Всегда, когда переносишь произошедшие события на бумагу, слова являются лишь бледным отражением реальности. Ощущение такое, словно выгребаешь лопатой головешки из раскаленной печи, рассыпая их по холодному снегу, в котором они сразу исчезают. Вместо реальных людей снуют взад и вперед скучные силуэты… Вот тут-то и вступает в силу воображение, чтобы оживить написанное. Ведь реальность конкретизирует воображение, и, едва наметив содержание, сразу начинаешь спасать текст.
Именно поэтому я не раз думал: действительно ли я принадлежал к тому самоотверженному племени и действительно ли знал самого Гамшу, которого прежний предводитель оставил своим преемником? И мудрый допускает ошибку… «Мудрый» — это определение точно соответствовало прежнему предводителю, полному достоинства и благородства. Слава о нем пронеслась повсюду, и этот период нашей жизни был самым ярким. Что касается Гамши, я не только его знал, но испортил себе зубы, каждый раз скрежеща ими при его появлении. Сердца, таких, как он, невозможно завоевать даже в мечтах, а соблазн разоблачить их уступает место обыкновенному человеческому страху.
К концу листопада прежний предводитель оказался прикованным к кровати. Мы по очереди бодрствовали у его одра, чтобы не дать светящимся птицам забрать его душу в другой мир без надежды быть помянутым. Верить в такие вещи нас заставляло суеверие, которому мы были всецело подвержены. Наступали холода. Побелевшие вершины вдали давали ощущение того, что мороз будет долгим. Все уже знали, что старый предводитель собирается назначить своим преемником Гамшу, это грубое и неотесанное, но отчаянно отважное существо, главным развлечением которого было сбрасывание огромных камней в воду, а его великолепно сложенное тело тем временем блестело на солнце. Местные жители опасались, как бы он не запрудил реку, но Гамша никак не реагировал на их замечания и прекращал сбрасывать камни, лишь когда ему самому это надоедало. Имея во главе такого человека, мы ни от чего не были застрахованы.
Во время моего дежурства у постели умиравшего предводителя Гамша зашел в комнату. Он даже не посмотрел на меня, и слава Богу, а то бы приказал выйти, а мне очень не хотелось, чтобы первенство с самого же начала осталось за ним. Гамша оперся о край комода, на котором стояли маленькие фарфоровые мужички, похожие на традиционные изделия китайских мастеров. Какое-то время он стоял с опущенной головой, задумчиво глядя на разбросанные на полу стружки, а потом вдруг разговорился. Гамша с гордостью отметил, что душой и телом принадлежит к племени и верит в будущее сильнее, чем в смерть, вспомнил славных предков, прошедшие битвы и завоеванные территории… Он говорил и говорил, словно забыв, что стоит перед смертным одром человека, которому осталось совсем немного.
— Замолчи, Гамша, — обессиленно остановил его предводитель. — Замолчи и дай мне сказать! — тяжело выдохнул он. — Славное племя может погибнуть, если ввяжется в неравную войну. И в то же время: умереть — это как найти всему свое место, мы всегда где-то существуем! — После небольшой паузы он вяло продолжил: — Оставляю тебя вместо себя, Гамша, я уже отдал распоряжение!
Но Гамша никак не отреагировал на эти слова, словно не узнал для себя ничего нового или удивительного. Он чувствовал свое превосходство перед всеми, а большое самомнение заставляло его в свободное время копаться в святых книгах, хранящихся в архиве, с непременной целью найти пророческое упоминание своего имени: Гамша не сомневался в том, что святые отцы еще в ранние века предвидели его появление, но, не найдя никаких тому доказательств, был потрясен подобно охотнику, оставшемуся без добычи. При его появлении, всегда думалось — «сам Гамша пожаловал», и эти три слова были неразделимы.
— Мороз все уничтожил! — выдавил из себя Гамша вместо слов благодарности. — Дети чуть ли не плачут, а у новородивших матерей заморозилось молоко в груди!.. — Гамша задумался, словно ему нужно было сказать еще многое.
— Что поделаешь! — воскликнул предводитель. — У года — четыре времени, царствующих по очереди. Мороз сменяет жара, жару — мороз. Это не наша война! Я никогда в нее не вмешивался! — на долю секунды его взгляд скользнул по вечернему небу. — Холода продержатся еще два с половиной месяца, — пробормотал он. Я тоже посмотрел в окно. Шторы были раздвинуты, и сквозь заиндевелое стекло был виден кусочек неба. Было интересно, по каким признакам он предугадывал будущее…
— А я обязательно вмешаюсь и поменяю этот чертов распорядок!.. — сурово и чуть ли не по слогам процедил Гамша.
— Ты слишком горяч, Гамша! — с сожалением покачал головой предводитель. — Когда же ты поостынешь?
Скоро он сменил тему и как-то смягчился.
— Думаю, мне осталось недолго! А ты будешь ходить на мою могилу?
Но Гамша казался равнодушным к страданиям предводителя и словно отвечал ему взглядом — «Смотря где тебя похоронят»…
Никто больше не произнес ни слова.
— Эх! — вырвалось у предводителя, когда Гамша выходил из комнаты. Наверно, он о многом сожалел, но ничего уже не мог изменить, у него не осталось времени. Может, на предводителя подействовал несгибаемый характер Гамши или, может, он подумал, что поспешил с выбором. Я же стоял на стыке двух эпох, которые резко отделялись друг от друга.

С утра Гамша собрал нас. В нашем поселении кладовые были намного больше самих домов, а все важные вопросы, как и принято в провинции, решались на главной площади, которая находилась как раз между кладовыми. Немного колеблясь, Гамша объявил, что он теперь наш новый предводитель. Это вызвало небольшой ропот среди присутствующих. Под конец он воскрикнул: «Мы не уступим морозам ни пяди нашей земли! Если хорошо потрудиться, победа будет за нами!»
Эти слова странно подействовали на нас. Было очевидно, что Гамша собирается предложить нечто новое, и мы, вооружившись орудиями труда, чувствовали в себе готовность пойти за ним хоть на край света. Он потрясал кулаками и поносил матерными словами незримого врага, словно вызывая его на открытый бой. Надо сказать, что отвага в нем не уступала место даже малейшей крупице ума. Когда Гамша проходил мимо, мы его окликнули: «Значит, идем воевать?», но он ничего не ответил. Никто не стал теребить нового предводителя, хоть все и глядели в его сторону хмуро и с недоумением. В передних рядах слышался шум, волнение было так велико, словно за день до этого сюда приходили миссионеры, призывавшие ко всеобщему неповиновению. Когда видишь, как соседние государства ввязываются в войны, невольно приходит в голову, что власть там в руках у мечтателей. Мы наскоро закончили собираться и пустились в путь. Навьюченные мулы шли рядом, помимо всего прочего, они тащили на себе и завернутые в тряпки кирки. Мы остановились отдохнуть у старой секвойи за пределами села, которая под тяжестью шишек так наклонилась к земле, что создавалось впечатление, будто ее корни уходят в небо. На ветвях дерева собралось много птиц, и от них стоял сильный шум. Женщины и дети весело провожали нас, радовались старики. Я был удивлен, что все вдруг так изменились, и не понимал, какой бес их попутал. За нами даже увязался единственный калека, живший в селе, но Гамша ни за что не включил бы его в состав нашей армии и был бы прав: в случае чего от него не было бы никакой пользы.
— Мы собираемся принять участие в большой битве, ты не можешь нас сопровождать! — обратился Гамша к калеке. — Оставляю тебя здесь и приказываю отгонять птиц, смотри, делай свое дело хорошо!
Потом он повернулся к нам: «Это касается вас всех! Пусть знают, что это наша земля и мы не признаем обитателей неба. А эти морозы — дерзкое послание из их настоящей родины!»
Мы двинулись в путь. Я прошел мимо задранных носов и оказался прямо перед калекой. Он стоял с опущенной головой, и мне казалось, все понимал. «Что-то не нравится мне все это!» — шепнул я ему на ухо. Калека посмотрел на меня с упреком, хотя ничего не ответил. Он тоже поддерживал правое дело Гамши, но я расположил его к себе с самого начала, всегда делясь с ним сухим завтраком.
— У меня к тебе одна просьба, каждый день делай зарубки на коре секвойи! — только это я и сказал. Калека кивнул в знак согласия и прямо передо мной сделал первую метку. «Итак, отсчет начался!» — сказал я сам себе, и с того дня мы пустились в бесцельное странствие по пустынному снежному пространству. С собой у нас было замороженное пеламуши, оно лежало оранжевыми пластинами в небольших кожаных сумках, в свою очередь лежавших в огромных холщовых мешках, которые тащил идущий последним мул. Словно в знак благодарности, мы заботились об этом муле больше, чем об остальных. Он тащил еще и большой бидон водки, взятой, чтобы не замерзнуть. Дрожа от холода, обессиленные, мы обитали в этом холодном и бесполезном мире как квартиранты. Дорога была мерзлая и скользкая, мулам тоже было тяжело идти, и приходилось им помогать, ведь, если что, пришлось бы тащить груз на своих спинах. Вода в сосудах замерзла, и мы выбросили их в первый же день. Снег придал осени бледность. Вокруг все, включая нас самих, идущих с угрюмыми лицами воевать с зимой, было представлено в мрачных тонах. Окончательно оторвавшись от прежней жизни, словно стремясь найти здесь последнее пристанище, мы буравили сыпучий снег, чтобы узнать его не прекращавшую увеличиваться толщину. Издалека доносился вой волков, но они не посмели бы приблизиться, нас было много. На первый взгляд мы выглядели смирными, но, когда хватало сил, лезли в драку друг с другом, а однажды кто-то даже выхватил нож. Как только наше смирение падало ниже нуля, наружу, подобно гейзеру, сразу вырывалась ярость. В такие моменты проявлялась наша истинная натура. Только появление Гамши нас и утихомиривало. Тоскуя по теплу, мы продолжали воевать с морозом, но этот радушный хозяин мира уже достаточно привык к нам, и единственное, чего он страстно желал, — затащить нас на свое кладбище. Иногда у него получалось, и мы хоронили умерших глубоко под снегом и землей. Одни из нас умирали, другие же, игнорируя смерть, продолжали двигаться к цели, словно она существовала за пределами жизни и смерти. Другого выхода не было… Нужны были перемены, которых все добивались по-разному: ярые идеалисты устраивали восстание, великие художники использовали свою кисть, писатели — перо, а нам дали в руки лопаты для разгребания снежных заносов. Стоило ли жить без права на счастье? Существовало ли оно вообще когда-нибудь — счастье?.. Ответ был однозначным: если счастье и существовало, то только для тех, ради кого мы выбивались из сил.
Снег валил не переставая. Подавленные видом огромной белой массы и не зная, как с ней справиться, постоянно чувствуя, что следующий день будет хуже предыдущего, и считая, что напрасно покинули родное село, мы продолжали оставаться там, вдали от множества гладких реальностей. Пришлось покорно принять суровый образ жизни, который навязал нам Гамша. Воздух тем временем превратился в огромный белый ковер, мы же уподобились реликтам бесцветных трепещущих существ. Время от времени мы свистели и хлопали в ладони, отпугивая птиц, сидевших на обледенелых ветках, и думая, что это одна из составляющих борьбы. Кроме того, птицы, хлопая крыльями, вносили хоть какое-то оживление в царивший вокруг мертвящий покой. Блестящий на солнце снег слепил глаза, даже закрыв их, мы не могли отогнать от себя образ этого проклятого ландшафта. Постоянно пребывая в состоянии какого-то полусна, мы уже не различали, где сон, а где явь, и только в незначительных интервалах между ними понимали то плачевное положение, в котором оказались. Наша одежда превратилась в лохмотья, мы стали похожи на нищих, перестав быть представителями среднего класса. Гамша же сохранял превосходство над нами и время от времени резко окрикивал, выводя нас из оцепенения. В тот день он опять на нас накинулся и с такой яростью, что мы долго не могли его успокоить. Наверно, ему было тяжело выносить наши взгляды, так как он уже и сам понимал бессмысленность своего начинания, все равно оправдывая себя: «Мы сейчас как на ладони. Наши матери, жены, дети наблюдают за нами с надеждой, и мы не должны их разочаровывать! Все эти муки окажутся незначительными по сравнению с долгожданной радостью!». Его слова нас встряхнули, и мы стали разжигать костер, бросая в него целые деревья вместо щепок. Чтобы не уснуть, приходилось до утра развлекаться шутливыми разговорами. Когда наступал рассвет и на небо выплывал солнечный диск, снег начинал сверкать золотистой пылью. Это было удивительное зрелище, но Гамшу оно не трогало.
— Мы должны покинуть это место! — неожиданно приказал он.
И мы выбрали направление, которое уводило нас все дальше и дальше от родного очага. Гамша обращался с нами очень жестоко, не жалел грубых слов, заминированных гневом и взрывающихся, едва он их произносил. Но никто из нас даже не пытался ему противостоять, мы молча его слушали. Грубый тон и нахмуренный лоб были характерны для Гамши. Я никогда не видел, чтобы он улыбался, создавалось ощущение, будто он болен какой-то неизлечимой болезнью. Хотя, может, мы заслуживали еще худшего обращения. Настаивание на своем и сумбурные речи были его коньком, а мы, находясь под впечатлением, выполняли волю Гамши, не в силах повернуться к нему спиной и чувствуя такой восторг, словно стояли у ворот, ведущих в чудесный сад. Но суровая реальность предложила один лишь бездонный снег, в котором мы копались в стремлении успеть найти… Что мы здесь искали… справедливости?.. Нет, мы просто хотели вернуться домой, сами в это не веря. Даже если бы мы выжили, дух был бы сломлен.
Был полдень, когда мы заметили гору вдали, и нас охватило ощущение, что мы наконец нашли главное логово зимы. Гора стояла как огромная, побеленная снежной известью стена, казалось, за ней ничего больше нет и это крайняя точка земного шара,. Мы взяли ее за ориентир, и тронулись в путь. Потревоженные птицы резко взлетали, разметая покрывающий хвою деревьев иней в воздухе. Все лужи, большие и маленькие, весь большой и шумный мир воды был погребен под коварным льдом. Однако у подножия горы стремительно и неистово текла река. Мы угрюмо смотрели на нее, измученные от холода, голода и спазм, а ветер бросал нам в лицо снег.
Костер развели только к вечеру. Освещая воду факелами, мы стали рыбачить. Отливая бирюзой при свете луны, рыбы попадались на крючок, и мы вытаскивали их из воды. Тем временем и так уже мигающий огонь потух, нам пришлось разжигать его заново. Мы насадили рыбу на тонко обтесанные ветки и поставили на огонь. Ужин получился вкусный, к тому же не пришлось трогать запасенную в дорогу провизию.
Следующее утро Гамша начал с агитационных речей:
— Для чего покорять вершину? Она ведь и так видна со всех сторон. Просто схватим ее за горло и согнем… Солнечные лучи возвестят нам о победе!
Видимо, он вкладывал в эти слова особое значение, глаза его так загорелись, словно заветный час уже пробил. А потом его понесло: «Мы уберем снег со склона и выбросим его в реку. Если что-то останется, засыплем солью: пусть сияет тускло, как драгоценные камни на бесполезной короне побежденного короля!». Сказав это, Гамша показал на мулов: «Для этого и нужны были набитые солью мешки, которые они тащат!».
С того самого дня начались приготовления. Увидев нас издалека, никто бы не догадался, чем мы занимаемся: уцепившись за корни деревьев и то ложась на землю, то вставая, мы били снег... Не зная, сколько времени еще потребуется, мы с утра до вечера деловито хлопотали между рощами и были полны решимости. Мы все понимали… хотя в действительности это «все» было окутано туманом. К Гамше же не могло быть никаких претензий: может, он и навязал нам свое лидерство, но мы и не возражали, похожие на плодовые деревья, молчаливо встречающие садовника.
Сперва мы очистили подножие горы от снега, потом разбили лагерь и прилегли у костра на настил из веток. Утром нас вновь ждало неимоверное количества снега, словно предыдущим днем вовсе ничего и не было сделано. Где-то наверху, в бледных небесах, имелись обильные запасы снега, которые то и дело сбрасывали нам на головы. Костер тоже потух, потому что дежуривший у него заснул. Мы так окоченели, что еле встали на ноги, а разъяренный Гамша начал вовсю бить дежурного, пока тот не потерял сознание. Потом опять разожгли огонь. Этот случай сделал нас внимательнее. Гамша не должен был на нас злиться, в конце концов он все это затеял. Я отлично знал, как был настроен к нему прежний предводитель. И все-таки было видно, что у Гамши заметно поубавилось бодрости, хотя он и не подавал виду.
— Делимся на три группы! — сказал он. — Первая группа остановится посередине склона, вторая вместе с предводителем поднимется на вершину горы, а третья останется здесь у подножия и сметет сорвавшуюся снежную массу в реку. Если вода начнет замерзать, пробивайте поверхность лопатами! — последние слова были обращены к тем, кого Гамша собирался оставить у подножия горы.
Так мы и поступили: оставили треть нашей провизии внизу и стали подниматься в гору. Подъем был трудный, мы чуть ли не позли, часто приходилось останавливаться. Посередине горы мы обнаружили большую пещеру и зашли внутрь с зажженными факелами. С мутного потолка свисали летучие мыши, а в середине пещеры сверкали огромный сталактит и сталагмит. Мы положили одну треть наших съестных запасов в глубине пещеры, а затем Гамша внес изменения в план действий.
— Ты остаешься здесь! — строго обратился он ко мне. — Когда у нас закончится еда, мы спустим веревку, расстояние отсюда до вершины небольшое!
Потом он пересчитал мешки и отдал приказ, взять только два. Гамша принял верное решение, ведь этот подъем был самый трудный. Скоро я остался в пещере один. Каждое утро я находил спущенную веревку, видимо, они постоянно чувствовали голод на таком морозе. Прошло достаточно времени, но никто не появлялся. Скоро все запасы закончились, кроме одного наполовину опустошенного мешка. Я принялся за последние остатки пеламуши. Я быстро прожевывал его и запивал снегом, вместо воды. Это был самый вкусный завтрак, который я когда-либо ел. Замороженное пеламуши хрустело на зубах, и это добавляло ему особое очарование. Предполагалось, что веревку уже не спустят: Гамша точно знал количество взятой в дорогу еды. Пришло время отступать. Поэтому я ожидал появления Гамши в любую минуту, хотя мог бы вообще уйти, но не решался, не получив на то приказа и зная его скверный, вспыльчивый характер. Не хотелось давать лишний повод для того, чтобы быть обруганным. Я был весь в этих мыслях, когда раздался оглушительный шум. Огромная масса мерзлого снега и льда разлетелась на кусочки, которые уже летели вниз. Гора долго дрожала, словно по ней пробегала огромная конная армия. Словно все, что было опорой этому ландшафту, рушилось. К тому же случилось и нечто непредвиденное: снежная лавина закупорила вход в пещеру, и сама пещера наполовину наполнилась снегом. Летучие мыши подняли ужасающий крик. Я оказался запертым в этом огромном хранилище. Вырыть проход казалось невозможным, это заняло бы уйму времени, а так как еды здесь больше не было, вряд ли кто-нибудь пришел бы за мной: они бы не стали меня искать и, может, даже подумали, что я ушел. В любом случае ждать помощи было неоткуда. Я прислонялся к холодным камням и прислушивался к сильному ветру, рычание которого напоминало львиное, поэтому и пещера напоминала львиную пасть, которая меня поглотила по воле случая. Вокруг лежала суровая и влажная тьма, подходившая как раз для слепых и уродливых летучих мышей — поистине пещерных существ. Я же был чужим среди летучих мышей, и это меня обнадеживало и наполняло решимостью покинуть эту пещеру, ведь, к счастью, человечество давно уже пережило период обитания в пещерах. Я начал ломать мерзлый снег большим куском сталактита, и после долгих усилий мне это удалось. Потом я подошел с другой стороны и был вдруг ослеплен резким светом. Видимо, над миром разлеглась утренняя заря. Я чувствовал, что обожаю рассвет, шумное пробуждение птиц, их щебет и рождение солнца в спокойной таинственности пространства. Расковыряв руками едва заметную дыру в снегу, я начал ползти через нее. Разодрав руки до крови и даже не заметив этого, я наконец выполз на дневной свет. Вдалеке была видны наши, медленным шагом направлявшиеся домой. Было бы совсем нетрудно догнать их, зимы больше не было и в помине, только местами виднелся затвердевший, как камень, снег. Я стал спускаться по неровному склону, и, оказавшись внизу, почувствовал такое облегчение, словно освободился от колониального режима мерзлоты. При взгляде на гору у меня сжалось сердце: снег, словно прячась от наказания как ребенок, остался в самом небольшом количестве лишь на вершине — и то в местах, до которых невозможно было дойти или дотянуться.
— Неужели все-таки получилось! — подумал я, а белые облака лениво проплыли через синее небо в том направлении, в котором собиралась скрыться с глаз Гамшина армия. Я тоже пошел за ними. Все вокруг было освещено знойными и в то же время хрупкими лучами солнца, и это придавало местности такой торжественный вид, что невозможно было не чувствовать радость. Когда я присоединился к моему подразделению, то осознал, что этот ужасно растянувшийся и печальный период — Гамшина зима — закончился.

Оставшееся расстояние мы прошли молча. На пути нам встречался мох, лежащий в тени деревьев как клочки зеленых гобеленов, здесь и там проглядывали подснежники и фиалки. Когда вдали показалась секвойя, мы заметили и калеку, который, едва завидев нас, стремглав кинулся в село. Это нас очень развеселило, хотя мы и не думали смеяться над ним. Вдали виднелись веснушчатые поля, которые днем обвевал легкий ветер, а по ночам освещали своим бледным светом звезды. Я немного отстал от соратников, присел на корточки у корней дерева и начал считать метки. Их было ровно семьдесят пять — сколько и предполагал предводитель, что означало не нашу победу, а то, что природа идет своим закономерным порядком. Я понимал восторженное состояние калеки. Вестником такого рода победы следовало быть именно калеке, а Гамша, непоколебимый победитель могущественной зимы, оказался всего-навсего непутевым авантюристом. Другого эпитета я бы не нашел, он ведь так усердно пересчитывал оранжевые слои пеламуши, израсходованные факелы и даже потревоженных птиц, уныло вырисовывавших в небе траектории своего полета. Было очевидно, что он посчитал и количество дней. Я разгадал умысел Гамши, но армия так сильно ему доверяла, что было бы бесполезно пытаться переубедить их. Именно тогда я и проникся неприязнью ко всему, что меня окружало. Надоело жить во лжи, и было жаль потраченного времени. Открой я правду, все равно никто бы не поверил. Было лучше лелять ее как драгоценную и дорогую сердцу вещь.
Нам устроили такую встречу, что завидно стало бы и армии Македонского. Праздновали даже семьи, потерявшие из-за этого начинания своих близких, все как-то позабыли свои обиды. Если б и я мог заставить свою совесть замолкнуть, то чувствовал бы себя прекрасно. Нам не на что было жаловаться, Гамша сделал нас всех героями. Разве плохо было бы присоединиться к грандиозному пиру, устроенному в нашу честь в главном зале, гордо подняться по украшенной лестнице. Все выступили с замечательной речью, рассказали, что о причинах, заставивших помчаться куда-то на край света… Ведь так нам велел Гамша. Наши слова были полны пафоса, но лишены искренности. Примеряя похвалы, словно блестящие мундиры, и скромно потупив достойные головы, мы были готовы на новые героические поступки, лишь бы вызвать тот же резонанс. Наши заслуги были так велики, что никто бы не сумел оценить их по достоинству… Наконец на публику вышел сам Гамша, долго не смолкали овации. Его резкие слова раздавались в полнейшей тишине, как удары молота по наковальне: ведь Гамша затмил заслугами своего предшественника, его слава вознеслась выше тех вершин, с которыми мы воевали…
Посреди насыпи устроили небольшой сквер и придумывали одно развлечение за другим. Почему-то мне захотелось спросить про прежнего предводителя, о котором никто не вспоминал. Оказывается, его уже давно предали земле. Кафедра, за которой Гамша читал пространную лекцию о высоком назначении человека в этом мире, была устроена как раз на его могильной плите. И, если б возможно было пересилить печаль и слезы, все это вызвало бы смех.
Тогда я был молод и верил, что нас ждут лодки, привязанные у берега реки правды, только весла должны принести мы сами. Люди ведь зачастую начинают верить в то, что им повторяют, и их правда состоит именно в этом. Времена всегда менялись, но нам говорили, что они всегда одни и те же. Времена величественны и всегда принадлежали сильным мира сего. Время похоже на огромную крепость, окруженную стеной, с которой сыпались старые поколения, замененные новыми.
Я уже знал, что однажды лунной ночью начнется половодье и эта мутная вода начнет разливаться, а я спущу большое бревно на воду и поплыву вниз по течению. Я и раньше видел, как в половодье течением уносило огромные вырванные с корнями деревья. Я больше не собирался оставаться здесь, у меня появились новые взгляды на жизнь, новые ценности. Надо было успеть уйти до того, как наступит летний зной: Гамша несомненно начал бы собираться в новый поход, чтобы уровень его героизма не падал. На этот раз причиной было бы жаркое солнце… Снова повторились бы слезы, расставание, калека с карманами, полными пшеном, под секвойей, чтобы не отгонять птиц, а наоборот привлечь их. Теперь он мог заниматься только этим, ему не нужно было делать метки на коре дерева, его бы никто уже не попросил…
Много воды утекло с тех пор, а я все вспоминаю события тех дней, пытаясь понять своенравный и непоколебимый характер Гамши. Интересно, как он собирался достичь цели, не имея в самом начале даже приблизительного представления о последствиях. Ведь мы там все застряли в прошлом и ничего не ведали об электричестве и других источниках энергии, которыми пользовался весь остальной мир. Это я начал понимать только теперь, живя как скромный беженец в цивилизованном городе, в котором и в голову никому не придет рваться в рукопашный бой с зимой. Они просто заранее готовятся к холодам и улучшают жизненные условия. Я уже давно покинул те края, и не знаю, что там и как, хотя часто тоскую по своему прошлому, и, бывает, сердце готово вырваться из груди… Больше всего меня возмущает неблагодарность: когда голыми руками несешь огонь в замерзшую родину, то к твоему возвращению должны быть приготовлены хотя бы щепки, ведь этот огонь жжет руки, а потом сжигает тебя всего, и это публичное и отвратительное жертвоприношение не приносит никаких результатов, оно никому не нужно. Поэтому я даже не пытался вернуться, это было бы бессмысленно. Гамша опять объявил бы меня погибшим, а он пользовался таким авторитетом, что мои земляки поверили бы ему, даже увидев меня живым…