По долгу службы дядя Федя часто бывал в командировках. Он плохо переносил полет в самолете и поэтому ездил на поездах. Почти всю страну исколесил. Не был только в пустыне. И вот в августе восьмидесятого года он ехал с ревизией в небольшой поселок "Кум-Каракум", почти в центре пустыни. Приставка "дядя" прикрепилась к его имени еще с института. И всю жиизнь его так звали все – друзья, сослуживцы, даже супруга.
Дядя Федя – мужчина полный, лысый и в очках. Без покрытой головы ходить ему никак нельзя. Вот по этой причине и появилось у него увлечение – собирать мужские головные уборы. Обычно из командировок он всегда привозил новую модель. И каждая модель – это свой забавный случай, дядя Федя помнил их все, но не рассказывал. За годы он собрал солидную коллекцию шляп – а что касается приключений, то, наверное, мог бы написать целую книгу. И в этой командировке тоже он собирался что-то приобрести. А когда попросил для этой цели у супруги Тани немного денег, она выдала наболевшее: "Да! Щас! Ишь, губу раскатал… Понавез барахла, класть некуда!"
…Вторая половина дня. Поезд уже двигался по пустыне. Солнце жарило, в вагонах было, как у мартеновской печи. Дядя Федя стоял в коридоре поезда и  рассматривал унылый и однообразный терракотовый пейзаж за окном и почерневшие телегафные  столбы, звенящие проводами.
"Ничего, ничего, все впереди, – успокаивал себя дядя Федя. А вслух у него вырвалось: – Красота!" На что среагировал проводник вагона: "Какой тибэ карсота? Кургом один пил!"
Из соседнего купе вышел пожилой пассажир – дядя Сема. В пути они уже познакомились. Ехал он из Одессы в Ташкент, к дочери. Дядя Федя успел рассказать о себе и, в первую очередь, о своих путешествиях и о своей коллекции.
– Шо ето-таки, пляж, пустыня? – пожилой пассажир, говорил то ли с одесским, то ли еще каким южноукраинским говором.
– Да! Самая настоящая пустыня! – радостно подтвердил дядя Федя.
– Та, а шо здесь било до рэволюции? – продолжил спрашивать одессит.
– Тайга тута биль, – серьезно заверил проходящий проводник.
– И шо вы говорите?! Я таки знал, шо здесь имеем – подвох! Вторый раз еду, и ни одна себе сволочь не объяснила, кроме вас! – произнес одессит и ушел к себе в купе.
Поезд остановился на каком-то полустанке. Дядю Федю распирало любопытство. Он решил узнать, где они сейчас находятся и выглянул посмотреть. На нем была дорогая фетровая шляпа. Он огляделся. Вдалеке по направлению к поезду на ишаке ехал человек в халате и тюбетейке. Кого-то он напоминал – а вот кого, Дядя Федя не мог вспомнить. Полустанок был почти пуст. Недалеко стояло строение из камыша – обмазанная глиной лачуга, похожая на жилище. Тут же выделялся сарай, сшитый из множества небольших листов. На каждом листе красовались череп с двумя скрещенными ниже черепа костями и надписи: сверху – "ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ", снизу – "НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЕТ!"
Мозаичное панно сарая как бы отличалось по загадочности от мозаики храмов "Урука" и древних городов Месопотамии, но количество черепов и костей, собранных воедино, наверно, в силу сложившихся обстоятельств, а не по воле зодчего, строившего сарай, указывало на доступность обшивочного материала, и многозначительно подчеркивало эпоху, когда обшивалась сараюшка. Дядя Федя не мог все это оставить без внимания и спросил у проводника, указывая на сарай:
– Ну и к чему весь этот коллаж?
Проводник объяснил дяде Феде по-своему:
– Как зачем калеши? Нога писек, чтобы не пришел.
Теперь дядя Федя минуты три был в недоумении: "Причем тут калоши?" Но сообразив, объяснил, что он имеет в виду, и показал скрещенные руки и голову, произнеся:
– Вон, на плакатах череп и кости, куда плакатов столько?
Проводник, знавший, что на ЖД так бывает (вагоны ломаются или еще что, из них могут вывалиться не только плакаты, но и более ценный товар, и местные все упавшее используют согласно своим потребностям), сурово посмотрел на дядю Федю, подумав: "Откуда у такого солидного, в шляпе, человека такие глупые мысли?" Потом, улыбнувшись, по-своему пошутил:
– Эта против ищпионов!
Рядом с сараем играли два мальчика. Посреди двора был вбит большой кол, от которого змейкой тянулась джутовая веревка и обрывалась в двух метрах, как символ чего-то незаконченного, "недосказанного". У сарая, немигающими глазами уставившись на поезд, топтался верблюд, челюсти которого работали, как отлаженный механизм, уминая уголком огромной пасти клок колючки. Нижняя губа при этом смачно отвисала. Дядя Федя подумал: "Вот кто действительно ГУБУ раскатал, – и еще мелькнула мысль, – перед глазами верблюда каждый день проносится столько поездов, что этому "каравану пустыни" впору бы дать звание "почетного Железнодорожника"". Дядя Федя улыбнулся: "Разве может быть мир скучным или исчезнуть интерес к познанию, когда есть такие места, где проживают такие колоритные существа, как верблюды?" Воодушевленный увиденным, дядя Федя решил, что надо обязательно поприветствовать местного жителя, ехавшего верхом на ишаке. Он высунулся сильнее, снял шляпу и, глядя в сторону наездника, стал размахивать ею. Всадник заметил приветствие и тоже закачал головой. В это время по вагону проходил проводник, который, увидев дядю Федю в таком виде, прикрикнул на нарушавшего пассажира: "Нелза! Так не поедет, виходы обратно!"
От неожиданности дядя Федя выронил головной убор, и тут вдруг возникший поток ветра подхватил шляпу, поднял ее и понес в сторону ехавшего незнакомца. Со стороны выглядело так, будто дядя Федя сам ее бросил своему новому приятелю. Шляпа, не долетев до ослика двух шагов, зацепилась за куст. Всадник спешился, чтобы поднять шляпу. Дядя Федя растерялся, не зная, что делать. Он подошел к проводнику и спросил:
– Долго стоять будем?
– Толко Аллах знает и иногда нащальник поезд, – сказал проводник и добавил: – Истречный поезд пайдот.
Подумав, что шляпу подберет наездник в тюбетейке, дядя Федя обрадовался; сейчас всадник ее ему вернет. А всадник, удивившись неожиданному подарку, посланному ему незнакомым, видно, очень хорошим пассажиром, приложив руку к сердцу (по обычаю), стал отвешивать небольшие поклоны. Пока добросердечный всадник отмерял поклоны, новый сильный поток ветра подхватил шляпу и понес ее к железнодорожному полотну, в сторону головного вагона. Всадник насторожился. Может, он подумал: "А вдруг очень хороший пассажир решит, что таким образом отказываясь от подарка, я ему нанесу обиду?" Посчитав это за грех, он быстро вскочил на стоящего мирно ишака и направил его в сторону головного вагона. Длинный гудок показавшегося встречного поезда насторожил дядю Федю. Ветерком вот-вот могло занести шляпу на железнодорожные пути. А дяде Феде почему-то вспомнилась цитата из Льва Толстого (про "бормочущего мужика" – последнее предсмертное видение Анны Карениной). Он было ринулся выскочить из поезда, за шляпой, но вспомнив, как лет десять назад отстал от поезда и дня три догонял свои вещи, – остыл. А ишак, услышав гудок, остановился, как вкопанный. Наездник попытался пришпорить ишака и повторил это несколько раз, но тот не сошел с места, а затем стал крутиться на одном месте вокруг своей оси. И только когда всадник наклонился к уху ишака, тот через мгновение сразу пошел шагом, потом иноходью, а потом вообще пустился в галоп. Дядя Федя поймал себя на мысли, что всадник напоминает "Дон Кихота" с общеизвестной иллюстрации. Только ростом наездник был ниже, а борода у него была чуть длинней. Но то, что мог  всадник шепнуть на ухо своему "Росинанту", было загадкой. Не успел всадник и полпути промчаться, как новый поток ветра понес шляпу в сторону сарая. Всадник пустился наперерез. "Что ее носит по всему полустанку, коррида, ей-богу, какая то, – прошептал дядя Федя. – Все, теперь шляпа погибла". И действительно, головной убор, пока его носило, поистрепался. А может, он уже не увидит шляпы, как своих ушей. И тут, почему-то он стал трогать правое ухо, а потом поглаживать лысину. Эта процедура ублажения уха и лысины продолжалась недолго. Из купе вновь вышел одессит, но наблюдал за происходящим молча. Тем временем, шляпа докатилась до сарая и упала перед верблюдом. Дядя Федя замер, в оцепенении ожидая, что вот сейчас это животное начнет уминать его дорогую итальянскую фетровую шляпу, как клок колючки. Дяде Феде казалось, что весь поезд – нет, весь мир на это сейчас смотрит. От волнения он вспотел и снова стал гладить ухо и лысину. А верблюд, которого дядя Федя теперь почти ненавидел, стоял, как ни в чем не бывало, в той же позе, продолжая жевать колючку. Ожидание было мучительным. Затянувшуюся паузу прервал голос проводника: "Не беспокоится вам. Она такой дрян не кющаит".
Из-за сарая выбежали игравшие мальчики. Тот, что помладше, схватил шляпу и побежал. Его тут же догнал старший и стал отбирать шляпу. Младший увернулся и полез на сарай. Старший потянул на себя – и шляпа треснула. В это время прискакал всадник на ишаке и что-то крикнул мальчикам, и те быстро поднесли шляпу, вернее, то, что от нее осталось. Осталось немало, но это была уже не та шикарная шляпа. "Но это был подарок, – так наверно думал наездник. – И этим он ценен по обычаю".
Наездник снял с пояса платок, обмотал остатки шляпы и нахлобучил на себя. И в новом "головном уборе синьора" стал отвешивать поклоны в сторону поезда. Поезд качнуло, и – поехали. Молчавший до этого одессит подошел к дяде Феде и спросил:
– Послушайте сюда, чито это-таки било, увежаемый Миклухо Моклай?  Увираю вас, это вестерн! Жаль-таки, шо это не видела моя Софа, дай Бог ей здоровья. – Потом, смягчившись спросил: – Подарыли? –показывая в сторону наездника и делая ударение на "Ы", и добавил – Щикарный подарок, имею вам сказать.
– Да...уж… – промычал Дядя Федя.
Все увидели, что всадник уже в седле и нахлобучил на голову подарок, с которого свисают трепещущиеся на ветру платок и ленточка шляпы. Рядом стояла вся компания провожающих и невозмутимый верблюд, также поглощающий колючку. Одессит продолжал издеваться:
– Держу голову наотрез, ему идет за между прочим.
На что дядя Федя обреченно ответил:
– Ничего, ничего, еще ехать и ехать, купим… Мир не без добрых людей.
Вечернее августовское солнце припекало. Дядя Федя задумался, как приобрести что-то себе на голову. Он даже был согласен на шапку, на буденовку, на бандану и думал: "Как несправедливо в мире распределены шляпы, как и верблюды. Где-то их много, а где-то нет. Вообще-то есть. Есть, то есть, да не про нашу шерсть, – и тут же улыбнулся. – Голова-то моя без шерсти. – Потом, успокоившись, произнес – Се ля ви…"
В дымке тыквенного заката садилось и угасало морковное солнце пустыни. Если бы не жара, так бы вот ехать и ехать, глядя на закат. К действительности его вернули слова подошедшего одессита:
– Я вже имею предложить по сходной цене кипу, по-вашему, ермолку.
Дядя Федя замялся:
– Неудо-о-обно…Я ограничен в средствах. Супруга ссудила в дорогу небольшую сумму.
Одессит спросил:
– И шо, таки страга, как Клара Цеткин?
Помолчал с минуту и продолжил:
– Ша, да не божешь ты мой, ми же совэтские люди… сговоримся за раз, и не вморочите мою голову, как из сэрдца отриваю. Воз зятю Изе в Ташкент. Он вже, поц, ни вразу не прибыл к нам в Одессу, за шо ему питаю увижение.
Дядя Федя молчал. Одессит, видно, догадавшись почему, настаивал по-своему:
– Ну и шо, то не сомбреро, только за увижжения ващей коллекции. Не пожалеете не за раз. Я говору точно, пусть себе Изя пожалеет. И, скажу я вам, не делайте мне лучше, мне и так хорошо.
Дядя Федя зашел к себе в купе. Настроение совсем испортилось. Да, ермолки только не хватало! В окне движущегося поезда – сплошная темень, лишь ночные звезды наседали пестротой мерцания. Дядя Федя прилег на полку. Вспомнил свою шикарную коллекцию, в которой были: шляпы, котелки, картузы, кепки, цилиндры и даже профессорская шапочка-конфедератка. Всего в коллекции насчитывалось больше двухсот экземпляров. Приятней было думать о сомбреро, она бы сейчас пригодилась.
Поезд болтало по горизонтальным волнообразным путям. В эти минуты, бледная луна заглядывала ненадолго. Дядя Федя успел только подумать, что луна не солнце и не печет, как тут же луна куда-то пропала, а его стало укачивать и стало легко, как в детстве. Луна вернулась, какая-то яркая, подмигнула ему и стала еще крупнее. От такой луны в купе стало тепло, а затем – невыносимо жарко и тесно. Дядя Федя попытался спрятаться, но не знал, куда, он стал метаться, хотел выбежать из купе, но не находил выхода. Поезд качнуло, и дядя Федя вылетел из купе и побежал по коридору. Он бежал от луны, от жары, от пережитой обиды, от всего. Коридор закончился, закончился поезд. Он уже бежал по рельсам, которые были мягкими и не мешали бежать. Несмотря на грузность, ему было легко. Было странное ощущение – то ли он так быстро бежал, то ли уже летел. Уносило его в противоположную сторону от движения поезда, то поднимая ввысь, то опуская на землю. Сверху он видел, как все дальше удаляется поезд. Луна отстала от него, но вокруг было светло. Поднявшись в очередной раз, он увидел впереди большое поле, которого не было, когда они здесь проезжали на поезде. То, что произрастало, удивило дядю Федю, когда он приблизился к плантации. На большом поле росли странные растения, на ветвях которых созревали разные шляпы. Большие и малые, всех цветов и размеров. Их было несчитано много. На поле трудился тот самый наездник на ишаке. Дядя Федя вспомнил бороду старика Хоттабыча и шепнул ишаку тогда: "Трах-тибидох…" Каким-то образом старик объяснил дяде Феде, что шляпу он пустил на рассаду и сейчас прививает к новым растениям другие сорта. Не успел дядя Федя обрадоваться – ведь теперь столько шляп, как его тряхнуло и все куда-то исчезло. Он оказался в купе вагона. Так это был сон? Дядя  Федя, весь мокрый, вышел в коридор, в полумрак. У окна маячил силуэт одессита. Дядя Федя на всякий случай спросил:
– Дядя Сема, это вы здесь?
– Я би вам не сказал, шоб нет. Здесь! Еще как здесь, – отозвалось из темноты.
– Как вы себя чувствуете? – для разговора спросил дядя Федя.
– Хорошо… И ни себе, и ни людям, – заключил дядя Сема и ушел в купе.
"Когда же он спит?" – подумал дядя Федя и тоже зашел обратно в душное купе.
Луны не было видно, он лег на полку. Сон не шел к нему. Хотелось думать о хорошем. Мысли были о приснившихся шляпах, перед взором явились все фасоны и типы из тех, что росли на грядках у наездника, как будто это было явью. Некоторые он видел впервые, и тут, оставаясь во власти сна, подумал: "Было бы здорово, если бы шляпы можно было выращивать". Просто, если так, к примеру, помечтать, рассаду можно было бы разводить на лоджии. Он вспомнил свою светлую и просторную лоджию и стал думать, рассаду каких шляп стал бы там разводить. Дяде Феде, в первую очередь, захотелось выращивать те, что в его сне росли у наездника на крайней грядке, фиолетовые, только вот точнее бы вспомнить фасон... И он сделал усилие, чтобы заново все представить. Но перед глазами поле и шляпы не появлялись. А появилась вначале какая-то дымка в виде облака. Это облако обволакивало дядю Федю то спереди, то справа, то слева – и вместе с облаком лень стала обволакивать его. Он ждал, когда дымка развеется, и он увидит фиолетовые шляпы, и уточнит фасон. Время шло, а дымка сходила медленно и когда рассеялась, дядя Федя, обычно сдержанный, от удивления прикрикнул: "Привел-таки к шляпе! Ай да наездник, ай да сукин сын!"
Все огромное поле было заполнено одними тюбетейками. Вдруг откуда-то появились верблюды. Погонял их проводник. Господи!!! А с ним шла его,
дяди Феди, супруга Таня! Проводник виновато посмотрел и произнес, крепче обнимая Таню: "Я ему лубим!!!" А Таня: "Мне даже лучше с ним, он мне путевку в Габрово обещал!"
Дядя Федя растерялся: "Но куда они гонят верблюдов? Нет! Нет! О Боже!" Верблюды стали поедать его коллекцию шляп, сваленных в кучу. При этом Таня и проводник громко захохотали. "Все! Это уже запредельно, Дульсинея. Развожусь!!!" – с этим криком, просыпаясь, дядя Федя выбежал в коридор вагона. Поезд стоял. Проводник, упреждая вопрос, сразу сказал: "Пят час уже стоим!" Дядя Федя спросонья враждебно его разглядывал.
Собрав свои вещи, дядя Федя зашел к соседу за ермолкой. Но, увидев кипу, подумал, что она убережет от палящего солнца не больше пяти процентов его лысины, и ее придется, наверно, подвязывать. Представив все это, смутился и простонал:
– Она мне мала.
На что одессит агрессивно парировал:
– То шо мне говорите? Шо-теж.. мне здесь за жемансы? – а потом, что-то вспомнив, пожал плечами: – Ну, даж, у Изи голова себе с мой кулак. Я и говору ей, Доча, Циля, за кого ты виходишь замуж? Шо, разве такая голова, скажу я вам, пропишет себе Гамлета или Буревестника? Он поц, в пионино только на утренниках у клубе "текстильмаш" аккомпанементы польки клацает... я вас умоляю.

Дядя Федя, не зная, что делать, просто кивал. Одессит, взглянув на него осуждающе, добавил: "Вы мене разбередили унутренности. Я взволнован теперь, как у балете "Фальстаф".
– Это опера, – поправил дядя Федя.
– Дак я ж говору, классика. Я за вами вже вспотел, за между прочим. Вы ждали себе панаму? Я увам не пророк Моисей и даже не мой сосед стамотолог Боня, у которого очередь, как в мавзолей, я бедный еврей Сема, и только по сознательности моей уступаю, запомните это себе на носу. Оно мне надо?"
Проводник, увидев выходящего из купе дядю Федю с нахлобученной на макушку ермолкой и в сорочке (пошитой когда-то супругой из отреза "андалузкого горошка" – белый на голубом), споткнулся со словами почти в рифму: "Начальник, вах, вах, натуральний чайник, заварком хочшь?"
Не успел дядя Федя сойти с поезда, как его встретил наездник. Резво соскочив с ишака и подбежав, пожал руку дяде Феде. Так же резво надел на дядю Федю новый полосатый халат, перетянул платком, снял с дяди Феди кипу и нахлобучил ПРОБКОВЫЙ ШЛЕМ. Тут же сбегал к ишаку и принес авоську с двумя громадными дынями "Торпедо". Вручил их, обнял дядю Федю, мягко и ласково похлопал по спине. Недолго так постояв, так же быстро вернулся и оседлал ишака. Растроганный происходящим и удивленный тем, как шлем попал сюда, дядя Федя успел немного разглядеть наездника. Выделявшийся нос с небольшой горбинкой, загорелое лицо в морщинах делали его старым, но глаза, как у юноши, радостно светились. Как у хэмингуэевского старика Сантьяго – "Все у него было старо, кроме глаз..."
У дяди Феди на языке вертелось: "Догнал нас, однако. Ай да наездник!!! Ай да…". Растерявшись, не зная, что делать, он молчал, потом почувствовал, что его тело инстинктивно стало кланяться в сторону благодетеля. Со стороны было забавно смотреть, как тучный мужчина в хивинском халате и пробковом шлеме английских колонизаторов ХIХ века на голове отвешивал поклоны в сторону мирно щипавшего траву серого ишака с самым счастливым на земле наездником…