Президент Академии Зауми, литературовед и поэт Сергей Бирюков выпустил сборник стихов, лишний раз доказывающий, что в эпоху постмодерна модернистский проект русской литературы может не только жить, но и успешно развиваться. Впрочем, это развитие имеет свои специфические особенности.
Поэзия Бирюкова являет собой редкий пример простоты и прозрачности, спокойной демонстрации приема, вроде: плы через стра. Все как бы очевидно и лежит на поверхности: разрыв слов, переносы, обрывки фраз, летящие по своей траектории синтагмы. И из этого языкового облака кристаллизуется ядро, рождается стих. Своеобразные футуробъекты или предметники, говоря более понятным языком. В свое время ими занимались Соковнин, Холин и Некрасов.
На первый взгляд такого рода стихи кажутся достаточно плоскими. Ну, скольжение по поверхности. Как с горки катишься, смотришь туда-сюда, свернешь налево, направо, опять прямо. Но у этой картинки есть своя логика и своя глубина. Ведь пока мы глядим на ель или пригорок, мы движемся в определенном ментальном поле и проживаем это мгновение именно так, именно сейчас.
Стихи Бирюкова еще интересны тем, что визуальная картинка оживает, речь начинает звучать. Собственно, потому сборник и назван «Звучарность», что написанное слово в какие-то моменты приобретает объем, становится звучащим. И мы имеем дело с «говорной поэзией». Потом эта иллюзия звука пропадает, но в каких-то новых строчках речь опять перетекает в звук. Можно сказать, если пользоваться известным образом Платона, что представленные тексты — только тени тех образов, которые можно увидеть за пределами пещеры. Кто слышал авторское чтение, тот знает, насколько разительно отличается написанная версия от версии звучащей. Впрочем, сам Бирюков называет свои книги партитурами и считает, что реализация поэзии происходит в голосе, в звучании.
«Звучарности» Бирюкова помогает чужая речь. И вкрапленная местами польская, и немецкая, на которой написаны отдельные тексты. Бирюков уже много лет живет в Германии, преподает в университете Мартина Лютера. И это обстоятельство влияет на особенность его литературной походки.
Он то идет по направлению к критике, к анализу: «Знак равенства в пространстве искривленном/не равен сам себе». То по направлению к прозе: проза оказывается встроенной в стихотворную матрицу. Поэзия начинает жить на границе стиха и прозы, впрочем, долго на этих границах не зависая.
Автор — созерцатель процесса. Русский европеец, не позволяющий неполиткорректных жестов, ранящих слов. Интересно, а остались ли такие слова, и как их использовать в поэтическом контексте? Наверное, остались.В принципе, слов-табу в поэзии быть не должно. Именно на этом настаивали конкретисты. Игорь Холин в свое время написал целую поэму «Х_й», состоящую из разных вариаций и повторов матерного слова. Но, тем не менее, такие эксперименты могут выбросить поэта в непривычное пространство, где поэзии неуютно. Такие выбросы связаны не только с цепляющими словами, но и с высоким штилем, например. У Бирюкова есть стихи с религиозным контекстом, но они очень аккуратно вылеплены, чтобы, не дай Бог, не оказаться в ситуации пафосного говорения.

И низкий штиль может убить поэзию. (В постмодерне об этом и речи не идет, поскольку нет ни низкого, ни высокого, но мы говорим о конкретном модернистском проекте.) Однажды в Ярославле я посетил туалет с табличкой «музей». То есть это был обычный туалет, но в прихожей выставили несколько старых унитазов и повесили с десяток фотографий мест общего пользования. Почему? Музей, по закону, не имеет права брать с посетителей плату за удобства. А так, поскольку образовалась еще одна выставка, посещение ее стало платным.
Бирюков брать деньги с посетителей своего виртуального музея не намерен. И вообще он держится пространства культуры, вменяемых, читаемых культурным сообществом жестов. Без всяких ярославских придумок. Считается, что футуристы первой волны и скандалили, и обижали публику ничуть не меньше нынешних акционистов. На самом деле это не совсем так, а в случае с Хлебниковым, Гуро, Лившицем, да и Каменским, да и Маяковским даже, — совсем не так. Задирались обычно Давид Бурлюк, Алексей Крученых. Бирюков как историк и теоретик авангарда неоднократно писал и говорил о различных стратегиях в авангардном искусстве. Обращаясь к текстам исторического авангарда, взаимодействуя с ними, он буквально оживляет, вживляет их в сегодняшний день. Достаточно вспомнить его работы о литографских книгах Крученых и Хлебникова, аналитику хлебниковских «бобэоби», работу с железобетонными поэмами Василия Каменского, с текстами Маяковского. Кое-что из этого можно найти в интернете (смотреть можно здесь :
http://www.youtube.com/watch?v=R3-qxMePjeY
и здесь:
http://www.youtube.com/watch?v=nkfIv1Ebz9E
и далее…).
В поэтических текстах Бирюков реконструирует и усиливает ряд приемов, которые не были до конца отрефлексированы в историческом авангарде. Наиболее характерные примеры — «Лилутавения по Елене Гуро» и текст под названием «Реконструкция». Бирюков взаимодействует не только с отечественным авангардом, а и с западным («На могиле Аполлинера», «Стрекоза на лбу Бретона», «В доме Магритта»). Он входит в спокойствие музея и кладбища (такие кладбища, как Пер-Лашез в Париже и Новодевичье в Москве, можно рассматривать в музейном аспекте) и буквально поднимает спящих к действиям в современном художественном пространстве. Может быть, в этом главная особенность модернистского проекта современной культуры: настоящее и прошлое, прошлое в настоящем, выстраивается единый пространственно-временной континуум:

(Это из текста Бирюкова, контактирующего с творениями ивритского авангардного поэта Давида Авидана.)
Стих, сотканный из душевных переживаний, из сгустков энергии, сегодня превращается (в глазах некоего условного читателя) в не очень-то нужный, но иногда занятный предмет. И в этом превращении — правда жизни. Стихи сегодня существуют наравне с сувенирами для туристов, такими штампованными игрушками за один евро. Но вообще это не специально сегодняшняя ситуация, а вполне обычная. И поэтический авангард как раз врезается в эту обычность своими невозможными стихами.
Я уже упоминал о том, что Бирюков называет свои тексты партитурами. И он их озвучивает сам. Дело в том, что в современном сильно звучащем мире поэзия действительно заглушается. В самих поэтах по этому поводу растет вполне оправданный скепсис. И нужен своего рода новый голос для преодоления скепсиса. Чтобы не впадать в излишний пафос, заключим наши заметки стихотворением «Трудно быть» из книги «Звучарность». Оно посвящено известному московскому визуалисту Саше Бабулевичу:

Неприметный конверт с тонкой книжицей пришел вскрытым — ну да, Израиль не Вологодщина. Зато сразу ясно, что из Петах-Тиквы прислали не «белый порошок», а 80 страниц давно обещанных стихотворных проделок с участием Азазеля, древней Хавы, «извечного Моцарта молодого» и других героев. И чуть намокший от морозного пара замерзшей Кубани сборник стихотворений Вадима Гройсмана уже в почтовом ящике оплавил изморозь снаружи — по-февральски разогретыми песками мест, откуда приехал, ироничными парадоксами раскрывшихся страниц. Ни с чем не спутаешь речевые узоры автора, любимого и знакомого.

Несколько попыток сходу написать о его стихах не удались. Потому что это как несколько жизней увидеть разом. Автор и сам об этом знает не понаслышке, «Трижды вошедши в воду — вышедши из воды».
К стихам Гройсмана на боевой козе не доскачешь, не поможет ни наблюдение томиков Чосера с Гомером на книжной полке, ни ветхое знание Ветхого Завета. В немногословных текстах переплавляются коллизии разных времен, отстоящих от читателя событий — пропастью от десятилетия до многих веков. И все же не мешает такой мультикультурный сплав в спокойно проговариваемых строфах восприятию современником, будь то лаконично изложенные канонические катастрофы — Иерихон, Исход, либо очень несерьезные ассоциации с недавними войнами:

Не будем забывать, что автор живет рядом с Иудейской пустыней. Он и сам порой как пустыня в себе, но чаще сдержанные поэтические высказывания до предела наполнены глубоким смыслом, выразительны и метафоричны. И пишущий «в миндальном феврале с ноябрьскою пчелой» поэт дарит, например, совсем не южное видение зимы:

Пишет как бы вполголоса, без морализаторства и нажима, но застреваешь над прочитанным, отыскивая речевые самородки, навроде «минерала умирала». Даже не поэту рецепт будет понятен:

А если ты поэт, и если не срастется — голос «оттуда» не обманет:

Размышления о назначении и ответственности поэтического слова проходят через весь сборник стихов «Vita».

Или как в первом стихотворении, вместо предисловия:

Слово требует кропотливой работы с ним, в противном случае «И смыслы не твои, и музыка не та — усмешка языка над вывертами слога».
Гройсман отдает творчеству личные сомнения, упорный труд, многолетний опыт и, безусловно, талант. Сам поэт не приверженец модных игр с лексикой, синтаксисом. Пишет в классическом ключе, понятным языком, не всегда простыми метафорами.
Редко без заглавных букв и знаков препинания, верлибры единичны. Зато богаты его стихи отсылами к историческим фактам и мифологии. И иногда к иным, легко угадываемым поэтикам:

Традиционный, требовательный подход к стихосложению отнюдь не чужд своеобразной авторской иронии, порой даже на очень серьезные темы. И поэт оттачивает каждую строфу при этом до глянца. Песком ли рядом дышащей пустыни, врожденным ли чутьем? Кто его знает, но тексты играют и переливаются, и читать их легко.
А ведь перед нами и картины Иудеи, Галилеи, и горные цепи Израиля, библейские сюжеты и мифические существа, прямые обращения к бессмертным авторам и историческим личностям. Полиник, Тассо, Лаван Арамейский, святой Себастьян, Камю, Пруст, Кафка, Гессе, Овидий…
На месте поэта переезжать с бессмертными книгами — словно прикоснуться к их бессмертию.

Ровно с этого однажды началось мое знакомство с автором и его стихами. С объявления в сети о раздаче стареньких покетов Джойса и Диккенса. Те книги не доехали по объективным причинам. Зато предыдущий и, особенно, нынешний сборник стихов «Vita» — вот они. Открываем и наслаждаемся. Особенным видением природы, мягким и грустным самоощущением, насмешливыми экскурсами в личные переживания и озорными играми в героев гройсмановских «short stories». Как в солдатиков (в кукол) в детстве…
Путь от поэта к читателю бывает разным. Вадим Гройсман его с успехом преодолевает, и эти его стихотворения, не сомневаюсь — найдут отклик в сердце каждого, кому дорога русская поэзия.

Публикация любой книги — это событие. Вопрос лишь в том — какое? Социальное, касающееся исключительно автора с его родственниками и друзьями? Или все же литературное, когда его участником становится каждый, кто взял книжку в руки?
Новая, четвертая по счету, книга Анны Саед-Шах — «Современная тетка» — безусловно, относится к ярким литературным событиям последних лет. Вопреки названию, она выходит далеко за рамки и чисто женского, и сиюминутного, современного.
Особая авторская интонация, точно подмеченная в предисловии Евгением Рейном, достигается, в том числе и за счет предельной открытости. (А послесловие к этой книге — последнее, что написала прозой замечательный поэт Инна Лиснянская). Мы забываем про мастера, сочинителя и видим человека — ищущего, борющегося и страстного.

Эта книжка рассчитана на широкую аудиторию. Да-да, ту самую, которой, дескать, ничего не нужно, и которая, якобы, ничего не понимает. Автор говорит с людьми, а не только с коллегами по цеху.
Внятные, образные, емкие, это стихи поэта с ясными мыслями и зрелыми чувствами. Подобное было (и будет) редким явлением в поэзии. Ведь чтобы сказать доступно о важном, нужно очень спокойно относиться к собственной правоте. Многим ли это под силу? Потому так нечасто мы можем повторить вслед за классиком: «вот стихи, а все понятно, все на русском языке».
Кроме того, «тетка» являет здесь не худшие мужские качества — разговор с читателем заканчивается сразу же с истечением поэтического вещества. Никаких «бла-бла-бла», несмотря на заявления о современности.

— вот и весь стих, но за ним — философия, характер, судьба.
Еще одна особенность, на которую поневоле обращаешь внимание — стилистическое разнообразие. Рифма, верлибр, короткая, длинная строка — возможно все. Каждое стихотворение само выбирает, в чем ему выйти в люди. И когда они собираются вместе, читатель попадает на поэтическую феерию, карнавал. Именно поэтому, как бы громко ни звучали порой в книжке боль, страх, отчаяние, она оставляет ощущение шумного праздника, дома, построенного из окон, где за каждым — живая картинка, рассказанная по-своему.
При этом Саед-Шах, являясь состоявшимся поэтом, «теткой» быть не перестает — читатель, ориентирующийся на название, не будет разочарован.
Давно женщина в русской поэзии не являлась настолько мощно, зримо, убедительно. Представая во всей своей неоднозначности и становясь при этом понятней, ближе.

Это одно из центральных стихотворений в книге. Мужчины там нет. Все без него — рождение, смерть и то, что между ними — «опекать». Он занят своим, не менее важным, но в качестве повседневной, бытовой опоры не годится.
Но это — только с одной стороны. Обращаясь к Богу, женщина не может не признать, что «здесь, у меня, всего лишь — Ты да он».
Потенциал этих разнозаряженных истин создает в книге сильное и неослабевающее напряжение. Жизнь «современной тетки» выглядит настолько сложной, что у (семейно) благополучного читателя может вызвать ощущение драматической избыточности. Любовь здесь неотделима от разрыва, родство — от принципиальных разногласий. Поэтому если папа, то, скорее всего, бросил, если муж, то, почти наверняка, пьет. Причем, обладание даже этим — весьма нестабильным — активом реализуется в жесткой конкурентной среде:

Алкоголь вообще играет в книге весьма заметную роль. Это главный женский враг, стоящий чуть ли не вровень со смертью.

Однако при всех попытках «отучить от стакана», у того не отнять важного преимущества — способности вывести за круг земной повседневности. В то время как женщина, начиная с определенного момента, становится неизменным составляющим этого круга. Что с этим делать — непонятно. Пока же «тетки меньше пьют —/и поэтому, дуры, чаще стареют».
Об этой книге с провокационно-немудрящим названием можно и нужно сказать то, о чем мечтает услышать автор любого поэтического сборника. Она стала поэтическим фактом, то есть уже присутствует в русской поэзии, независимо от того или иного к этому отношения. А все потому, что именно поэзия является главной героиней этой «женской» книги.
Это особенно заметно, когда автор позволяет себе (а, значит, и читателю), забыть о гендерных расхождениях, оставаясь лириком в чистом виде:

И мы снова убеждаемся — поэзия выше мужского-женского, потому что объемлет все. «Тетки», «дядьки», «современные», не очень — есть вещи и поважнее. Любовь, смерть, надежда, предназначение. В новой книге Анны Саед-Шах все они становятся нашими собеседниками.

Здесь будут осиные гнезда, просевшие звезды, замерзшие ангелы, испещренная ходьбой карта внутреннего Урала и прочее движение от себя к себе, то есть, собственно поэзия — со смертью, любовью и жизнью вперемешку.
Речь об Александре Петрушкине и его «ОТИДО: Черновики 2011–2013 гг. книга стихотворений», весит примерно 200 г, вышла в конце 2013 г. в «Изд-ве Марии Волковой», Челябинск.

Если с начала до конца не дочитаете, не отыскав там отзвуки «серебряного века» и синюю «синьку», и мужицкую нежность, зажатую в кулак с соплями, и забытые классические аллегории, и неудобоваримые рэпу размеры ХУIII— ХIХ веков, и фантасмагорию деревянно-кирпично-бетонных реальностей двадцать первого — то вам, скорее всего, не сюда. Сюда — тем, кому жадностью языка и его производными рвет альвеолы, воображение, иногда бытие. Кому смерть — «счастливая роженица», кому «откроют листья золотые рты», кому «вертикальна» холодная вода, кому баба с пузом — миллион миров, кому хочется просто живого, непричесанного иногда (черновики же!), настоящего поэтического слова.

Читать петрушкинские «ОТИДО» можно с любой страницы, не роман со схемой — граффити. Удобно откладывать в сторонку, и есть места, где комфортно восклицательно материться карандашу. Таких набралось не два и не три — в первую очередь, многовариантные «Письма» — Кате Симоновой (аж 10) и Даниле Давыдову (целых пять), и поэмка без героя «Начало великого похода», и еще, и еще… Вот из Постскриптума к первым:

Не знаю, порадуется ли читатель замысловатым тропам и постсимволизму на разноуровневой речевой станине, но как же симпатична шершавым языком черновика, иной метафоричностью поэтическая речь Петрушкина.

Поскольку выворачивание себя наружу лирические герои Петрушкина производят под сонм бабочек, кузнечиков, ос, пчел и прочей саранчи, горы уральского снега и тонно-километры дождей и слякоти, а в прозрачную метафизику глаза-зрака поэта открыт полный доступ — давайте, испытаем, как это:

Звуки у него в стихах нередко одухотворены, по крайней мере, зооморфичны — «и разбухает голосом чебачьим», а то

Смерть у Петрушкина во всех ипостасях — женщина, свисток, сущность, «жующая свой хлеб беззубый», снеговик, соглядатай-двойник, собутыльник персонажа… Легкая, словно рифма, или не совсем. Как и жизнь — эта, впрочем, ощутимо тяжелее.

Если в кибировском «Шалтай-Болтае», в кузминских стансах, в наследии Георгия Иванова, в упорядоченных цветом картинах Петрова-Водкина, в осторожной ломке льда сосноровщины Крикуновым, в божьем лепете Боратынского и гомерическом хохоте Блока… список легко продолжить упоминанием еще поэтик и имен, в том числе совсем уже малознакомых и современных — нет нисколько нынешнего Петрушкина — значит, не прочиталось. Но как же вкусно, самобытно получается вот такое:

Или такое:

Теогония по Петрушкину — отдельное евангелие. ОН или рядом, или равен, или беспечен, но никогда не равнодушен — даже «между бетонных плит, к земле прибитый на закланье», да хоть и «жидкий», хоть «высохший до сосен», или когда поэт смотрит в замочную скважину, в которую на него глядит Бог (сюжет одноименного стихотворения из книжки).
Перспектива в фокусе автора соприкасается местностями, плоскостями, плотью и духовным началом. Поэтому любовь и семейные ценности у него — те же божества, язычески и лирически превозносимые, в которых стержень такой привлекательной мощи, что им напитывается творчество. Эта энергетика автором передается тексту.

Цельность, как и задумал Александр Петрушкин — представитель «озерной школы» уральской поэзии — присуща сборнику «ОТИДО» от начала до конца. Нет случайных или проходных текстов, даже если отдельные стихи пытаются выпасть из общей концепции книги стихотворений — не выйдет, не вырваться.
Любопытны вещи, подобные «Рисунку», где угадываешь «минусовкой» наизусть из Бродского «плывет в тоске необъяснимой». Такие не часты, но и они оправданы. Поэт, не стесняясь авторитетов, играет с размерами, легко вырывается из классических канонов, и, наоборот, органичен в архаичных ритмах, пусть даже лексика, метафоры и образы — сегодняшние. Перед глазами страница за страницей — новейшая история Урала, срез поколенческих судеб, быт и переживания современников — талантливо поданные непростым, но выразительным языком. Грачевни, голубятни, леса, суровые картины древнего края. Города и веси с характеристиками в одно-два слова — «горбатый Уфалей», «всесветный Тагил», а то и в строфу:

Почему «черновики»? Думается, все закономерно: если поэт спокойно работает и в реликтовых размерах, и в дольнике, управляется с вольным и свободным стихом, легко улавливает ассонансы и диссонанс, не прочь экспериментировать с родным языком — тогда и неотшлифованные редактурой-корректурой тексты совсем не режут слух и не колют глаз. Вольности с грамматикой и лексикой только добавляют глубины восприятию текста. Адекватности прочтения написанному.
К тому же, графически автор разными скобками-кавычками предлагает многовариантное прочтение оригинала. Не дает затормозить перед новациями вроде «в начале от родясь», «тусторонний сад», «листьепад», «тыблоко» и прочей прелестью языковой. Ибо в ритме, в размере или вне, в строке-строфе и в целом тексте — все н а  м е с т е. Редкий случай возможного прощения автора. Тем. Кто прочтет. Все 156 страниц поэтических игр и раздумий в столбик.