Книжно-Газетный Киоск


Книжная полка Елены Сафроновой


Владимир Мазья, «Приключения Большой Коровы, Девочки Эвы, Агента 007 и их друзей»
Комментарии, Москва, 2014

Читаю сказки современных писателей для детей и подростков и думаю: всем они вроде бы хороши, да вот не захватывают меня так, как в отрочестве захватывали сказки и сказочные повести Александра Волкова, Вениамина Каверина, Эдуарда Успенского, Александра Некрасова.
Чем это объяснить? Кто-то изменился! Либо я выросла и уже не могу безоглядно «утонуть» в сказке. Либо современные сказочники сочиняют и пишут не так, как их предшественники.
Владимир Мазья — человек серьезный: ученый, математик, член Шведской, Грузинской и Шотландской Академий Наук, лауреат Золотой медали Цельсия и нескольких международных премий. Книга его сказок о Большой Корове посвящается внучке Эве. Скорее всего, с внучки и списан обаятельный персонаж Эвы. Себя автор вводит в повествование в качестве персонажа Деда Вовы. Сказка начинается со вступительного слова Деда Вовы, убеждающего читателей: «О приключениях, описываемых далее, я узнал от самих героев этой книжки. Мне даже довелось стать свидетелем некоторых увлекательных происшествий, так что, как сказал поэт, «и я там был…».
Мировая литература знает математика, развлекавшего сказками соседских детей и поместившего девочку Алису в невероятную реальность — ее приключения в Стране Чудес и Зазеркалье вошли в сокровищницу сказок, которые читают и взрослые, и дети вот уж скоро два столетия. Не исключено, что Владимир Мазья собирался повторить писательский подвиг Льюиса Кэрролла. Недаром в послесловии к своей книге он пишет: «Все сочиненные мною сказки предназначены для людей любого возраста. Будьте уверены: до одного не дойдет из них одно, а до другого — другое, но трудно себе представить ребенка или взрослого, который бы абсолютно ничего не понял. Впрочем, и ему мои сказки повредить не смогут».
О «Приключениях Большой Коровы…» как о «вредном» чтении невозможно говорить. Это цепь сказочных историй, связанных друг с другом весьма ловко и местами даже парадоксально, в основе которых классический расклад победы добра над злом и классическое назидание, что умным, добрым, честным быть лучше, чем злым, жадным и к тому же глупым. Помимо глобальных истин, Владимир Мазья не жалеет мелких практических наставлений. Скажем, Эва объясняет Большой Корове, как плавать кролем: «И стала показывать, как ногами дрыгать и в воду выдох делать. А что вдыхать воду не следует, Корова и сама догадалась». Судя по этим советам, книга о Большой Корове все-таки предназначена детям больше, чем взрослым. Да и все сюжетные линии достаточно наивны — в хорошем смысле слова — чтобы «работать» как кэрролловский абсурд, в котором дети видят нагромождение чудес, а взрослые — зашифрованную мудрость. Даже элементы «ненаучной фантастики» — полет Большой Коровы на Теплую Звезду, где живут «рогалики», или рогатые аборигены, или захват летающей тарелки тех же рогаликов тремя землянами, мелкими негодяями и ворами, которых удачно зовут Вилли, Кобра Ивановна и Очкарик — описаны в совершенно «детской» системе ценностей и понятий. Даже похождения бесстрашного Агента 007, неожиданно воплощенного в образе котенка-сироты, впоследствии нашедшего свою маму, не столько «криминальны», сколько умилительны, а преступления, которые он раскрывает, скорее нелепицы вроде «пропажи» любимой болонки, закатанной в ковер. А самое страшное преступление, которое совершают Вилли и Кобра Ивановна против Большой Коровы, состоит в том, что они привязывают ее к лавке и на ее глазах уписывают за обе щеки сытные и вкусные обеды.
Иными словами, книга Владимира Мазьи по духу очень «детская» — никакой в ней жестокости, никаких травмирующих неокрепшую душу элементов, все несчастья описаны лишь для того, чтобы счастливо завершиться. Это совершенно правильно — нагореваться дети и в реальности, увы, успеют. Но на этом фоне «выпирают» элементы повествования, рассчитанные не на детей, а на взрослых. В книге Владимира Мазьи слишком много информации, которую дети просто не поймут без долгих объяснений. Это аллюзии к советскому прошлому — инопланетянин с красным галстуком на шее рапортует Большой Корове: «Товарищ Председатель Совета Отряда Парнокопытных, КУШАТЬ ПОДАНО!» — и «советским» (либо антисоветским, с какой стороны посмотреть) книгам: «Академия Наук и Искусств Теплой Звезды избрала ее инопланетным членом» (практически цитата из «Компромисса» Довлатова); «Все на свете имеет конец», — отметил в «Легенде о Данко» великий пролетарский писатель Максим Горький». Великие непролетарские писатели Уайльд и Шиллер тоже встречаются в тексте, как и строка «Свеча горела на столе… Свеча горела», как и формулы Альберта Эйнштейна. А пушкинское «и я там был» в зачине? А герой 007? Должно быть, Владимир Мазья обращается к детям из образованных семей. Но аллюзии лишь мешают сказке.
Автор только запутывает читателя, сообщая в послесловии: «Чуть не забыл: к сообщаемым мной… сведениям прошу относиться с полным недоверием. Все они — самая настоящая чепуха — продукт авторского воображения». Многовато полезной информации для «настоящей чепухи»! «Чепуха» затесалась лишь там, где писателя Булгакова, тоже зачем-то процитированного, автор именует Михаилом Александровичем.



Николай Никулин,
«Сто и одна книга, которую нужно прочитать… Сборник статей»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013

Свою книгу с таким «назидательным» названием журналист «Комсомольской правды», радио- и телеведущий Николай Никулин определяет так: «Это маленькие переживания, не лишенные серьезной аналитики». Правда, следующей же фразой он опровергает предыдущую: «Произведения, представленные здесь, выбраны на мой страх и риск — по личной писательской прихоти (а какие сборники составляются без нее?)». Впрочем, об опровержении можно говорить в том случае, если автор имел в виду аналитический подход к составлению списка. Если же «серьезной аналитикой» он считает объяснение, чем та, иная или сотая книга удостоилась отбора, то это его право. Не исключено также, что под аналитикой Николай Никулин подразумевает объяснения себе самому, за что он любит именно эти сто книг — и тут с автором тоже спорить не пристало, у каждого своя рефлексия.
Списки «Сто книг, которые обязательно нужно прочитать» стали популярны в нашей стране в последние годы, когда чиновники и педагоги «спохватились» о правильном воспитании подрастающего поколения, в котором литература должна традиционно играть не последнюю роль. В Интернете «навскидку» находится как минимум три списка ста обязательных книг. Первый из них приписывается Владимиру Путину: как известно, в 2012 году, будучи кандидатом в президенты, он «кинул клич», чтобы знаменитости, в том числе литературные, помогли составить такой список. И хотя большинство участников этой компиляции, а среди них писатели Владимир Войнович, Григорий Остер, Сергей Лукьяненко и другие авторитеты слова, протоиерей Михаил Ардов, музыкальный критик Артемий Троицкий, высказались против «обязаловки», тем не менее, сто названий они собрали. Это хороший список, охватывающий всю мировую литературу, в том числе и современные «нашумевшие» произведения, вроде «Гарри Поттера», и «спорные» романы типа «Мастера и Маргариты». Несколько большее удивление у меня лично вызывает список «Сто книг, которые должен прочитать каждый школьник», составленный некоей учительницей и выложенный в Интернет — ибо в нем нет ни одной (!) «иностранной» фамилии, даже Кэрролла и Майн Рида, меж тем список предназначается учащимся 6-го класса. Что касается списка имеющего обо всем собственное мнение Дмитрия Быкова, то писатель честно предупреждает: «Я ни за что не взялся бы выбирать 100 главных книг в истории человечества. Тут 100 книг, которые больше всего люблю я сам. Кроме того, мне кажется, именно они лучше всего помогают вырасти человеком». На мой взгляд, это оптимальный подход к любым рекомендациям — недаром польский публицист Кшиштоф Теодор Теплиц писал: «Рекомендовать кому-либо книгу — все равно, что предлагать поносить ботинки, которые вам по ноге».
Николай Никулин придерживается той же самой мудрости, обозначив свою позицию как субъективную. Он предлагает читателям список книг, которые ему нравятся, с объяснениями, почему они ему нравятся, и с предположениями, почему они должны нравиться вообще. При этом подчеркнутый в предисловии «вкусовой» подход автора не позволит, считаю, скептикам либо интеллектуальным снобам обрушиться на Никулина за «неверный» по мерке какого бы то ни было критерия выбор: он сам себе критерий. А «противодействие» списку Никулина кажется вполне вероятным. Наряду с признанной русской классикой, которой сегодня не восхищаться даже «непатриотично», «Войной и миром», «Героем нашего времени», «Евгением Онегиным», «Обломовым», и европейской классикой — «Дэвидом Копперфилдом» Диккенса, «Портретом Дориана Грея» Уайльда, «Мадам Бовари» Флобера и т. д., в него входят и произведения более «свежие» и спорные. Такие, как «Котлован» Андрея Платонова, «Властелин колец» Джона Толкиена, «Пикник на обочине» Стругацких, «1984» Джорджа Оруэлла, «На дороге» Джека Керуака, «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи. Не забыты и произведения сугубо развлекательного плана, о которых «большое литературоведение» предпочитает высокомерно молчать: во-первых, это книги, перешедшие из круга взрослого чтения в круг детского чтения — «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма и «Айвенго» Вальтера Скотта. Во-вторых — замечательные детективы «Убийство в восточном экспрессе» Агаты Кристи и «Убийство на улице Морг» Эдгара По. Классический «ужасник» — «Кладбище домашних животных» Стивена Кинга. Роман-экшн Чака Паланика «Бойцовский клуб» (в котором, правда, мощный психосоциальный подтекст). Фантастика Артура Кларка. Большое внимание Николай Никулин уделяет «философским» романам, с которыми в его представлении тесно смыкается литература духовных практик: здесь и «Волшебная гора» Томаса Манна, и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, и «Голем» Густава Майринка, и «Тошнота» Жана-Поля Сартра. Кстати, его рекомендации касаются не только прозы: в числе поэтов, которых Никулин настоятельно рекомендует к прочтению, Шарль Бодлер и Омар Хайям, среди драматургов — Теннеси Уильямс и Сэмюэль Беккет. Единственный недостаток этой добросовестной книги тот, что, ознакомившись с ней, все указанные произведения уже можно не читать. Николай Никулин за нас уже все разжевал и в рот положил.
Не со всеми тезисами, которые высказывает Николай Никулин, я согласна, но спорить с ним не вижу смысла, так как он не навязывает свое знание, а оговаривает пространство для своего личного мнения. Для того люди и читают, чтобы научиться думать самим, не так ли?..



Сергей Белорусец, «Песни для чтения. Прозаическая ретропись»
М.: Союз писателей Москвы, «Academia», 2013

Люди часто думают, что, изложи они на бумаге всю свою жизнь, это будет интересно всему миру.
Иногда получается и правда интересно.
Как у Сергея Белорусца в книге «Песни для чтения. Прозаическая ретропись».
Книга с подзаголовком «Прозаическая ретропись» для этого автора неожиданна.
Неожиданно, что он заговорил прозой.
Ведь Белорусец куда более известен как поэт, автор нескольких книг для детей, в том числе игрово-обучающих, и многочисленных подборок стихов для взрослых, выходящих в литературных журналах и альманахах. Также сейчас Сергей Белорусец известен как своего рода литературный функционер — организатор Фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского, а это мероприятие уже успело прославиться всякими обаятельными детскими «примочками», вроде Костров в Переделкине и выступлений перед школьниками. В свое время Белорусец и сценарии для мультфильмов писал…
Казалось бы, ничто в жизни не может Сергея Белорусца «вышибить из седла» детской деревянной лошадки.
Но вот перед читателем принципиально другой опыт. Книга «Песни для чтения» по составу довольно-таки «синтетическая». Цитирую аннотацию: в нее входят «Записки дошкольника» (повествование в сюжетах с хэппилогом), «Приложения к запискам дошкольника», «Песни для чтения» (рассказы и эссе-мемуары), Рассказцы. Историйки (циклы малой прозы «Мастер и маргаритки…» и «С Василием Ломакиным…»), Рецензийки, «Книга шИзни» (абсурдопереводы).
Так что с ходу определение жанра к книге не подберешь.
Но прозы здесь в разы больше, чем стихов. Хотя стихи свои автор тоже цитирует. И даже дружеские эпиграммы на товарищей по писательскому цеху приводит.
Это, видимо, как у Пушкина: лета к суровой прозе клонят…
Такого рода произведений, как у Сергея Белоруца, мне приходится читать много — пожалуй, больше, чем прозы, поэзии, драматургии и критики вместе взятых. «Такого рода» — автобиографически-исповедального. Тенденция такова, что сейчас их пишут и выпускают активнее, чем книги «чистых» жанров. А этот сложный жанр не то чтобы «нечистый» в оценочном смысле, однако всякий раз невольно задумываешься, рассматривать ли его в рамках сугубо литературных, либо тоже «синтетических».
Знакомство с массивом автобиографических и условно-автобиографических книг породило во мне стойкое убеждение, что в основе их появления на свет, в корне авторской мотивации лежит то, что Геннадий Шпаликов поэтично сформулировал:

Желанье вечное гнетет,
Травой хотя бы сохраниться —
Она весною прорастет
И к жизни присоединится.

Человеку свойственно желание рассказывать другим о себе, о своих близких, о своих мыслях, и в этом нет ничего предосудительного. По мере взросления оно обрастает подробностями, которые, если человеку выпала биография интересная, имеют уже не только личностное, исповедальное значение, но и свойство исторического, культурного, социального свидетельства. Записки «для потомков» составили добрую (во всех смыслах) часть русской классической литературы. И все же первичный, быть может, даже неосознанный порыв, подталкивающий к написанию книг вроде «Песен для чтения» — зафиксировать свое бытие и тем самым «продолжить» его. Прежде о себе — потом о литературе думают авторы (даже если так не думают).
Эклектичность состава «Песен для чтения» Сергея Белорусца (где перемешаны воспоминания, рассказы, стихи и рецензии на чужие книги) свидетельствует о том же мотиве. Но в первую очередь его труд — семейная хроника, проникнутая глубокими личными эмоциями, которых автор не прячет, напротив, подчеркивает графическими и литературными приемами. Все члены семьи героя-рассказчика, который без затей называется Серёжа (Серёженчик, Сергейчук, Сергейгек, Сергейчик-Воробейчик, Серёжик-Ёжик, Сергей, Сергей Маркович) Белорусец, именуются с большой буквы на протяжении всей книги: Папа, Мама, Бабушка, Дедушка, Другая Бабушка, Дядя, Баба Маня и т. д. Предложения чаще всего начинаются с новой строки, что подчеркивает важность не только каждой фразы, но и каждой детали. Попробовав спародировать эту манеру в рецензии, я не добилась того же результата, а почему? — а потому, что надо мной не довлеет то чувство, каким проникнута эта любовная хроника.
Автор не ставит целью что-либо из прошлого скрывать, напротив, чуть ли не бравирует своей искренностью, рассказывая, как Дедушка-начальник что-либо «устраивал», «доставал», «решал» и прочее. Между строк читается, что иным образом в советское время ничего не делалось, по крайней мере, хорошо. Встречаются и пикантные истории, хотя и забавные — о лопнувших при сдаче экзаменов в институт физкультуры спортивных трусах и неполученной вследствие этого «пятерке»… А уж быт и нравы литераторского цеха дадут фору любой энциклопедии! Убедительно выписан портрет поэта Василия Ломакина («в миру» Андрея Золотухина), одноклассника и близкого друга Сергея Белорусца — подарок будущим биографам Ломакина.
Книга «Песни для чтения» подробна настолько, что к своему финалу переходит в режим «онлайн», повествуя о недавних событиях — учреждении Фестиваля имени Чуковского, например. На мой взгляд, самое интересное и ценное в ней — часть ретроспективная, «воспоминательная». Свидетельства советской эпохи — разом — с юмором и теплом. Изложенные литературно.



Алексей Колчев, «Лубок к родине: стихи»
Самара: «Цирк Олимп+TV», 2013

Эта рецензия — словесный венок на могилу поэта Алексея Колчева.
Алексей Колчев скоропостижно ушел из жизни в мае 2014 года в Рязани. Третья книга его стихов, о которой идет речь, попала ко мне уже после смерти автора. Несмотря на то, что я живу в том же городе. Не могу не разбавить «жанровую чистоту» рецензии несколькими словами вослед ушедшему.
Рязань литературная не жаловала Алексея Колчева — не признавала его поэтические заслуги, не выделяла ему наград за творчество, даже «не замечала». Меж тем случай уникальный — он единственный из литераторов этого города, у кого вышли в течение года три книги стихов не за собственный или спонсорский счет, а усилиями издательств, выпускающих поэзию. Это «Частный случай» (Чебоксары, 2013) и «Несовершенный вид» (Нижний Новгород, 2013).
За ними последовал «Лубок к родине», выпущенный в поэтической серии «Цирка Олимп+TV», в интернациональный редакционный совет которой входят Лев Рубинштейн, Владимир Друк, Николай Байтов, Дмитрий Веденяпин, Света Литвак, Илья Кукулин и другие уважаемые люди. Предисловие к этой книге написал поэт и художник Василий Бородин, а послесловие — доктор философских наук Виталий Лехциер, отметивший, между прочим: «Генеративные возможности языка отвечают настоящему экзистенциальному переживанию, “иначе сказать” невозможно...».
После выхода двух книг Алексея Колчева я представила их в рубрике «Читальный зал», которую веду в областной газете «Рязанские ведомости». Рецензия породила отклик редакции: в следующий раз рассматривать стихи «попонятнее».
Трудно представить, чтобы кто-то мог не понять строки:

куплю в магазине у дома
лапшу и батон нарезной
мне улица эта знакома
плывущая в полдень и зной

знакомы деревья и лица
и даже когда я умру
мне улица эта приснится
плывущая в сон и жару —

Или верлибр с названием и эпиграфом:



СМЕРТЬ

муха села на варенье —
вот и все стихотворенье

муха

села

вот и


все

Потом выяснилось, что «мухой» были особенно возмущены местные «классики» из Союза писателей России… Но литпроцесс идет как идет, и все остались при своем — ищущие «понятной» поэзии при пиковом интересе, Алексей Колчев — при трех книгах стихов. Тогда никто не предполагал, что «Лубок к родине» станет его последней прижизненной книгой. Хотя ощущение смерти так густо пронизывает творчество Колчева, что кажется — он ее накликал. Но как быть, если поэту «иначе сказать» невозможно?
Книга «Лубок к родине» называется так не случайно. Она относительно предыдущей книги «разворачивается на 180 градусов» и обращается в сферу, которую с поправками на специфику поэтического мировоззрения и речи Алексея Колчева можно назвать гражданской лирикой. Исключительная удача поэта — человеческие образы: мать, ждущая на вокзале сына, пропавшего в плену, желтоусый прокуренный старик, который «обыскивает баки», «полуголый старик на вокзале». Вокзал у Колчева — граница между миром материальным и метафизическим, между миром реальным и «стихотворным». В каком из двух этих миров пребывают «карлица соня / и дима олигофрен / и безногий никита», которым «поставят памятник / на главной площади / городка», за то, что они «герои / ни разу в жизни / не попросившие ничего»? Они обитают по физическую сторону бытия, но, в отличие от поклонников «понятной» поэзии, Алексей Колчев не гнушается их сделать полноправными, если не главными жителями своего поэтического пространства. В его мире увечные герои — святые, в нашем — никчемные и забытые, и за обыденность такой страшной ситуации поэт пеняет родине:

местность оприродена
на горбу синица
тяжело же родина
по тебе катиться

…что зовем мы родиной
что кричим мы родиной
что молчим мы родиной
надо бы — работой

Особое чувство поэта к родине, безусловно, базируется на известном четверостишии Бродского:

Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Дело не только в перекличке непопулярного нынче слова «лубок», но и в тех «пейзажах», которые предстают читателю в преломлении поэтического взгляда Алексея Колчева:

злые бабы какие-то
переговариваются в маршрутке
перемывают косточки
зое петровне

за две минуты
до столкновения
с грузовичком

с надписью «хлеб»
на борту


русь стоит на семи холмах
трех китах девяти царях
хоровод расписных рубах
перекошенных брюк и рях
затянись папироской вослед петру
поскреби подбородка плешь
вон пошел сиволапый гундеть муру
трех сосенок плутать промеж

я-де мы-де весь не умру
хочешь режь меня хочешь — ешь

Но не было бы поэтического героизма в том, чтобы только «развернуть» лаконичный приговор Бродского. К счастью, Алексей Колчев даже в социальном изводе своего творчества не теряет горестного лиризма — порой жуткого, будто уже неземного. При чтении меня как под дых ударило стихотворение, адресованное неизвестно кому — как Моцарт писал свой реквием неизвестно кому — с почти одинаковым началом и концом:

мне уже хорошо денис
мне теперь хорошо

…мне уже хорошо денис
о боже как хорошо



Галина Щекина, «Астрофиллит: Книга стихов»
М.: Вест-Консалтинг, 2011

Нельзя сказать, чтобы поэтесса Галина Щекина изъяснялась «простонародным» или намеренно разговорным языком, чтобы она играла и заигрывалась в показную «диалектологию». Но ее книга «Астрофиллит» вызывает у меня формулировку «простодушные стихи».
Это не литературоведческое, не оценочное и даже не критическое (порицающее) определение, и касается оно не столько формы стихотворного изложения автора, сколько содержания и концепции книги. Сборник стихов воспринимается как откровенный, «распахнутый настежь», исповедальный, несмотря на мудреное название. Загадочный астрофиллит — это поделочный камень, минерал астериксного типа (сложно-синтетический, «застывший» звездами), редко встречающийся в природе.
«Астрофиллит» — стихотворение Галины Щекиной, давшее название всей книге.

Он появился с бесшабашным другом
И оторвал меня от каши и посуды,
Принес потрепанных тетрадей груду,
Но чтение пошло сперва с натугой.
Я спотыкалась о понятия иные,
Библейских аналогий простоту.
Искал любви и правды, но не ту
Искал и все-таки уехал…
…Нырнувши тут, он вынырнул в суоми.
…И вот, весенним схвачена дыханьем,
Поэту я отправила посылку,
Как брошенную в бедствие бутылку,
Закутанное осторожно в вату, обложенное ворохом бумаги,
Исполненное варварской отваги,
Искрящееся виноватым златом…
Чтоб этот темный камень, без огранки,
Игольчатое сумерек сиянье,
Будил, будил одно воспоминанье…

На примере этих строк видна поэтическая манера Галины Щекиной. По сути, это житейская история о том, как человек уехал за рубеж, помогал оставшимся в России друзьям, и одна из них в благодарность послала ему редкий минерал «для воспоминаний» — а затем горько раскаялась, что это несерьезная «отдарка». Меж тем, астрофиллит, безусловно, обозначает здесь не только артефакт чьей-то молодости. Мне кажется, он своего рода символ «не все то золото, что блестит». А может быть, строго наоборот: не все то ценно, что выгодно… Но в любом случае это стихотворение показательное для творчества Галины Щекиной. Как бы возвышенны, даже высокопарны ни были слова, они выражают будничные человеческие чувства, которые автор не считает нужным скрывать либо трансформировать в иносказания.
Сборник стихов Галины Щекиной состоит из трех частей: «Поиск», «Тщета», «Утешение». Концепт каждого раздела более или менее соответствует названию. Вторая состоит в основном из стихов-посвящений, потому мало понятна стороннему читателю. Первая часть — наиболее эмоциональна, женственна:

Люби — сказали мне, и я повиновалась.
Люби же, черт возьми… Но дай мне эту малость,
Которая — ничто и все одновременно.
Не будь ее совсем, но ведь была… Со всеми…


Губы, которые трогали плечи, виски.
Имя сквозь зубы.
Можно пропасть от немой непонятной тоски —
Как они грубы.
…Даром небес целование здесь и сейчас,
Жаром настурций —
Выпить любовь за один, и единственный раз —
И разминуться.


Ау — тебе, роща из черного кружева,
Капли в зеркало вод.
Ау, одинокое юное мужество,
трусость наоборот.
…Ау, в черном кружеве лунное марево,
Свист нереальный в ночи.
И я ухожу. И глаза мои карие
Солоны и горячи.

В части «Поиск» особняком стоит стихотворение «Развалины», которое я бы назвала маленькой поэмой, поскольку его идейно-художественный замысел — «судьба» разрушенной церкви, переплетающаяся с такими же «разрушенными» судьбами людей, живущих под сенью изуродованного храма — эту тесную ирреальную связь поэтесса рисует мастерски:

Она стояла, утонув в бурьяне,
Огонь крапивный полыхал по плечи,
И никого в округе окаянной,
И некому помочь ей, да и нечем…
Кричала молча церковь — глас в пустыне —
И купола ее чернила копоть…
А перед нею женщина застыла —
Невольно перешедшая на шепот.
Печальный рот ворот зажат щеколдой,
Решеток ржавых сомкнуты ресницы.
Как может холод быть сильнее холода —
От тех, кто мог непрошено явиться?

Галина Щекина проводит явственные параллели того, что вокруг изувеченной церкви творится всякое непотребство — женщина уходит из дома, не нужная своим родным, сходится с мужчиной, не рожает детей, зато желает мужу смерти, после его похорон сама «хворает с тех пор, да не телом», люди живут «чужие друг другу», а священник «лишь прощал любой грех немыслимый» — с отношением к покинутому людьми храму.
«Видишь, церковь — не просто камень, / Чаша Духа Святого, она поможет» — но кому и каким образом, если все забыли о нематериальном, о вечном?.. Страшное, но удавшееся с литературной точки зрения стихотворение. С ним перекликается первое стихотворение в третьей части книги — «Утешение» — стихотворение без названия:

Сиреневый рассвет для медитаций,
И звон воды, и холодность сосуда,
И следует смотреть, но не касаться
Того, что зарождается покуда…
…Где золото рассветного напитка
Сердитой синевой тебя остудит.
Сладка ошеломительная пытка —
Касания небес страшатся люди.

Здесь Галина Щекина отвечает на риторический вопрос, как так вышло, что и храмы в русских деревнях заброшены, и, что страшнее, в русских душах внутренние «храмы» порушены либо загажены. В целом же в части «Утешение», несмотря на то, что название как будто подсказывает, нет ни одного «духовного» стихотворения. Утешением поэтессе служат природа («Стоит же мне захотеть — и накроет забвение сада»), капризы погоды, в которых она умеет находить привлекательность, цветы, ягоды, простые домашние радости и сладкие мгновенья бытия:

И подводной струей, и воздушной волною над ней
Век покажется бархатно-сладок.
Это дно полосатое быстрых и солнечных дней
Сохранит озорной отпечаток.



Евгений Степанов, «Жанровые, стилистические и профетические особенности русской поэзии середины ХХ — начала XXI веков. Организация современного поэтического процесса»
Москва: «Комментарии», 2014

В рецензии на трехтомник «Евгений Степанов. Жанры и строфы современной русской поэзии. Версификационная практика поэтов ХХ и ХХI веков» (М.: Вест-Консалтинг, 2013), вышедшей в журнале «Знамя» № 7 за 2014 год, литературовед Юрий Орлицкий пишет: «Степанов портретирует то, что есть в современной словесности. И поэтому всякие попытки судить его как теоретика бессмысленны: действительно, в книге представлены наиболее распространенные и наиболее заметные… практики: от элегического дистиха и не только и сонета до верлибра и визуальной поэзии».
Далее по тексту рецензии Юрий Орлицкий продолжает проводить и аргументировать ту мысль, что Евгений Степанов не столько теоретик литературы, сколько «практик от литературы», а также прослеживает этимологию издания «Жанры и строфы…». По мнению Юрия Борисовича, «главным ориентиром антологии» являются «две книги поэта и культуролога Сергея Бирюкова (кстати, в полном смысле слова учителя Степанова), вышедшие несколько лет назад, “Зевгма” и “Року укор”, построенные именно как галереи версификационных практик». Иными словами, Юрий Орлицкий говорит о том, что в литературном исследовании есть «сухая теория», а есть и «практика», призванная не столько осуществлять умозрительные построения, сколько иллюстрировать теоретические выкладки практическими подтверждениями и примерами.
Слово «практик» здесь не несет оценочной нагрузки, а справедливо обозначает обширную деятельность Евгения Степанова по популяризации современной поэзии, «открытию» незаслуженно малоизвестных поэтов, изданию поэтических книг и пр.
Рецензия Юрия Орлицкого упомянута здесь потому, что, на мой взгляд, новая книга Евгения Степанова — авторская монография «Жанровые, стилистические и профетические особенности русской поэзии середины ХХ — начала XXI веков. Организация современного поэтического процесса» концептуально продолжает линию литературно-практической деятельности этого поэта и филолога. Хотя эта книга не является изданием «ранее неизвестного контингента русской поэзии». И в ней «авторский текст» уже не «занимает меньше пяти процентов общего объема», как иронизировал над предыдущей книгой Юрий Орлицкий.
Книга содержит авторские статьи Евгения Степанова, посвященные дефиниции жанровых и стилистических особенностей различных образцов русской поэзии. Как и в «Жанрах и строфах…», статьи сгруппированы по темам, что облегчает изучение книги и делает возможным выделение отдельного вопроса. В первой главе анализируются строфика, жанры, рифмы, тропы и фигуры. Представлены моностихи, дистихи, терцеты, катрены; рассматриваются сонеты, визуальная поэзия, частушки, палиндромы, эпиграммы и пародии (все эти жанры и строфы фигурировали и в предшествующем издании, поэтому «родство» двух книг видно невооруженным глазом); здесь же рассматриваются «современные» и «несовременные» рифмы. По Степанову, рифма от XVIII века, начала русской поэзии, заметно эволюционировала, от нее стали требовать гораздо больше, чем во времена Тредиаковского: «Если в XVIII (и даже в XIX) веке только минимальное совпадение гласных и согласных звуков в конце строки могло считаться удачной рифмой, то в нынешнее время лучшие поэты предельно усиливают концентрацию звуков, глагольная рифма без опорной согласной становится непредставимой в профессиональном сообществе».
Я бы добавила — «либо профессиональное сообщество успешно выстраивает формы стиха, которым рифма не обязательна». Но об этом можно прочесть во второй главе книги Евгения Степанова — «Поэтические группы и стилистические индивидуальности поэтов середины ХХ — начала XXI веков», в тех главах, где речь пойдет об «Академии Зауми» Сергея Бирюкова или о других «нетрадиционалистах», вроде Всеволода Некрасова. Вторая глава состоит из «портретов» литературных явлений не в алфавитном порядке и не по «статусу», но в хронологической последовательности: «Незамеченные классики» (Георгий Оболдуев и Семён Липкин), «Шестидесятники» (в числе коих упомянут Владимир Высоцкий, причем Степанов находит для него неожиданное концептуальное родство — «Высоцкий — как бы внештатный, младший! — “лианозовец”, но с гитарой»), «Полюса» великой ленинградской плеяды» (Иосиф Бродский и Алексей Хвостенко), «Литературные группы и направления» (от традиционалистов вроде Прасолова до «Рок-кабаре» Алексея Дидурова, от метаметафористов Ивана Жданова и Константина Кедрова до «иронистов» и «дикороссов», к последним относятся, по Степанову, Юрий Влодов и Валерий Прокошин). Но и на этом не кончается «панорама»: Евгений Степанов уделяет внимание поэтам, находящимся «Вне групп и направлений» (Георгий Геннис, Татьяна Данильянц, Михаил Бузник, Кирилл Ковальджи), а также «Новым именам», включая «скандального» Орлушу.
Но и эта подробная «экспозиция» русской литературы за шестьдесят лет — не предел. Евгений Степанов поставил себе цель в монографии осветить все, что может относиться к русской поэзии указанного периода — и потому в третьей главе его книги освещаются «Профетические особенности и функции русской поэзии», то есть пророческие способности поэтов и факты проявлений таковых. В этой главе фигурируют не только «чистые» поэты (Сергей Есенин, Николай Рубцов, Борис Рыжий, Анна Альчук, Татьяна Бек, Александр Ханьжов), но и человек «синтетического» дарования Виктор Цой, которого поколение 80-х запомнило как рок-барда. Однако Степанов рассматривает его как автора эсхатологических стихов и напоминает, что «образ поэта — составная и неотъемлемая часть его литературной судьбы». Этот тезис, увы, подтвердился и с Цоем.
Четвертая глава монографии Евгения Степанова от личностей переходит к тенденциям и рассматривает актуальный сегодняшний феномен «толстожурнальной поэзии» на примере журналов «Новый мир», «Дети Ра» и «Знамя», то есть изданий, наиболее ярко выражающих собственные позиции в отношении качественной поэзии. Завершает книгу краткий обзор российских поэтических премий. Но самое интересное и неожиданное в ней — главка «PR-стратегии в области поэзии», раскрывающая «секреты» популярности одних авторов в ущерб известности других, возможно, более одаренных. Это последняя главка в книге, и по факту ее наличия можно смело сказать, что работал над монографией практик, изучивший все сферы литературной деятельности на собственном опыте. Следовательно, книгу Степанова можно использовать не только как теоретическое изыскание, но и как практическое подспорье.



Евгений В. Харитоновъ, «Как этот дым. Некоторые освобожденные стихи 2001 — 2013 гг.»
М.: Вест-Консалтинг, 2013

У этого сборника стихов Евгения В. Харитонова много «регалий», обозначенных еще на обложке: «Приложение к альманаху “Словесность”», «Серия Союза литераторов России «Визитная карточка литератора», «напутствия» Вячеслава Куприянова: «Евгений В. Харитонов стремится сочинять веселые верлибры даже на весьма серьезные темы. Приятное исключение на фоне мрачноватой современной поэзии» — и Юрия Орлицкого: «Все это делает стихи Харитонова безусловно интересными для читателя — а не это ли главное для современной поэзии, решительно отказавшейся от роли учителя жизни?».
Не знаю, что для современной поэзии главное (и даже — может ли у нее, облой, озорной, огромной, стозевной и даже лаяй по временам, быть единое и неделимое «главное»), но, по-моему, для Евгения В. Харитонова главное не читательское внимание и интерес, которые справедливо отметил Юрий Орлицкий. Справедливо, ибо, разумеется, на прочтение и отклик всякий пишущий рассчитывает. Однако же «камертоном» сборника Евгения В. Харитонова я считаю не какое-то из стихотворений, даже не строчку в тексте!
На мой взгляд, это подзаголовок книги: «Некоторые освобожденные стихи 2001 — 2013 гг.»
Надо, безусловно, обладать очень креативным поэтическим мышлением, чтобы о стихах говорить в контексте освобождения. Но Евгений В. Харитонов не побоялся не просто сказать, а обозначить этот эпитет как «вступительное слово» (или — ключевое?) к своей книге. Каковая, напомним, имеет статус «визитной карточки» литератора.
Стало быть, что главное для Евгения В. Харитонова в творческом процессе и его результате? Мне представляется, что это — освобождение. И даже более — свобода.
Вспоминается знаменитое:

«Я выбираю Свободу, —
Но не из боя, а в бой,
Я выбираю Свободу
Быть просто самим собой».
(А. Галич)

Быть может, авангардист и экспериментатор Евгений В. Харитонов не порадовался бы сравнению с «традиционалистом» Галичем, проходящим к тому же в нашей культурной иерархии строго по линии авторской песни — но мне эта параллель кажется обоснованной стихами нашего героя.
Ну разве не человек, выбравший свободу «быть просто самим собой», пишет «Утопию для людей» — небольшое стихотворение с грандиозным смыслом жизненной позиции?

Сбежать —
на самый дальний,
забытый самый,
стороной
обходимый всеми
кораблями всеми —
остров
и создать
новую цивилизацию с нуля.
Махонькую, немноголюдную,
чтоб кислорода было побольше,
а точек зрения поменьше.
Я назову это место
Утопией Для Людей.

А чем, как не счастьем быть свободным, руководствуется автор стихотворения:

С синего-синего неба
Морс моросит
Ром на губах
Тринадцать человек
На сундук мертвеца
И вся планета —
Остров сокровищ

Как мы высоки
Как мы бесконечны!

Не все тексты Евгения В. Харитонова так оптимистичны, как вышепроцитированные, и не все их можно назвать веселыми, как это сделал Вячеслав Куприянов — но даже в пессимизме своем поэт «выбирает свободу»:

Хуже всего то, что
Уже поздно даже мечтать быть космонавтом…
Йорик, бедный Йорик я и — только.
Высоко летать уже не умею,
А ползать пока не хочу.
Могу еще подпрыгивать немного.

Но и этот протагонист-оксюморон — «высокий и бесконечный», вместе с тем «бедный Йорик», — в быту каждый день делает осознанный выбор в сторону свободы. Оказывается, ее выбрать и овеществить так просто:

белая
черная
белая
черная
черная
белая

так и живем
и ничего так
живем ведь
и будем

вот сегодня
подарил дочке
коробку
цветных карандашей

Мотив свободы склоняется у Евгения В. Харитонова во всех стихотворениях, одухотворяя любой контекст. Так, в небольшой лирической поэме «Влюбленный робот», герой которой отождествляет себя с роботом из книжки, которую когда-то читал с прелестной девочкой (теперь — любимой женщиной), вопреки «трем законам роботехники», согласно которым робот «должен», он признается:

я вообще готов бросить
стихи хоть в рифму хоть без
и стать кем захочешь

любым из книжек существом
героем космонавтом-йодой

лишь бы ты была
счастлива

В трогательном, пронизанном фольклорными «заплачками» стихотворении «Облако Ксенечки Некрасовой», герой просит «милую Ксенюшку Некрасову» избавить его от лжи, фальши и злобы мира людей:

От этих людиков, человеков этих.
Забери меня
К себе на облачко!

И, наконец, в двустишии высказывается более чем определенно:

мир тесен
выйду — я

Внутренняя свобода личности автора трансформируется во внешне свободную форму стиха, которая так зачаровывает читателей — весьма компетентных, заметим, читателей, знающих толк в качественной поэзии. Можно ли на основании примера Евгения В. Харитонова утверждать, что свобода духа и слова есть залог хорошего текста и настоящей поэзии? Лично я в этом уверена!