Глашатай истины избитой, –
Тень в Гамлете и Вечный Жид, –
Он к блеску яркому софитов
От света днéвного бежит.

Когда-то на проказы ловкий
Амур стареющих актрис,
Звезда подвыпившей массовки,
Почетный гражданин кулис…

Но бледный дар – уже обуза –
Безжизнен, как засохший куст.
Живительную влагу Муза
Ему проносит мимо уст.

Кумир восторженного зала,
Раб лицедейства своего, –
Что смотришь ты на дно бокала?
Там больше нету ничего.

Прилетела птица Соваронок,
Хитро смотрит, на рябину сев.
Хохолок пушист и голос тонок,
Повторяет простенький напев.

Подлетит к окну, возьмет три ноты
И взлетит на дерево опять,
Словно ищет там и здесь кого-то,
И никак не может отыскать.

Не под силу ей угомониться.
Где ее гнездо, ее семья?
Не могу понять я, что за птица.
Может быть, та птица – это я.

Кто капитан на корабле?
Кто в плаванье его отправил,
Маршрут таинственный составил
И дом покинул на земле?

Вернется в гавань он когда?
Иль никогда не возвратится?
А в трюме плещется вода,
И кружат за кормою птицы.

Порвались паруса и ванты,
Как ветку ветер мачту клонит,
Сломался руль, пьяна команда
И в днище брешь...

Но он не тонет.

У дирижера грустно на душе,
оркестр лажает, пива нет в буфете,
в башке похмелье, и желанье светит:
давно б пора кого-нибудь уже...

За дирижерским пультом – пустота...
контрабасистки все давно слиняли,
а пианистка даст ему едва ли...
И снова слать за коньяком альта,
и бутерброды с ним жевать на ужин,
и в шахматы играть... Скрипач не нужен.

Твое имя ведет. Разве это вина,
Что в нем отзвук металла и привкус вина?

Твое имя – страна. Не назначено ль мне
Заблудиться в той чудной и странной стране.

Твое имя как камень, как берег морской,
как названье звезды, как туман под звездой,

как лиловая гроздь и как взгляд из-под век,
как ладони, как лики, как листья, как снег.

Словно льда перезвон о края хрусталя.
Как две ноты из гаммы, как "до" и как "ля".

Как наречие птичье, как капли воды.
Как любовь, как разлука, как встреча. Как ты.

Я тоже хотел, чтоб Бродячая курица залетела ко мне в грудную клетку,
и ходил, распахнув куртку в мороз и пургу.
Я ждал, что упаду в сугроб от прямого попадания меткого
и буду лежать под черным бархатом неба на белом снегу.

А в небе будут кружиться, как на карусели, звездные медведи, собаки, кони –
или это я кружусь, лежа на Земле, как на плоту?
И с неба сорвется звезда и покатится по брахистохроне,
и я загадаю желание и поймаю ее на лету.

А внутри меня будет жить Бродячая курица, как кошка в Китае,
и наводить порядок, и чистить, и мыть, и скрести на душе...
Но неправда! Бродячих куриц нет. А если есть, то они не летают.
И если Бродячая курица в вас попала, то она была там уже.

Она не налетит на тебя, как сумасшедшая птица,
не выскочит из-за угла, не упадет, как на голову снег.
Чтобы она в тебе была, с ней надо родиться.
А кто-то скажет, что она живет в каждом и умирает во всех.

Я искал Бродячую курицу, ее нигде нет.
Я ходил по улицам раздетый, лепил снежных баб, схватил простуду.
Кто виноват? Что делать? Ехать в Австралию? В Бобруйск? В Тибет?
Изучать арабский? Иврит? Читать Шопенгауэра? Или Будду?

Все пусто, все тускло, и скучно, и грустно,
ни руку, ни сердце не дать и не взять,
нет думы, чтоб думать, мечты, чтоб мечтать.

И нет желаний у меня,
фонтана нет, чтоб затыкать,
и нет коня, чтоб ускакать,
и нет полцарства за коня;
таланта нет, чтобы зарыть,
и нет ладьи, чтобы уплыть,
и нет слона, чтоб прислониться,
и крыльев нет, чтобы летать
(зачем я не птица, не вольная птица?..),
и времени нету, чтоб хоть поскучать
(ах, поскучать нам только снится).
А так вот взял да сел бы, поскучал,
и тихо спел бы Интернацьонал,
чтобы соседи ужаснулись.
Но отшумел камыш, деревья отогнулись
и хризантемы отцвели,
и парус отбелел вдали,
и снег в полях уж не белеет,
и шум не слышен вешних вод.
Шумит, гудит водопровод,
в бутылке пиво зеленеет.

Когда-то был и я пацан сопливый,
Родился удальцом, в пеленки я писал.
Взрослел. В саду соседском тырил сливы
И кашу манную в окно бросал.

"Сынок, ты выйдешь в люди. Без вопросов!" –
Мне говорила в раннем детстве мать.
"Стать человеком – это, в общем, просто...
Заплатим, если надо в лапу дать.

Ты только сливы с косточкой не кушай,
Мой руки, не теряй карандаши,
Не ковыряй в носу и маму слушай,
А главное – поэзы не пиши!

Любому, даже если он с изъяном,
В мир человеков не заказан вход.
Стать человеком может обезьяна,
Стать человеком может пароход.

Смотри, не вышло только бы промашки,
Не приключилась бы с тобой беда...
Стать человеком может и букашка –
Поэт же им не станет никогда!"

И вот я вырос – в теле и при деле.
И ждут меня, как праздник, в каждый дом,
И пью я в месяц только три недели,
И мной за то гордится управдом.*

И пусть мой нос сияет алым цветом,
Смущая светофоры и зарю,
Зато за то, что я не стал поэтом,
Я каждый день судьбу благодарю!

------------------

I

Шел снег,
а женщина писала
письмо. И, не сказав всего,
дождавшись снежного финала,
она закончила его.
Мужчина, получив посланье
и не успев ответ отправить,
и даже не успев составить
хоть черновик в своем сознанье,
лег спать. Во сне он видел снег,
и бури мглу, и моря брег...
А может, ничего не видел.
Возможно, он ее обидел,
тем, что ответ свой задержал…
Здесь к месту рифма "задрожал",
или "кинжал", или "сто жал"...
Но нет, он просто подражал
в своих стихах другим поэтам,
и одного хотел при этом:
не мыслил он себя прославить,
ему бы только позабавить
(а, может быть, еще чего)
ту, что писала для него
так нежно, снежно, отрешенно,
не грустно, но опустошенно
свое вечернее письмо…

II

Дела давно минувших дней.
Поэт давно не пишет к ней;
не шлет он боле стих с приветом.
Поэт не сделался поэтом,
не умер, не сошел с ума...
Забыта прежняя зима,
лицо, румяное с мороза,
растаял тот давнишний снег –
все поглотила жизни проза
и времени неспешный бег.
Когда на службу он шагает
в немодной кепке и пальто,
как прежде, из окна трамвая,
влюбленным взглядом провожая,
за ним уж не следит никто...

Его любовь солит капусту,
о прошлом не грустит нимало,
читает Vogue, Донцову, Пруста,
шарф вяжет, смотрит сериалы.

На свете прекраснее нет языка,
в котором слово длится века.

Оно не умрет и не канет во тьму,
ты сыну его передашь своему.

Его не увядший сверкающий звук
услышит однажды неведомый внук.

И тянется, вьется, не рвется строка,
и прячет над бездною чья-то рука

от ветра пушинку, единое слово,
тростинку, слезинку, негаснущий свет.
Оно и старо и по-прежнему ново,
в нем нет окончанья и префикса нет.

в супермаркетах и на остановках
говорят о политике и обновках
о театральных постановках
на обратной стороне луны
все зарплате и пятнице рады
и вишням вишневого сада
но не милы им гей-парады
и белые страшны слоны

в очередях к зубным кабинетам
люди говорят о полетах к планетам
вздыхают: "когда наступит лето"
не знают кого в этом винить
ты смеешься и лукаво мигаешь
не киваешь и не отвергаешь
слишком многое ты понимаешь
чтобы спорить или судить

всех пугает дорожное движение
международное положение
законы о налогообложении
и заговоры против страны
ты молчишь о своем мечтая
и смотришь как льдинки тают
как кружится птичья стая
разговоры тебе странны

на улице солнце светит
снег выпал на белом свете
и этому рады дети
им солнце из снега лепить
и ты как они рада
тебе ничего не надо
ты сама как небес награда
и жизни волшебная нить