Буква.
Темен закон букв.
Бессонней ночной тьмы,
Аморальней дождя и мглы, разносимых ветром из пор земли.
Лик.
Светел его закон.
Тончайший луч души моей мысли,
И твоего сомненья.
Скажи,
На встрече боли с огнем
Разве не кормили нас патокой обещаний?
Разве не плакали униженные и оскорбленные?
Разве не ждали?
Разве не верили?
Русское поле.
Перекати-ветер футбольных пшеничных мячей,
Тяжелые удары боксерских груш-бензобаков,
Прокатные станы штанг параллельных комбайнов.
Не жди.
Не верь.
Во тьме наших букв
Горят огоньки невиданных звезд,
Мыльных пузырей твоих поцелуев,
Родная.

Сбив замки на тюрьме сна,
Я выпустил время из плена.
Гуляй, веселись, согревай своих верных!
Копье эроса уже не проткнет шею,
И не станешь искать закутков желанных,
И осенние листья друзей,
И бесплодный песок любовниц
Запоет эоловой арфой сожалений.
Ты хоть пушки расставь вокруг,
Колоколами куражься язычниками,
В пауках непорочных зачатий
Распиши вместо ветра-шиповника
Лилию холодной страсти на моем предплечье
И моментально забудь.
Как забывают жизнь
Пацаны на пляже в играх плановых калек
И дети, виновные, нераскаявшиеся дети,
Впечатанные в круги под глазами
Теперь навсегда бессонных родителей,
Озаривших войной свои дымящееся черепа.

коляска братской могилы
скачет по ухабам истории
солнце крышует небо
паскуда
ворона черного полиэтиленового пакета
шевелит боком
вдыхая ветер
то опадет
то отползет
к зазевавшемуся газону
обыватели — йоги быта
глотают глиняные свистки
и веселый страх
сытных обедов
раздувает гузные дирижабли брюк
они лопаются
на мостовых дождя
и падают в коляску братской могилы
оранжевый дворник
педантично машет метлой
намекая на все способы самоубийства
перечисленные Дюрнгеймом
быдляк или по старому — бык
черным ногтем
требует у меня сигарету
я не успеваю ответить
как он проваливается
в разверстый ужас
братской могилы

кто ты?
я? — никто.
довольно врать.
ты — кто!
как скажешь.
куда идешь
коленями на макушке,
помогая
влезть в каску эсэсовца.
я? — никуда.
голенищами не укрывайся прозрачными презервативами!
я — сижу в яйце Фаберже
между ног у семитского брата
и сосу леденец червонца
во рту распальцованной бабы,
сменившей троллейбус во лбу
на бээмвэ ягодицами славный —
наш, любимый, народный.
погоди,
здесь дюраль повредил пулемет
чеканкой грядущего,
коммунизмом цветочка
в заднице шимпанзе.
повернись, покажи усы во лбу
ветрового стекла.
я
не могу от тебя,
не могу,
не м…
не,
ннннннн…

Чистый лист
Своей девственной белизной
Не дает безнадежно сосредоточиться.
По какому курсу теперь стихи
По отношению к баррелю,
Черные строчки, оскверняющие девственную белизну?
Но их к счастью нет на моем листе,
И ты с двумя флейтами, уставившаяся на меня
С другой стороны листа
Своими пустыми лирическими глазами
Уже не взываешь,
Но обращаешь к пророку
Белый лист, затуманенный знаменем молодых полей.
И я послушно черчу твой фриз
Твою мандалу нескончаемых вздохов
И пытаюсь завладеть хотя бы
Одной из флейт,
Раз уж я принужден к нескончаемой
Медитации.

Она прошла. Сверкнули на спине
не стрелы, нет: какие-то тупые
и зверские, как Жуков на коне,
и нежная стремительная выя
кусала стыд мой, бешеный запал
не взорванный, пупок ее костистый,
как жерло козодоя, ее кал
то восходил, умноженный на триста,
и жрали патоку нагих ее ступней.
Я шел за ней, не в силах оторваться
от всех ее, то танков, то коней,
как будто нарисованные Ватто
все клоуны соединились в ней.
Я вас люблю. Зеркальной гильотиной
она зарделась мертвою луной,
но мой запал все тлел, и черный гной
плеснул из рамы первобытной глиной.

эта гора — мандолина чудес,
медиатор одинокой скалы зазевался на склоне.
это ты запеваешь
чудесным голосом нефрита?
нет — это ты!
ложь твоя не мешает наслаждению звуком твоим,
а я?
как мне петь,
вбит по пояс в мечту
точно свая брошенной стройплощадки,
разве могу я петь?
не сомневайся, можешь.
ну разве что в промежутках
ударов копровой бабы по темени.
не смеши меня,
я — твоя баба,
нанизанная на медиатор скалы,
живу в мандолине горы.
а я,
я мечтаю
пролететь сладким соусом сна
в створку окна,
где радиола красит губы,
и обнять
вереск северных стойбищ
пепел давно умерших
и растворившихся
в позвоночных костяшках
кастаньетов
своих растаявших
под южным взрывом
предков.

ты выдаешь решение юл
дубом кричишь золотым и медовым
осколком лампады разорванной туком
имитируешь ангела
в яйцах слез Навсикаи
ваксой чернильной запугиваешь озарение
мажешь елеем
крутишь на палец
если такое возможно в сознанье Зенона
дуб разверзает щемящего яблока глаз
лампада коптит умножаясь во лжи астронавта
ты имитируешь черного ангела мести
розы растут из ушей и вокруг твоей выи
озарением в грязь все же ждешь и тоскуешь
я прохожу под тобой
сквозь колонны спиралей
и диалектику денег просыпающихся через закат
вижу тебя
целую губами вытянутыми вдоль автострады
вслед возрождению жизни

когда отверстые могилы
споют серенады любви,
галактическая спираль сердца
разлетится брызгами чистой ключевой воды,
сонмы ангелов в черных одеждах,
в сиянии солнечных лиц
через сомкнутые судорогой страсти,
частоколы ресниц,
расплещут мертвый кирпич океанов
на заплаканные страницы стихов.
не печалься, мой друг,
это игры других, непознаваемых поэтов,
это
лето с его омертвляющим ознобом
и лихорадка нетерпения,
летящая мелкими камнями
прямо в лицо
из-под колес стартующих, разобранных на части
самолетов.