Ель у Елены. И в городе ель.
Ели в домах и на улице ели.
Длинное платье ленивой недели.
Долгое утро и кофе в постель.

Ель у Елены. В проеме ветвей,
в доме стеклянном качаюсь на ели.
Темная хвоя моей колыбели,
дрема в еловом седом рукаве.

Ель не елейна, поскольку одна
ель повсеместно и одновременно.
Ель у Штольбаумов, ель у Елены,
ель у Живаго и здесь у окна.

Ель не елейна, поскольку изволь
длить золотую молитву Елены.
Медленно руки ронять на колени,
словно бы ели зеленый излом.

Ходит и ходит – в углы из угла.
Ход – не имея заведомо цели.
Только и теплить едва, еле-еле,
несколько дней золотого тепла.

Ходит и ходит во мгле, в глубине.
Ходики, хлопоты, хлопья метели.
Видишь, погоны сшибая с шинели,
белая ель вырастает во мне?

Ель городов далеко, на горах:
Смутное что только там не приснится.
То Ларион появляется с птицей,
то Николай, то Елена в дверях.

Ель городов: адреса, этажи,
ярусы, шпили, ступени, иголки.
Цепью огней деревень и поселков
промельк огромной гирлянды лежит.

Ель остается. И в ней изразцы,
шелковый омут живительной лампы.
Все это ели дремучие лапы
приняли в чащи своей образцы.

Ель остается. Уходит вода.
Дремлет младенец в спасительных яслях.
Там, неделимы на белых и красных,
ель и Елена, и в небе звезда.

Ты словно героиня оперетты:
В СИЗО, в тюрьме, в приемной у врача
Твой нежный альт передает приветы,
По перепонкам нежно стрекоча.
Твой нежный альт пророчит наказанье,
Подследственным пророчит Страшный суд...
И у меня заходится дыханье,
Когда сухие губы нежно врут.

На берег (как рыбы протекший побег)
дождь ставит тавро прямой речи
и смотрит в ее непрозрачный подтек,
где вновь перекладывал вещи,
как ссадины птиц на коленях пустых
отсутствующих живых,

где берег на кадры положит пробел
снежком рыбным (к жабре прижатым),
коснется дна зренье своим вторым дном,
своим словарем небогатым:
от края до сумерек – рыбный базар,
и слышно гортанное "ар".

На берег, как лошадь взойдя, стая рыб,
горит, что листва в теплой Парки,
и видишь ее ледяную дугу
и след от проточной тьмы сварки
всех слайдов положенных навзничь в петлю
(и что вероятно – свою),

где мир примечание к йодным полям
и рыбному взгляду без века,
лежит Пифагор в очевидных губах
всей смерти своей, как побега –
и снится ему, словно речь хромосом,
зола (как бы иней и схрон).

Ведет свет ресницы и видит тавро
прямой своей речи, как банки,
где он словно берег в рыбу протек,
чье слово сбегает из ранки,
и рыбные всходы встают, чьи вчерне
все лампочки – обо мне.

Возможно – я знаю – что счастье приходит во сне –
Играя с душою моей, как веселая шкода,
Как раннее утро на Землю ступает извне,
Бликуя червонно лучами на ржавом звене –
А спит где-то днем под охраной секретного кода.

Оно не зависит – я знаю – от времени года.
И численник жизни листая, ища новизну –
Сшиваю я с осенью лето, а с летом весну –
В мой мир терпеливо его ожидая прихода.

Возможно – я знаю – что значит, по сути, беда –
Когда безнадежности давит стальная пята
И ноет душа, будто били ее батогами.
Однажды глаза нам прикроет она пятаками.

Мне атласы бед и печалей, увы, не издать.
Нацелил отмычку в створ сердца неведомый тать.
И вот он тайфуном врывается в душу без спроса,
Следы за собой оставляя черней купороса.

И горло от горечи спазмы сжимают тисками,
И хочется плакать, но слез, как воды в Атакаме.
Является в горе и в счастье души нагота.
Возможно – я знаю – что их не познать никогда…

О, как же вечны замки из песка,
Построенные детскими руками.
А вечность? Вечность разрушает камень,
Но пощадит березку из леска.
И канет время сахарным песком
Или песком удушливой Сахары,
Шеломом Дону черпнут комиссары
И я, непохудевшим дураком…
О, как хрупки соцветия цветка
Июля, половинящего лето.
Мою судьбу решают два билета:
Один – в трамвай, другой – на ЦСКА.
И так вся жизнь – пометой на полях
Забытой ученической тетради…
И, Бога ради! Следует ли тратить
Огонь души на мясо на углях?
Вот по стеклу – дрожаньем амальгама.
Пусть все не так, но мы переживем…
И если день закончится дождем,
То, значит, обо мне всплакнула мама…

...где-то в этой квартире живут жуки.
Некоторые врезаются по ночам
мне в переносицу, выскальзывают из-под руки,
подражают эльфийским речам.

Я вчера одного пытался поймать в газету: "О, мазел тов!"
(в связи с запретом экспрессии друзья перешли на иврит) –
и выяснил, что жуки защищают нас от кротов,
как, скажем, кроты защищали бы нас от ставрид.

Редкие гости мешают в наперстках чай
с дешевым вином: "Азох\´н\´вэй, шлемазл!"

В пустую квартиру наутро снисходит печаль.
По-пушкински светлая, не депрессия, вэй\´з мир, ни разу.

бом-бом-бом это звон над рекой как там бишь ее
раз-раз-раз разнеслось в микрофон ты услышь yeah yeah
под софитами бреем пилотами сбитыми битами
вдохновенно парим а точнее парам-пурим падаем
в те луга где отец питирим вот уж старца порадуем
твердь разуем ногой и затянем волынку лопатную
эксгумируя ельцина нудно как корни квадратные
извлекая из сути вещей упиваясь бессмыслием
и болтается что твой кащей под кормой коромыслие

Я тоже видел лошадь на заре,
Она в тумане головой мотала,
В Кустах высоких где-то на горе,
Жестянкой старой брякало ботало.

А я тогда расстрогался совсем,
Припал губами к лошадиной гриве,
Послушай лошадь...Ты же... Мы же все...
А лошадь лишь вздыхала терпеливо.

Скажи, зачем мы родились на свет?
Куда бредем, не ведая дорогу?
Ведь все равно кто раньше, кто вослед,
Пройдем тропой последней от порога.

Я все стоял, я все искал ответ,
Постичь непостижимое старался,
А лошадь думала – дрянной же ты поэт,
Ведь даже хлеба принести не догадался.

одушевленная оргия
катер плывет по обезвоженному морю
и я захлебываюсь
в этом песке

мораль как всегда
в том что нет морали
и в том что люди
как всегда спали

на грязном коврике у входа
в другой мир
спит ободранная замученная болонка
завтра ее съедят зеки
чтобы не заболеть туберкулезом

Ну, что, девочка, ты все играешь во взрослую даму?
Строишь замки, на завтрак – пилюля плацебо ванильной мечты,
а в трамвае – взгляд в бездну дисплея, когда купол храма
за окном вдруг рисует последний, крестовый, рубеж высоты…
День за днем – как всегда: офис, клуб и окурков улики,
спишь одетой, но ходишь по городу, словно совсем без одежд.
Каждый день – понедельник, сон прерван не солнцем, а криком,
и ты снова бежишь в свое детство – за призрачный милый рубеж…
Там все было так просто, не делались копии с копий,
день – как целая новая жизнь, а на вечер – стакан молока,
мир сиял сквозь стекляшки в подаренном калейдоскопе,
и, смотря сверху вниз, в то же время никто не смотрел свысока…
Летом – в лес под дождем, а зимой – с гор на санках, врезаясь
то друг в друга, то в дом: вот он, будущей жизни пролог и сюжет!
На веревке за ухо сушился постиранный заяц…
Не ищи в своей книге сейчас ни пролога, ни зайца – их нет…
Открывая вселенную в поисках чашечки кофе,
ты однажды изменишь прямые на жалкий дрожащий пунктир,
и сюжет станет прост, как в кино – эпилог катастрофы...
Интересно, захочет ли кто-то сбежать в твой сегодняшний мир?