Мне помнится бильярдный стол в мансарде,
и на сукне тяжелые шары,
которые в немыслимом азарте
сшибались, словно в космосе миры…

Планеты эти из слоновой кости
и плотное зеленое сукно…
И сам я, бильярдистом званый в гости,
смотрел на мир, как в темное окно…

Он был поэт и демиург бильярда,
мистификатор и интеллигент,
один из тех столпов, кто послезавтра
войдет в число таинственных легенд.

Меняет жизнь свои ориентиры,
и в этом ей подыгрывает власть.
Гудят пиры, взрываются квартиры,
и ослепляют деньги, а не страсть.

Но вечный бой затронул не кого-то,
и почему-то багровеет снег,

и вот уже с разбитого капота
сползает тихо сбитый человек…

А вечность потихоньку убывает,
как будто книгу странную прикрыл.
… — В поэзии прогресса не бывает, —
мне Межиров когда-то говорил.

…он в юности любил, герой,
в сетях душевного пожара,
чтоб на пластинке под иглой
раскручивался Окуджава…
Любили юные сердца
бродить впотьмах самообмана,
и потому любили странно
сентиментального певца.
А мир захлестывал окрест,
он был невыносим и страшен,
и красный карандаш, как крест,
тогда ходил по планам нашим…

От бессмертья и от забвенья
ноет солнечное сплетенье…

Остаются одни ошметки
от любви и от прочей водки.

Остаются одни лоскутья
от ненайденного распутья…

От ненайденного участья,
от непрожитого несчастья.

От отца, потрясая сына,
только глухонемая глина.

Режем, милые, по живому…
Остается тоска по дому.

Остаются лохмотья дыма
в горькой памяти от любимой.

Остается — светло и кратко —
все, что кануло без остатка…

И — один посредине жизни
остаюсь в дорогой отчизне.

Несется время. Из огня и глины
спекается единственная жизнь,
художнику определив режим
наистрожайшей самодисциплины…

А иначе умолкнут клавесины.
Ваятели забудут свой резец.
И смутный хаос звуков, красок, линий
затопит все окрестности небес.

Никем не заповедан путь поэта.
Ни у кого не спрашивай совета,
когда тебе созвучья шепчет Рок…
Что в этом мире сдержанней сонета —
пружины из 14-и строк?!
С ним не страшна вовек земная Лета.

А вы бывали у Волошина,
где соловей ночные трели
так рассыпает, как горошина
его аттической свирели?..

Впотьмах замрите и прислушайтесь!
Стоит в дому особый запах —
то сплетены, как плеть пастушеская,
тугим узлом Восток и Запад!

И тотчас встрепенется прошлое —
еще младенец в колыбели, —
когда войдете в Дом Волошина
в благословенном Коктебеле…

Здесь старина, царя воистину,
вдруг защемит необъяснимо,
плеща не крыльями ль таинственного
языческого серафима…

Витают в Доме тени тайные,
как будто прошлое воскресло,
и у окна стоит Цветаева,
и Мандельштам садится в кресло.

А сам хозяин чародействует
и так пронзительно смеется,
что забываются злодейства
и человеческое сиротство…

И на возлюбленного эллина,
на упоительного фавна
глядят влюбленно и растерянно
и Таиах, и Ярославна…

Он упоен, он дышит жимолостью, —
бессонной ночью утомился,
дитя поэзии и живописи,
курчавый мастер гуманизма.

Такой же славный и взъерошенный,
такой же — громкий и отчаянный —
сомкнулся Коктебель Волошина
вокруг судьбы его печальной…

…Мой друг, тебе зачем-то плачется,
душа напоминает рану,
ты плюнь на все — смотайся в Планерское
и поклонись Максимилиану!

На набережной жизни маетной,
где, впитывая шум лазурный,

сияет дом с табличкой «памятник
историко-архитектурный».

И померещится: за ветками,
а после там, где мастерская,
коснется сумерков замедленно
неслышная стопа босая…

Ты обрусел еще до рожденья —
жизнь просвистала на сквозняке:
вот и явилось стихотворенье
на восхитительном языке…

Если Клара у Карла украла кларнет,
значит, Кларе обрыдло готовить омлет…
Чтоб заняться искусством высоким,
она в дудку гудит, она дудку сосет,
достигая при этом небесных высот,
переполненных ангельским соком…

Если Карл у Клары кораллы украл,
это значит — ему ненавистен коралл,
буржуазные цацки и стразы,
он не то что поэт, но, конечно же, бард,
это значит — прямая дорога в ломбард
избавляться от хрупкой заразы…

Год за годом проносятся именно так,
ну, не жизнь, а какой-то гитарный бардак,
то ли Карл виноват, то ли Клара,
и опять в этом доме творится скандал,
не понять, где кларнет, кавардак и коралл,
то грызется бессмертная пара.

Это Карл, как безумный, кораллы крадет,
и по новой за годом проносится год —

о, мгновенья прекрасные эти…
Ну, а Клару манит не какой-нибудь друг,
только этот из кости моржовой мундштук
на ворованном этом кларнете…

Жизнь прошла и пора оглянуться на
сновиденья, чей алфавит уборист,
нежно вспомнить терпкие имена
юных барышень и молодых любовниц.

И втянуть ноздрями горячий дух
жаркой плоти и сырости из былого —
все они превратились в кривых старух,
ты скажи им спасибо и вспомни снова.

Этот абрис и тонкий овал лица.
Вспомни снова — все вкрадчивей и дороже
этот нежный запах горячей кожи,
что не скажешь на белых полях листа.

В коридорах редакций и сов.контор
я отмерил тысячи километров,
не любил властей и не верил в мэтров,
и ушел в себя, как в потемки вор…

Растворилась душа в запредельном мраке,
ниоткудова вырвать небесный свет,
что осталось? — только стопа бумаги
от горячей жизни, которой нет…

…А стихов не датировал — вперемежку
с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,
и плевать, если вдруг выпадала решка
вместо задуманного орла.

Весь бомонд читает Мураками…
— Надо ж быть такими чудаками!

Куда ни глянь — больная биомасса,
где не инсульт, там притаился рак,
и проползает по щеке гримаса,
что было так и вечно будет так.

Он гений? — значит, загнивает мясо…
Она прелестна? — а в душе сквозняк…
И в двойственности этого раскраса
все чудится неотвратимый знак.

Ах! эта жизнь! как и во время оно
прекрасными крылами махаона
все бьется о прозрачное стекло…
Трагическое мироощущенье —
наверное, законное отмщенье,
что в жизни больше, чем другим, везло.

Ужасна жизнь, знакомая до хруста,
до трепета в кости,
такая жизнь, где до Марселя Пруста
лет сто не добрести.

Ужасная… Корежится и стонет
за просто так,
и в нечистотах упоенно тонет,
скользя во мрак…

А ты замри у тайного порога,
где благодать,
и радуйся: осталось так немного
любить и ждать.