В каждом облаке, знавшее горе,
отражается Черное море,
даже в самой застенчивой туче
отражаются горные кручи.

Величаво и не обозримо
это небо горящего Крыма,
но к нему не дотянется жало
мирового пожара.

Каменистых тропинок изгибы,
на которых встречаться могли бы,
оставляем иным на потребу,
потому что мы преданы небу.

Кто-то тихую ненависть копит,
кто-то плачет у сломанных копий,
только мы собираемся в стайки,
сиротливые чайки.

Никому, никому, никому
не достанется небо в Крыму,
только мне и тебе — пополам,
трам-пам-пам, трам-пам-пам,
трам-пам-пам.

Поцелуй меня когда-то,
обними давным-давно.
Округляющимся датам
истончиться не дано.

Ровен год со дня разлуки.
Наступившая весна
уплотняется до скуки,
разрастается до сна.

Тьма отчетливо поблекла,
свет изящно полинял,
и теперь на месте пекла
развернулась полынья.

Но кошмарами не мучим
и, конечно же, самим
равнодушием дремучим
нифига не утомим.

Немного смерти хочется, всего
такую малость, чтобы насладиться
беспамятством, отсутствием всего,
чем не могу при жизни насладиться.

Немного смерти, больше ничего,
простое отчуждение и только,
мгновение, где будет ничего
и смерть моя сопоставимы только.

Нет, хочется надолго, насовсем,
тянуть свое сознание впустую
со всем его величием, со всем,
что есть внутри, когда нутро пустует.

Великий март почти что на исходе,
за ним апрель, дурная голова,
уже готовый при любой погоде
отстаивать законные права.

Асфальт раскатан снегом и дождями,
блестит, как приоткрытое окно.
Закончилась эпоха ожиданий,
и наступило самое оно:

заполнило водой речную пойму,
и загляделся в дали небосклон,
и женщина, которую не помню,
сказала всем, что я в нее влюблен.

Натянуты млечные вожжи,
смирение шагу придали,
но воздух почти обезвожен,
почти обескровлены дали.

На возраст немало поправок:
предчувствуя скорую гибель,
возница, теряющий навык,
застыл в угловатом изгибе.

Спокойны до времени кони,
сольются в единую гриву
их черные морды на склоне,
который чуть ближе к обрыву.

Грядущего дня колесница
помчит по рассохшейся глине,
сорвется во тьму, заискрится
и сгинет, конечно же, сгинет.

Дожди одни и те же, один и тот же снег,
со мной один и тот же хороший человек.

В любое время года, в одни и те же дни
мы с этим человеком на всей земле одни.

Ему никто не страшен, печали нипочем,
когда укрыться может у папы за плечом.

И мне по барабану хроническая грусть,
когда на плечи сына тихонько обопрусь.

Поссоримся, бывает, но тут же напрямик
пойдем на мировую в один и тот же миг,

сказав одно и то же друг другу: «Имярек,
ты самый настоящий хороший человек».

Христос воистину воскресе —
пасхальной песней известят,
и каждый, кто сегодня весел,
да будет свят,

да будет бесконечно светел
в тени духовного родства.
Христос воистину ответил
за все слова.

Чудно и чудно растворится небо
в морской воде — хорошее такое
пространство абсолютного покоя,
почти что небыль.

Невесть откуда взявшееся снова,
невесть куда исчезнувшее будто,
останется обычным атрибутом
всего земного.

За годы одиночества, за боль,
которую не в силах превозмочь,
за каждую счастливейшую ночь
когда-то проведенную с тобой.

За нищету и бедствия, опять
за нищету, осознанность потерь,
за то, что жить не хочется теперь
и, кажется, нет смысла умирать.

За новизну и молодость лица
при полном неимении души,
за чувства пережатые в глуши
печали без начала и конца.

За отнятую веру в благодать,
за пущенную по миру молву,
за то, что я пока еще живу
и даже не намерен умирать.

За новый, появляющийся штамп,
за этот вот, который говорю:
под окнами в зеленую ноздрю
освистывает улицу каштан.

За мелкую расчетливость стыда,
за холод, отступающий к утру,
за то, что я вовеки не умру,
поскольку жить не буду никогда.

Только нет ничего кроме речи моей,
и не будет вовеки
набеленного льда, перекатов огней,
испаряющих реки.

Откровения, силы, не будет любви
бесноваться частица,
если речи моей под предлогом любым
никогда не случится.

Даже небо не будет смотреться в меня
сквозь линялые шторы,
одеваясь туманом короткого дня,
успокоиться чтобы.