Меня разбудило слово "снег". Оно было как мостик между внезапно оборвавшимся сном и явью, которая еще не успела захватить полностью мое сознание. В самом же сне все было фальшиво, нелепо и как-то бесцветно. Был незнакомый дом, полный незнакомых людей, которые обменивались лицами при каждом рукопожатии. Был странный седой человек с глазами цвета жженого сахара. Он был одет во фрак, был худощав, сутул и насмешлив. Длинные волосы спадали на плечи… Жалкая пародия на Паганини, словно созданная из наших клише о великом скрипаче.
Когда я спросил его о скрипке, он странно улыбнулся и ответил, что скрипка скоро прибудет, багаж потерялся в 17 веке.  Затем жестом пошлого фокусника он извлек из воздуха спичечный коробок, открыл его и высыпал на ладонь осколки синего стекла разной формы и величины. И какая-то мысль, а может ощущение, сладким холодком беды пробежала у меня по спине.  Словно издалека я услышал свой голос: "Вы предсказатель?"  "Паганини" молча кивнул головой и сжал руку в кулак. "Что ты хочешь узнать?" – спросил он, морщась от боли. И в этот момент я предал тебя, Настя. Я назвал твое имя.  Но вопрос так и не был задан, он повис в воздухе, застрял у меня горле, обметал мне губы лихорадкой ужаса.  "Паганини" разжал кулак, и я увидел у него на ладони пустую скорлупу от ореха. И еще, несколько капель крови.
"Пока тебе нечего бояться, – сказал старик, – Но когда появится снег…"  "Снег? Мы расстанемся с ней зимой?" – вопрос вырвался раньше, чем мой мозг успел его сформулировать. "Пагинини" лишь усмехнулся моей наивности и еще раз повторил: "Снег". И тут же все завихрилось, мириады снежинок белым занавесом упали между нами, и я протянул руку в пустоту.  А потом я вывалился из сна, испуганный, растерянный, разбитый на осколки недоверия и надежды.

Я открыл глаза, и увидел тебя. Твой сон был глубок и красив, а золотистые волосы плавными волнами стекали по подушке. Одеяло сползло куда-то на северо-запад, и ты была пугающе прекрасна в своей беззащитной наготе.
В сером, несмелом свете осеннего рассвета я смотрел на тебя, такую легкую, такую прозрачную в океане сна, и  ощущал странную смесь радости и тревоги, восторга и отчаяния.
Потом наступил день, обычный, привычный, с чиркающим спичками утром, с новостями и пошлыми гороскопами, с душем и полотенцем на бедрах. С дождем за окном и шипением воды в красном чайнике. С твоими мокрыми волосами и запахом подгоревшей яичницы. Все было так знакомо, и все казалось таким надежным. Но в этой прочной надежде уже таилась какая-то неясная угроза.  Мне казалось, что стоит мне выйти на улицу,  и все обрушится, перестанет существовать: дома, пешеходы, машины, магазины. Но все осталось на своих местах, когда мы вышли с тобой под дождь: два человека, два зонтика, два поцелуя и два слова, не считая предлога: "До вечера!" "Хорошего дня, милая!" Ты всегда любила ходить на работу пешком, в любую погоду. "Пойми, Олежек, эти пятнадцать минут для меня как медитация на свежем воздухе перед погружением в офисный аквариум" – виновато объясняла ты, когда я пытался подбросить тебя до работы.

Я ехал по городу, спорил со светофорами и думал: "Предсказания – чушь, предсказатели – шарлатаны". Но снова и снова перед глазами плясала тень Паганини, снова и снова гудели справа и слева машины, сердились, плевались, обгоняли меня. А я ехал медленно, потому что не хотел обгонять свои мысли. Я мечтал, чтобы они улетели вперед и забыли про меня.  Можно не верить предсказателям, думал я, но как быть со сном?  Я знал, что иногда мои сны сбываются, сбываются предательски невовремя, и я был бессилен предотвратить это сбывание. И еще, были мысли о календаре, о часах, о снеге. Сегодня 11 ноября и снег может выпасть со дня на день. И где-то за ними – черная тень других мыслей, мыслей, к которым я даже боялся подпускать слова. Боль острой иглой прошивала разум, легкие, сердце. Становилось трудно дышать, смотреть, поворачивать руль.
А потом все вдруг оборвалось, унеслось вихрем других забот, дел, сдачей срочных статей, командировок в провинцию и редакционных летучек.
Снег выпал через пять дней. Я смотрел на него с ужасом, а ты ничего не могла понять, пыталась отвлечь меня, шутила и предлагала сходить в кино. Но что-то уже случилось, и это что-то вертелось в голове, терзало и смеялось надо мной.
Ах, как я ошибался! Как напрасно я себя тогда мучил. Тогда, четыре года назад, ничего не произошло, и не могло произойти. Но разве я знал об этом?  Зима была снежная и очень холодная, долгая и выматывающая, но мы  были вместе, так вместе, как никогда, пожалуй, ни до, ни после этой зимы, которой я боялся. По ночам мы растворялись друг в друге, не могли насытиться слиянием, а потом долго смотрели на качающуюся  от  ветра тень тополя на потолке.  За стенкой надсадно кашлял одинокий старик, и мы не знали, как ему помочь. Его время просачивалось сквозь стены, он умирал от пустоты, а мы умирали от неподсудного и бесстыдного счастья.
Как обманчивы всегда бывают эти сны счастья! Как умело они скрывают расползающуюся по швам ткань времени!
Потом было еще три зимы, и в каждой из них  наш город укрывался снегом, засыпал, усыплял, делился с нами своими снами. Но наше небо  было по-прежнему чистым, и ничто не предвещало катастрофы.  И все-таки,  она появилась, появилась внезапно, развернула меня лицом к будущему и заставила открыть глаза.

Это случилось в самом начале лета, когда я был более, чем спокоен, даже если вспоминал свой сон: до зимы еще много времени, целая вечность, не правда ли?  Наши друзья пригласили нас с тобой на вечеринку по случаю десятилетней годовщины их совместного супружеского плавания. "Ты иди, я подойду ближе к девяти, мне нужно срочно отослать материал" – сказал я тебе, и сел за свой ноутбук. Но что-то смутно меня тревожило, мысли расползались и текст упорно не хотел двигаться вперед. Это был настоящий ступор, из которого меня буквально вырвал телефонный звонок главреда Рейна. "Можешь расслабиться, твой материал пойдет в следующий номер, так что у тебя еще неделя. Работай спокойно, мне нужно качество". Глубокий выдох. Взгляд на часы, попытка понять, что делать дальше. Нужно было вставать и ехать на торжество. Я смотрел на человека в зеркале и меня пугал его взгляд. Рука  с бритвой неловко скользнула по щеке, и невидимый красный маркер провел по ней тонкую короткую полоску. Я прислушивался к своим мыслям, к тишине в квартире, к тиканью часов и шагам старика за стенкой. Было еще светло,  в воздухе летал тополиный пух, а во дворе раздавались детские голоса.  Я пытался понять, что происходит внутри и почему маленькая тревога острыми коготками царапает мне сердце, но все ускользало, разум твердил, чтобы я не занимался глупостями и поспешил на вечеринку.

Без четверти восемь я уже входил в дом, наполненный торжественными речами, едой и выпивкой. Гости разбрелись по дому, по саду, стояли кучками, парами или в одиночестве, с бокалами в руках, красное и белое вино, виски, и много другого алкоголя, всех цветов и оттенков иллюзорной радости прикосновения к истине.
Я поздравил молодоженов, произнес тост, и выпил до дна протянутую мне чьей-то заботливой рукой рюмку водки.
Через несколько минут я увидел тебя: ты стояла в саду и разговаривала с высоким подтянутым мужчиной, к чьей  шевелюре не раз прикасалось время, оставляя на ней свои серебряные мазки. Острый подбородок, умные глаза, точные жесты… Что еще нужно для костра ревности? Но ведь я не ревнив!  Во всяком случае, так мне всегда казалось раньше. И даже сейчас, помимо ревности, было что-то другое, намного более страшное. И этим чем-то была моя интуиция. Она почти никогда не ошибалась, и я порой ненавидел ее за это. Интуиция взглянула на вас и прошептала мне всего несколько слов, но  каждое слово вонзалось ледяной иглой, обжигая сердце. "Но ведь сейчас лето, чего ты боишься?" – с удивлением возмущался разум, вспомнив нелепые зимние страхи. На несколько минут эта анестезия подействовала, стало легче, потом совсем легко и беспечно.
Я вернулся в комнату, налил себе виски и выпил залпом, ловя на себе удивленные взгляды окружающих. Но мне стало все равно, и уже не страшно было выйти в сад, и подойти к тебе. Даже твой растерянный взгляд, вызванный моим преждевременным появлением не поколебал эту беспечность.

И только когда ты начала нас знакомить и сказала: "Олег, познакомься, это Александр, очень интересный художник, мы как раз говорим о его последней выставке", и когда художник, слегка наклонив серебристую голову, протянул руку с тонкой кистью и длинными костистыми пальцами и произнес глуховатым тихим голосом "Александр Снег, рад познакомиться! Настя много рассказывала о Вас", только в этот момент все мгновенно вернулось, пазл сложился и картинка выстроилась с беспощадной ясностью, не оставляющей никаких сомнений, никакого пространства для маневра в сторону самообмана. А потом я услышал, как с нарастающим звоном осыпаются все мои напрасные надежды, заглушая твое встревоженное "Что с тобой, Олег? Ты в порядке?", – и притворно-участливый голос художника, чья фамилия была как точный выстрел судьбы, снявшей, наконец, все свои утешительные маски.
Все остальное вспоминается мне смутно: попытка подраться со Снегом (как можно драться со снегом!), безобразный скандал, разбитое окно и поваленная кадка с фикусом, крики гостей и  твои слезы.   Я не помню, как вернулся домой, не помню слов, которые ты говорила мне на следующее утро, как не помню и того, что происходило первые месяцы после твоего ухода.

Да и к чему помнить? Все сметено безжалостным снежным вихрем, и сейчас мне кажется, что жизнь давно позади, хотя с того дня не прошло и пяти лет. В памяти остались несколько минут призрачного счастья, кофе по утрам, запах твоего тела, твои зеленые глаза, внимательные, умные, и в то же время немного детские. Осталась интонация твоего голоса, когда ты притворно сердилась на меня за то, что я снова уснул с книжкой на диване, и твои невесомые руки, которые сводили меня с ума в постели. И еще, то ноябрьское утро, когда мне приснился Паганини и его слово "снег", оставившее во мне тревожное предчувствие беды.
Иногда я встречаю вас на общих мероприятиях. Снег стал еще более снежным, а ты не меняешься. Мы вежливо здороваемся, обмениваемся дежурными фразами, и расходимся в разные стороны, но за эти несколько секунд я успеваю прочитать по твоим глазам все, что спрятано за холодными вежливыми словами. И тогда я понимаю, что есть струны, которые не в силах засыпать ни один снег в мире. Утешает ли меня эта мысль? Возможно, да, но я не хочу об этом думать. Я слишком устал для призрачных утешений, чтобы цепляться за них.

Я сижу у окна и смотрю на большие снежинки, которые медленно падают на землю. Город погружен в ночное белоснежное оцепенение, по дороге изредка проезжают запоздалые машины, а под фонарем возле остановки обнимается парочка.
Старик за стенкой умер в прошлом году и в его квартире поселилась молодая семья. Теперь по ночам вместо кашля старика я  слышу их любовные стоны. Громкие, откровенно-бесстыдные, наполненные пронзительным наслаждением стоны двух существ, пытающихся преодолеть непреодолимые границы.  А они слышат мой простудный кашель и не знают, как мне помочь.