Отечество мое, не за царя,
не за давно утраченную веру —
меня зовет в свои легионеры
несчастная империя моя.

Я, стиснув зубы, чту ее закон.
Я — пуганый подранок девяностых,
я здесь живу, я здесь держусь за воздух,
и за язык, звучащий высоко.

Все так же негодую и люблю,
и слова злого выкрикнуть не смею,
и вслух — горжусь,
и про себя — жалею
несчастную империю мою.

Огороды, поля, огороды,
птичий, жалобный клич над рекой,
словно дышишь тоской первородной,
сокровенной сыновней тоской,

а вдохнуть до предела не можешь,
и молчишь, и стоишь у воды,


вот и вырвется — господи, боже,
словно кто-то сказал, а не ты,
и в такой опрокинешься омут,
что ни проблеска там, впереди...

...Уходи же, к чужому, к чужому.
Уходи поскорей. Уходи.

...остынет ветер, сдует мошкару.
и, пуговицей с ворота, к утру,
укатится душа и сгинет в травах.
изрыта, обездвижена земля.
и вот в дыму, горланя и скуля —
жестоких птиц голодная орава.

куда тебе — да все равно куда.
звезда тебе — и ладно, что звезда.
звезда, вода, плеснуть воды на кожу.
и некому командовать «ать-два»,
и только степь, и поле, и трава...
а с той, в траву упавшей — как же, что же...

Ботово

Железный мост, бревенчатый настил,
и под камнями верещит источник.
Мне говорили, Сергий здесь ходил.
Наверное. Но я не знаю точно.

И серебрится свет среди стволов
полупрозрачных, словно бестелесных,
и дальний переклич колоколов
не заплывает в сонный перелесок,


и синева сквозь облачную муть.
А может, то глаза Варфоломея.
А может, я их вижу потому,
что до сих пор молиться не умею.

Хомяково

В Хомяково маленькая церковь
над дорогой, выгнутой губой.
Золотая крепится плацента
к стенке неба, тонкой, голубой.

И, по-птичьи поджимая руки,
молча, чтобы слова не сронить,
хомяковские бредут старухи
бабку Евдокию хоронить.

А была когда-то Евдокия
горькою зазнобою села,
той, что трех мужей в сороковые
у односельчанок увела.

Кто живой — об этом не помянет,
а иным теперь ответ другой.
Топчутся у церковки селяне,
над дорогой, выгнутой губой.

Дремлет небо в кучевом окладе.
Все, что тлен — да обратится в тлен.
Лишь качнется колокол, как платье
у округлых девичьих колен.


Районка

Он один не то, чтобы боится.
Так теперь повсюду и у всех:
едет дед в районную больницу,
чтобы помереть как человек.

В марте на деревне, долго, трудно
сходят омертвелые снега…

А у деда внуки в Долгопрудном.
А у деда синяя нога.

И не в ней, наверно, дело, в синей.
Просто — не поправить ни черта.
А на что пока хватает силы —
фонари за окнами считать,

и глядишь на них, и вроде легче.
И неясно, вспомнились к чему,
музыканты, те, что гасят свечи,
молча уходя по одному.

Над полем, по травам некошеным
случайный рассыпался звук:
то прошлое сделалось крошечным
и выскользнуло
из рук.

И как мне теперь отыскать его
средь мертвых, колючих стеблей…
А путь за околицей — скатертью,
ложится, белей и белей.

Там ходят иваны, непомнящи,
менять на злосчастье уют:
не просят иваны о помощи,
и сами ее не дают.

Там правда твоя — в одиночестве,
там звякают десять монет,
и быть человеком не хочется —
да выхода, кажется, нет.

Тысячу дней в неделю сейчас и впредь
молча ходить на службу и умереть
тихо и незаметно, среди вещей,
карандашей, бумаг, пылевых клещей.

Как тебя звали, в чем были смысл и цель,
кто за тебя доносит твою шинель,
чьи-то бока до дыр изотрут сукно,
страшно подумать, и оттого смешно.

Страхи привычны, выверен счетчик дней.
Страшно внутри, снаружи — еще страшней.
Не покидай бессмысленный свой уют.
Здесь или там, тебя все равно убьют.

Бульвары, третье и садовое.
Круги заезженные, дантовы.
Под фонарями двухголовыми
ютятся липы бородатые.

Пока вовсю чадит над пробками
огней малиновых горение,
ты в круге тесном, как на проповеди,
стоишь и учишься смирению.

И кинолентой сумрак тянется,
а день необъяснимо короток,
когда спешишь под вечер в пятницу
туда, куда спешит полгорода —

в свою нору, в свое убежище,
где за стеной соседи лаются,
туда, где ненависть от нежности
ничем в тебе не разделяются.

…то скрежет, то гомон, то шелест колесный,
вокзалы, авралы, билеты на входе…
Одних провожаешь легко и бесслезно,
как выдох, как вечер, как лед в половодье.

Но ветреным днем уезжают другие,
и кажется — вы уезжаете вместе…
И следом за ними проходишь круги их,
и крестишь их спины,
                        и крестишь, и крестишь…