиным чаем. Он явно выбрал ее в союзники на этот вечер. Общий градус наконец-то дошел. Странно, что после чая обычно водка представляется более перспективной. События развернулись, как нарождающаяся галактика. Как и в случае с галактикой, проследить что за чем следует, оказалось невозможным. После бурного движения присутствующих силы распределились следующим образом: Витальич лежал в коридоре на полу и тонко повизгивал, Митрич, проявляя чудеса координации, загораживал дверь от Вити и Алеши, декларируя с пафосом: «Только через мой труп, он все же был моим другом!». Гуля пробиралась мимо Митрича, обходя его в разных направлениях, Ирка с ногами вскочила на диван, Севчик сохранял лицо с таким чувством, что невольно вызывал желание подсмотреть, а как же он какает. Наступил нечетко выраженный антракт после первого действия. Кульминация — по количеству движения — пришлась на второе. Началось оно (режиссура, право слово, оставляла желать лучшего) с возгласа «сука», вопреки нормам родовой принадлежности обращенного хозяйкой к Витальичу и сопровожденного пощечиной. Судя по глубокому чувству, вложенному в действие, как сливочная тянучка в невзрачный фантик, дело было не в Иркиных коленках. Да, мало ли у всех нас подруг, пусть даже и с красивыми ногами. Ясно, что об ЭТОМ хозяйка мечтала долгими зимними вечерами. ЭТО снилось ей по ночам. Не избиение Витальича, а пощечина, как таковая, безадресная и в чистом виде. И вот — реализация, да еще при скоплении искренне заинтересованных зрителей. Хозяйка столь углубилась в собственные переживания, что не заметила, как Витальича вынесли. Ирка решила, что основная часть программы закончена и совершила попытку собраться домой. Севчик принялся натужно смеяться, прервавшись на реплику: «Как ты неправа!»
Меж тем действие выплеснулось на улицы, вынесенное «ан масс». Витальич не шел сам, сразу падал. При несении его втроем, на манер бревна, падал Митрич. Приноровились тащить по очереди, Витальич упирался. На шоссе Витя предпринял попытку остановить машину, припрятав падающих за троллейбусную остановку. И машина даже остановилась и чуть не приняла в свое нутро Витю с Потапкиным, но когда от остановки отделились траспортируемый с траспортирующим и, отделившись, продолжили свободное движение вперед и вниз, внутри машины проявился водитель, рявкнув: «Твою мать, охренели!» — и рванул прочь в офонарелые дали проспекта. Четыре долгих квартала они несли Витальича, падая в снег и теряя Митрича, но это не самое увлекательное и удивительное в их экспедиции. Ведь речь о старых доперестроечных временах, и непонятно, где они нашли пиво в три часа ночи, когда не ходили и такси.
Возвращение героев ознаменовалось бурными танцами, хотя один из ахейцев не вернулся, но не Митрич, как можно ожидать, а Потапкин Алеша. Потом они загрустили, сели за стол, долго и мрачно пили пиво и были совершенно… Совершенно счастливы.



ЖОРЖ ЗАНД

Как-то ведь ее звали. Никто не помнил. Она была маленькая, полненькая и юмористка. Не в том смысле, что шутила, напротив, она казалась неколебимо серьезной — она писала юмористические рассказики. По ночам. А почему ее меж собой прозвали Жорж Занд — неизвестно.
Жорж Занд привел с собой Колесик, он вывез ее откуда-то с Севера и женился на ней (или сперва женился, а потом вывез). Это было вообще-то не по правилам. На встречу с одноклассниками не принято приводить жен, мужей или кого бы то ни было постороннего. Но Колесик правила нарушил. Он и сам был довольно творческой личностью. В десятом классе писал стихи, обильно насыщенные ненормативной лексикой, а еще хорошо рисовал зайцев шариковой ручкой. Но Жорж Занд оказалась настоящей писательницей, потому ее не стыдно было привести хоть куда. Один ее рассказик даже читали по радио, она сама говорила. Она сразу все про себя рассказала, про то, что женщин-юмористов почти и нет вовсе; о своем литературном объединении, где собираются такие же, как она, но мужчины; о том, как пишет по ночам и не любит акульи плавники в пальмовом масле. Громко так рассказывала, народ даже поесть не успел, только выпивал потихоньку.
— А хочешь, — обратилась Жорж Занд к хозяйке квартиры, — я сейчас позвоню нашему руководителю, — тут она назвала фамилию, встречающуюся в газете в разделе афоризмов, — и он приедет?
Жорж Занд делала хозяйке подарок в знак будущей дружбы.
— Если ему сказать, сколько здесь выпивки и закуски, он точно приедет, — пообещала Жорж Занд.
— Зачем? — растерялась хозяйка, недалекая шатенка, осыпанная веснушками. Она нервничала из-за того, что общий разговор за столом буксовал, не продвигаясь к следующему тосту.
— Как знаешь, — снисходительно согласилась Жорж Занд. Дружбы не получилось. В комнате становилось скучновато.
— Кстати, Зая, — обратился Колесик к супруге, — ты знаешь, что наша Маринка пишет стихи?
— Это правда? — величественно удивилась Зая. — Пойдем на кухню — или где здесь потише — ты мне немедленно все покажешь.
— Но у меня с собой только то, что в записной книжке, там непонятно написано, — робко отвечала неробкая Марина, жалобно глядя на стол с бутылками-рюмочками. Хозяйка наконец взяла себя в руки, побуждая народ разливать и злоупотреблять.
— Ничего, разберемся, — отечески похлопывая желтой ладошкой по спинке кресла, поднималась на ноги юмористка.
На кухне обе закурили — Марина нервно, Жорж Занд вальяжно и сосредоточенно. Странички записной книжки шуршали, пепел осыпался на кухонный стол. Боком в дверь протиснулась Нинка, в погоне за сигаретой и новыми впечатлениями. Жорж Занд рассеянно подняла голову на скрип двери.
— Девушка, принеси нам пепельницу, — ласково обратилась она к оторопевшей Нинке. — Да, и выпить чего-нибудь.
После третьего бокала она возмущенно удивлялась и стыдила Марину.
— И ты с этим сидишь? Дурочка, надо же срочно что-то делать! Надо же нести!
— Стихи нести? — уточнила Марина. — Куда?
— Ничего, — пообещала Жорж Занд, — я этим займусь. Конечно, для начала тебе придется переспать с одним-другим козлом, но для пользы дела — ничего.
— Девки! — заорал Колесик. — Плясать пошли!
— Отстань, — забрезговала Жорж Занд, но за Колесиком появилась хитрая физиономия Боба:
— Что? Не пошли? Гуля там набрела на отличные медляки.
Форты сдались. Жорж Занд поплясала с Бобом один танец. Жорж Занд плясала с Бобом другой танец. Третий. Гуля сменила медляки быстрым рок-н-роллом, но Жорж Занд все равно плясала с Бобом, крепко ухватившись за его шею.
— Давай выпьем, да? — предлагал Боб.
— Давай, — соглашалась юмористка, не выпуская жертву и не прекращая своего занятия. — Марина, дай нам по бокалу.
— Давай сядем, — предлагал Боб и высматривал свободное место на диване, оккупированном одноклассницами, дабы их тесные, благоухающие французскими духами польского производства ряды обезопасили его.
— Давай, — согласилась Жорж Занд и немедленно очень богемно уселась на пол, увлекая партнера. Диван захихикал и заколыхался.
Боб пропадал от собственной вежливости. До предложения «Давай ты пойдешь на хрен» ему не хватало слишком много лигрылов. Колесик душевно развлекался с Иркой и не собирался вмешиваться (а и кто его спрашивал).
После очередного бокала Жорж Занд недрогнувшей рукой взялась за исследование.
— Ты можешь мне объяснить, словами объяснить, — вопрошала она слегка подхудевшего Боба, — почему ты меня не хочешь?
— Ы-х, — убедительно отвечал Боб.
— Потому что я толстая? Или потому что у меня внешность такая?
Боб удивился и поглядел на ее внешность. Было темно.
— Или ты из-за Колесика? Ты разделяешь предрассудки? Вот, давай, честно ответим друг другу на все вопросы.
— У-ы-х, — сказал Боб и сделал вид, что уснул на полу. Здесь можно, хозяйка не выгонит, на ночь глядя. А утром, даже если Жорж Занд с Колесиком не отвалят, утром он быстренько свинтит. Вплоть до Америки.
Утром Колесик с женой повезли Боба смотреть зубробизонов. Через полгода Боб эмигрировал.



ОЛЬГА

Шел дождь, и Гуля поехала к школьной подруге. Потому что, если бы погода была получше, она безусловно занялась бы чем-нибудь полезным: отправилась бы в Горелово на дачу или на Торжковскую — искать по канцелярским магазинам декоративные кнопки. Но шел дождь, и Гуля отправилась к Ирке.
Они редко виделись последнее время. Не то, чтобы надоели друг другу или устали преодолевать на трех видах транспорта расстояние между своими домами от Парка Победы до Сосновой Поляны, просто у каждой появился новый круг, в котором разница между одной и двумя котлетами на обед незаметно, но решительно меняла прежние привязанности.
Подруги обрадовались встрече еще в прихожей, сели пить кофе, но разговор пока не складывался. Значительные события, приключившиеся с каждой за два месяца разлуки, смогли уместиться в полтора предложения, а незначительные заняли бы целую неделю голого пересказа без комментариев. Но они сидели на кухне, а на кухне, конечно, случился подоконник, уставленный цветами в горшках — простых обожженных и глазурованных. Цветы болели загадочной болезнью с коричневыми пятнышками, и подруги быстро мобилизовались на консилиум для выработки совместного диагноза. Время потекло исключительно приятно, диагноз успешно продвигался. И тут прозвенел дверной звонок, вернее, сыграл пять нот вальса из «Спящей красавицы».
Появившаяся красавица оказалась активно бодрствующей. Новая Иркина подруга Ольга была стройной и невысокой, но заняла в кухне сразу и очень много места. Кинув на цветы мимолетный взор, она определила, что дело в клеще, притом паутинном, а лечить его надо изофеном или кельтаном, в смысле уничтожать. Гуля устыдилась, что при живой-то даче за все года так и не узнала слова богаче, чем карбофос. Устыдившись, пустилась держать неловкую паузу. Ольга паузы не замечала, она принялась рассказывать, параллельно, о ремонте туфлей и ремонте машины, в каждом показав себя крупным специалистом.
— Эти автомеханики, — убеждала Ольга, — они же как дети. Им все приходится объяснять на пальцах. А какую набойку способны приклеить, если не объяснишь им о правах потребителя, девочки, вы даже не представляете.
Разговор о материале для набоек вырос в одностороннее обсуждение материала для автомобильных чехлов. Ольга все знала о допустимом сочетании цветовой гаммы, плотности, ворсистости и прочего качества фактуры. Гуле, ценившей чужие разглагольствования, как прикосновение локтей пассажиров к собственной пояснице в час пик, наконец-то удалось встрять, но вяло и неловко. Вопрос о совместимости рекомендуемого материала и грозящей ей перетяжке мебели прозвучал не ироничным пофыркиванием полковой лошадки, но жалобным лязгом опустевшего котелка. Двадцать четыре способа перетяжки дивана было изложено Иркиной подругой за восемь с четвертью минут. Ольга очаровательно блестела зубами и коленками и бурно оживлялась при самом чахлом наводящем вопросе. Переход, совместно совершенный из кухни в комнату, пробудил в ней жажду к путешествиям. Она принялась уговаривать Ирку махнуть на машинах в Скандинавию. Оказывается, можно останавливаться в мотелях и экономить на этом массу денег. Ольга уверяла, что мотели, которые показывают в детективах, особенно старых, напрочь не соответствуют действительности. На самом-то деле в тамошних мотелях никакой грязи, никаких там раздавленных клопов. Гуля не к месту добавила, что клопы в Скандинавии, конечно же, совершенно целые. Ирка не к месту заметила, что хотела бы съездить в Париж по путевке.
— Париж, — ответила Ольга, — что такого нового в Париже? Вылитый Питер, только серый весь. Ты что, больших городов не видела? Вон, у нас у самих Эрмитаж под боком. То ли дело, отдохнуть на природе, побродить по лесу, искупаться в тихой скандинавской речушке… По специальности, между прочим, полезно.
— А кто ты по специальности? — удивилась Гуля.
— Дизайнер, — просто ответила Ольга. — Через месяц заканчиваю.
— Что заканчиваешь? — уточнила Гуля, демонстрируя превышение допустимого предела занудства.
— Дизайнерские курсы, — солидно объяснила Ольга.
— Трехмесячные? — Гуля рвалась к барьеру, но за ним простирались уже иные пейзажи с новыми горизонтами.
Разговор бурлил около Генки, в которого жена Надька кинула пепельницу из ладгальской керамики и пробила двойное окно. Ладгальская керамика, самая изысканная с точки зрения дизайна, все знают. А он замочил жену Надьку в прямом смысле — в ванне со шторами, мокнущими с утра, причем вода была уже совершенно холодная. Пока Ирка ходила на кухню варить очередную порцию кофе, на сцене появилась бедная Светка, у которой мужа только что выписали из клиники, где он страдал без алкоголизма. Бедной Светке пришлось варить яйца для него, а муж накричал, что они холодные — явная параллель с водой в ванной — и ушел к любовнице, хлопнув дверью по собаке. Собака у них элитная, мастиф, но очень нервный и робкий. Зато окрас потрясающий. А до этого он, Светкин муж, выпивал по бутылке бренди постоянно и стрелял из газового пистолета прямо в Светку, с двух метров, но не попал. Вообще, чтобы попасть в кого-нибудь из газового пистолета, надо, оказывается, накрыться с противником одним одеялом и только после этого пробовать. Тогда есть какой-то шанс, что получится.
Не выдержав взрыва информации, Гуля пошла на кухню, чтобы оттенить кофе окурками из пепельницы, раз сигареты кончились. Ольга настигла ее вопросом — как можно курить окурки, а вдруг у предыдущего владельца были цыпки, ведь они не лечатся так же, как и СПИД.
Гуля решила досидеть до последней порции кофе, под конец ожидался пирог с лимоном. Но вовремя сообразила, что история использования цитрусовых, а также их корок может затянуться, если не перейти в рассказ о методах подводной охоты с оптическим прицелом. Ночью ей снились паутинные клещи. Они ходили по не обтянутому дивану и стреляли из газовых пистолетов по непородистой овчарке.
— Ты помнишь Ольгу? — спросила Ирка через год. — У нее дела очень даже неплохо идут. Ухитрилась получить заказ на оформление интерьера двух квартир.
Вот это талант!



ДЛИННЫЙ

От прочих людей Длинный отличался ростом метр девяносто пять, истовой любовью к кино и неукротимым невезением.
Работа по строительной специальности в крупнейшем проектном институте открыла ему двери кладовой профсоюза. Профсоюз содержал в своих рядах более тысячи рядовых членов, площадку для игры в большой теннис, актовый зал и материально-техническую кладовую, забитую замечательными малоиспользуемыми вещами. Длинный предъявил права на кинокамеру, софиты, монтажный столик и железные коробки для кинопленок. Невезение не иначе как находилось в краткосрочном отпуске после тяжелых трудов, а может, напротив, проявило дальновидность и занялось долгосрочным планированием. Права на кладовую Длинный получил и принялся тотчас реализовывать. Он снимал прибытие и отправление поездов, открытие и течение собраний: профсоюзных, комсомольских и разных, лыжные соревнования и слеты молодых специалистов. Лампы перегорали, пленка засвечивалась прямо в камере, штативы падали на выступающих ораторов, а сам Длинный получал дежурный втык от руководителя за постоянное отсутствие на рабочем месте. Дело шло.
Сложилась съемочная группа, местами переходящая в актерскую труппу, снялись сами собой, вопреки невезению, несколько короткометражных фильмов. Впрочем, невезение выказывало деликатный характер и не наступало по крупному, хотя старательно рвало пленку на просмотре при полном зале, набитом членами профсоюза. Рвались толстые провода в надежной изоляции, рвались из рук листы с раскадровкой, уносимые внезапным ветром на проезжую часть перед проектным институтом. Рвался карман куртки, оставляя в лабиринте коридоров ключ от материально-технической кладовой. В женском туалете рвало даму, которую Длинный подпаивал на праздничном институтском вечере, но не рассчитал дозу. Длинный стоял у дверей на часах, осознавая ответственность, после долго выгуливал даму по холодку, предвкушая заслуженную награду. Отрезвев, дама по-английски смывалась с другим, оставляя Длинного разбираться с вахтером. Впрочем, Длинному не везло даже с чужими дамами. Однажды он доверил приятелю ключ от кладовой на время танцев, дабы тот имел возможность высказать своей симпатии накопившиеся нежные слова без посторонних помех. Кладовая от визита не пострадала. Но мотыль, дивный юркий мотыль, которого Длинный, по совместительству страстный поклонник зимней рыбалки, тетешкал в кювете для реактивов, отбросил красные хвосты и копыта. Друг клялся, что не имеет отношения к гибели мелкого многочисленного животного, но, вспомнив что-то, слегка смутился.
— Понимаешь, э-э, моя дама захотела освежиться в этакой духоте, ну и мы, э-э, не знали, куда вылить воду…
Руководитель неуместно наседал с рабочими чертежами, в то время как Длинный дремал за столом, накрывшись политической картой мира. Труппа потихоньку развалилась, институт редел и хирел, профсоюз держался до последнего, но кинокамера дала дуба. Длинный решил заняться профессионально своим любимым делом, пока не началась перестройка.
Тактичное невезение взяло следующий отпуск, и Длинный устроился руководителем киностудии того самого технического ВУЗа, в котором учился.
Первое задание — съемку овощебазы со студентами, перебирающими капусту, он успешно провалил. Пока снимал в павильоне капусту, лук и студентов, все шло замечательно. Прихватили на выходе: снимать снаружи возбранялось — объект относился к разряду стратегических. Ох, не зря наивные террористы прежних времен именовали снаряды и взрывчатку помидорами и даже менее экзотическими овощами. Пленку отобрали и засветили бдительные охранники.
Но сросшийся с невезением Длинный спокойно переносил удары и щипки судьбы и делал свое любимое дело. В активе уже перекатывался ролик о выпускниках института, уже открылась, стараниями Длинного, студия мультипликации, как вдруг Длинному повезло. Один из снятых им документальных фильмов допустили к участию в престижном конкурсе. Длинный сомневался до конца, он не доверял будильнику, подозревал троллейбусы, косо смотрел на телефонный аппарат, но все препоны и опасности остались позади, ему сообщили когда и куда, будильник прозвонил, троллейбус не сломался, Длинный не опоздал и доставил пленку по назначению. Ленту зарегистрировали, Длинный расписался в ведомости, умильно улыбаясь задремавшему невезению.
Оно проснулось. Позже. Женский голос из телефонной трубки, неумеренно искренне извиняясь, сообщил, что пленка с фильмом Длинного пропала. Вообще у них такого ни разу не случалось, и надо же так, чтобы именно с Вами… Привести копию Длинный не успевал. Копии у него попросту не было.
Сейчас, по слухам, он делает мебель в каком-то кооперативе. Когда я купила книжную полку неизвестного производства, развалившуюся под весом девятой, водворяемой на новое место, книги, я поверила, что слухи небезосновательны. Только Длинный, с его доверчивостью, мог скреплять ДСП при помощи клея, без шплинта.



ДАР НЕПОНЯТНОГО СЕРДЦА

Из всех старых вещей только люстра имела право на существование, в том случае, если Салли обратит на нее внимание. Салли не сводила с люстры глаз, хотя посередине гостиной прямо на ковре возвышалась целая гора вполне достойных внимания забавных и милых вещиц.
Елочная игрушка в виде люстры, неяркая, из потускневшего серо-жемчужного стекла, украшенная висюльками запылившегося изнутри стекляруса, лежала чуть-чуть в стороне. Сорок минут, с семи пятнадцати утра до без пяти восемь, он потратил на это «чуть-чуть». Получалось то слишком близко, так, что люстра терялась среди ярких шелковых лоскутков, выпуклых прихотливых пресс-папье, розовых и зеленых пепельниц из природного камня, ни разу не использованных по назначению, тяжелых латунных подсвечников, то слишком далеко, что выглядело явным намеком. Опускаться до очевидного символизма он не хотел ни в коем случае, двигая игрушку по ковру сорок минут туда-сюда, пока не нашел то самое «чуть-чуть». Тело люстры состояло из двух шаров: верхний поменьше, нижний побольше — шары скреплялись четырьмя стеклянными трубочками, одна из которых была раздроблена, и на проволоке, пропущенной внутри, болтались обломки с неровными краями, не длиннее бусины стекляруса.
Салли сидела на неудобном диване с деревянной высокой спинкой, не заботясь о том, чтобы хоть как-то скрыть свое напряжение. Щеки ее слегка запали, уголки глаз словно бы подтянулись к вискам, отчего сами глаза казались темными. Но глаза у Салли серые, он знает. Светло-русые волосы, тонкие и не слишком густые, больше не прыгали на плечах, а томились на хрупком затылке, стянутые старомодным безвкусным узлом. Салли вцепилась пальцами в жесткий подлокотник, ногти ее были обгрызены, почти как тогда, ему показалось, что он даже различает следы чернил на большом и указательном пальцах. Лишь большая и тяжелая грудь, единственное, к чему он оказался не готов, слишком большая, слишком тяжелая для ее хрупкого тела, сохраняла презрительное спокойствие. Может быть, это из-за беременности, но талия оставалась по-прежнему тонкой, даже тоньше, чем раньше. Если бы он не знал точно, не навел справки, никогда бы не подумал, что Салли беременна. Она не изменилась, те перемены, которые произвели бы впечатление на другого, для него служили лишь доказательством того, что время, общее время его и Салли, по-прежнему не движется.
— А помнишь.., — подруга, которую Салли взяла с собой, чтобы чувствовать себя увереннее, назвала Салли ее настоящим нелепым именем. Он помнил и эту подругу, вот она действительно изменилась за истекшие семь с половиной лет, превратившись из некрасивого подростка в некрасивую, но уже по-другому, девицу. Подруга оживленно заговорила, показывая костлявым подбородком на игрушечную люстру:
— Помнишь, как ты разозлилась, чуть не подралась с Рыжим, когда он разбил эту хрень?
Салли пожала плечами и наконец-то взглянула на него. Не в глаза, нет, шевельнула ресницами в сторону его галстука, спохватилась и уставилась на свои пальцы, все сжимавшие подлокотник. Осторожно пошевелила пальцами, по очереди: указательный, средний, безымянный не двинулся, мизинец. Проверяла, должно быть, не вросла ли в старый диван.
— Так-таки ничего не хочешь взять на память о доме? — Он спросил легко и непринужденно. Что в этом такого, обычный вопрос. Дом продается, он только что сообщил Салли об этом. Она родилась и провела здесь свое детство, можно сказать начало юности. Жила здесь еще на заре юности. Почему не говорят «на восходе юности»? Он действительно очень спокоен, если способен размышлять о подобных глупостях, сам от себя не ожидал. Но что там Салли?
— Нет, спасибо, — Салли отвечала кратко.
Сломанная елочная игрушка сиротливо блеснула жемчужным боком и угасла в темноте, когда свет в гостиной погасили.
…Он не останется умирать здесь, в доме, так и не ставшем своим, в городе, где все помнят его стремительное восхождение, завидуют ему и нетерпеливо, с радостью и злорадством, ждут его крушения. (Как оживились они, забегали и засуетились, еле прикрывая удовольствие набрякшими от неутоленных желаний веками, когда рухнул отец Салли, его компаньон и учитель, предавший его в конце концов.) И в этой стране, ставящей все с ног на голову, извращающей нормальные человеческие отношения, опошляющей любые чувства, кроме зависти и угодничества, он не останется. Уедет на какой-нибудь маленький ласковый островок, в частный санаторий, где его никто не знает, и никому нет дела до того, насколько быстро он разбогател. Он богат и может позволить себе прожить причитающийся остаток жизни в удовольствии и относительной роскоши. Лишь удлинить срок он не может. Осталось недолго. Консилиум из самых известных белых халатов подтвердил диагноз, давным-давно поставленный уездным докторишкой. Но тогда он не поверил. Тогда он был молод, а Салли еще жила со своим отцом в этом доме, никто не помышлял о крахе. По праздникам весь город выстраивался в очередь у дверей, чтобы выразить почтение и удовольствие. У него не было денег вовсе, и он не мог делать подарки Салли. А ей хотелось подарков. Любому ребенку хочется подарков.
Санаторий на ласковом острове съест небольшую часть капитала, так что денег хватит. Нет, никакой помпезности, никаких роз, не дай Бог, орхидей, она все равно не понимает в них. Что-нибудь очень простое, но красивое, львиный зев, например, душистый горошек, вот-вот, разноцветный душистый горошек в шелковой синей бумаге. Пусть цветы меняют каждый день. Разумеется, на розы его денег могло бы и не хватить. Использованные букеты, высохшие хрупкие трупики, шуршащие блестящим шелком, можно складывать в комнату за хранилищем, она довольно большая.
Как Салли относилась к нему все те годы, что они не виделись, со дня похорон отца? Наверняка, ее отношение менялось. Откуда — куда? Что она почувствовала, узнав, что именно он покупает ее дом? Поверила ли тем слухам? Считает ли его виновником краха? Одним из виновников? А ведь безусловно знает о том, что ее отец подставил его, давно, чуть ли не в самом начале. Дети понимают гораздо больше, чем кажется взрослым, да и не ребенком она была, подростком. Заваленным дорогими подарками подростком. Сегодня Салли не может купить даже приличную обувь, туфли, в которых она пришла, потерлись на носках. Да еще нелепый брак и беременность. Подкупить ее врача оказалось намного дешевле, чем можно было предположить.
Хранилище он уже оплатил на девятнадцать лет вперед. Цветами займется завтра с утра. Через девятнадцать лет, когда ребенок Салли успеет родиться, вырасти и перешагнуть порог совершеннолетия, его разыщет доверенное лицо и объявит о праве вступления в наследство. И тогда, при свидетелях, будет открыта стальная дверь, обитая деревянной рейкой, и счастливый наследник станет обладателем серой сломанной люстры, елочной игрушки, подаренной им Салли на последнее общее Рождество, и букетов, скопившихся за девятнадцать лет к игрушке в придачу.