Еще не зажигались фонари.
В сгущающихся сумерках, без меры,
слетаются к кому-то комары –
вокруг меня роятся рифмы и размеры.

Ломаю ветви неотложных дел,
отмахиваюсь ими как попало,
но вдруг прорвутся с рифмою размер –
бросаю все и в ночь сажусь устало.

Витает в кухне сигаретный дым.
Гул холодильника и крепкий запах чая.
Истерзанный сидением ночным,
косыми строчками я белый лист мараю.

Ах, мнятся лавры! И покоя нет:
не написал ни одного сонета,
а без сонетов – вовсе не поэт –
безвестность зарифмованных приветов.

Сырой туман разгонит вредный рой,
и утро проберется сквозь одежды,
и, утомленный, я вернусь домой,
вогнав в бумагу все свои надежды.

Не быть нигде,
но быть с самим собой
и радоваться этому общенью,
и мысли, что являются толпой,
выстраивать по своему влеченью,
укладывать в размеры длинных строк,
переиначивать согласно настроенью
и, не ища в своем твореньи прок,
назвать, не мудрствуя, стихотвореньем.

Не так ли Бог, изобретатель наш,
творил наш мир, "мирское" населенье,
а отложив волшебный карандаш,
пообещал нам в будущем спасенье:
приобретение блаженства и утех, –
свое творенье знал он лучше всех.

Суть восхождения есть достижение цели.
Кто не отметился в играх с личиной кумира?
Жертвы исполнены, жертвенники отгорели,
бог отрешенно позирует, тихий и смирный:

он заразился восторгом в свободном паденьи
и ожидает, что снова представится случай.
Магия каждой судьбы скрыта в неисполненьи.
Как отставной в деревеньке сидящий поручик,

"любящий мудрость", что не состоялось – не ропщет.
Предпочитая размерам свободу верлибра,
будем неспешно бродить по берёзовым рощам
и в диалогах оттачивать вИденье мира.

Подвижным воздухом сочиться сквозь листву,
перебирая пальцами листочки,
и радоваться тонкому родству
с деревьями, с землею, с небесами,
объемным зрением охватывать весь мир
до горизонта и – за горизонтом,
и, отделяя свою сущность от всего,
быть всем так, что не можно отделиться.

Тогда становится неактуальной смерть,
небытие в разряде невозможных
явлений: разве можно умереть,
перетекая жизнью в жизни?..

В излучине реки недвижная вода,
и сумрака вуаль в тени густого леса...
Безлюден этот мир: в запретных городах
гнездовья диких пчел и змей. И даже бесы
ушли из них давно: пустынен этот мир,
нечистых вне души существованье зыбко.
Из-под прикрытых век блеснет зрачок-сапфир,
и – уголками губ – джокондова улыбка, –
он в глубине лесов уже пять сотен лет,
блаженство и покой никто не потревожит,
но чуткая душа божественный привет
среди священных вод однажды видеть может:
на утренней заре, как рассветет восток,
сворачивая вновь ночное покрывало,
из водной глубины поднимется цветок,
расправит лепестки, подцвеченные ало,
и явит чудный плод. О нем дано грустить,
приверженность ему – попытка жизни бренность
преодолеть. Вот он - знак высшей чистоты,
несуетных надежд залог и драгоценность.

Оставь надежду всяк сюда входящий,
она – предтеча разочарований.
Мир этот – чей-то музыкальный ящик,
наказываемый порой молчаньем.

Но невозможна немота живущим,
я сопрягаю вновь слова и ноты,
чтоб вразнобой хрипящий и орущий,
клонируемый в собственном помете,

не сгинул, распадаясь в одночасье
под гнетом галактических гармоний,
мой диссонансный, воспроизводящий

ежемгновенно и без антимоний
себя – мой мир. На благостное счастье
оставь надежду всяк сюда входящий.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

   Когда-нибудь закончится завод,
и, варварская, смолкнет наша песня –
музыка сфер наполнит небосвод,
и над пустыней грянет хор небесный

о неисполненном, тщете надежд –
они родятся с каждою звездою,
исчезнуть чтобы, сгинуть, но не преж-
де, чем встанет музыка
                  с пружиной заводною.

...проклевывается листок из почки,
и пробивается росток в асфальте,-
рождается из тайной мысли строчка,
она – кристалл: просвечивает мысль. Те-

бе ли миру жертвовать стихами,
расплескиваясь, вырождаясь в слове?
Любитель кайф свой, между делом, словит,
а ты размениваешь жизнь словами...