Я отнес в одну из редакций несколько житейских историй из моего детства и отрочества и с некоторым волнением ждал, как их там оценят. Я мнителен по отношению к своим сочинениям, склонен думать, что плохо написал, в то же время в душе теплится надежда, что, может быть, ошибаюсь, не столь уж плохо получилось, как мне кажется. Мне нужно, чтобы кто-нибудь своим мнением поддержал мою надежду.
Спустя неделю заведующая отделом прозы редакции позвонила мне:
– Вы оборвали свои истории на том, что начали сочинять стихи. Есть продолжение?
– Нет...
Заканчивались мои истории так: "...И я принялся сочинять стихи".
– Вы полагаете, нужно продолжение? – спросил я.
– Мне захотелось узнать, что было дальше.
– Что ж, я подумаю...
Подумал я, подумал и решил рассказать, как учился – воспользуюсь тут выражением Маяковского – "делать стихи", добился успеха, но в конечном итоге разочаровался в своем поэтическом творчестве. Кого-то, надеюсь, заинтересуют подробности этой давней истории, а молодые люди, пробующие, как говорится, перо, извлекут из моего опыта что-нибудь полезное для себя.

Я ехал на телеге в лес за дровами мимо пшеничного поля. И вдруг в голове у меня сложилось:

Постойте, да это же стихи! Как бы их продолжить? Надо придумать что-то красивое, на то они и стихи, чтоб звучали не так, как проза, решил я. И дальше родилось:

Никакой песни над пшеничной нивой я не слышал, но раз начал выдумывать, пришлось довести дело до логического конца. И получилось вот что:

Ничего, красиво получилось. Пришла затем и третья строфа, но я забыл ее, теперь не могу вспомнить.
Раздобыв поздней сборник стихов полузапрещенного тогда Сергея Есенина, я сопоставил свой опус с одним из первых его стихотворений:

Есенин написал это, когда ему было, как и мне, 15 лет.
Меня словно током ударило. Бог ты мой, как я далек от его потрясающе яркой образности! До Пушкина, пожалуй, мне дотянуться будет легче, он проще, не бьет в глаза такими ослепительными образами. Правда, твержу я пушкинскую строку: "На холмах Грузии лежит ночная мгла..." – и не могу проникнуть в ее тайну, объяснить себе ее магическую силу. Всего несколько вроде бы обыкновенных слов, а хочется повторять их и повторять.
Я пришел к выводу, что должен учиться и учиться, чтобы овладеть поэтическим мастерством. Прежде всего, разумеется, больше читать классиков, но этого недостаточно, надо завязать переписку с живыми поэтами, они что-нибудь да подскажут мне в науку. А то ведь варюсь в собственном соку.
Сочинив еще несколько стихотворений, послал их на консультацию в Союз писателей Башкирии. Адрес узнал у приятеля, который тоже сочинял стихи, в отличие от меня по-башкирски, и уже получил письмо от литературного консультанта Союза Назара Наджми.
Получил и я ответ от литконсультанта Павла Куликова, поэта, ныне забытого. Я ему благодарен. Он прислал мне доброжелательное письмо: "Судя по стихам, – писал он, – есть у тебя поэтические способности, но, видимо, не хватает еще знаний и опыта". Посоветовал найти в библиотеке и прочитать "Теорию литературы" Л. Тимофеева и книжку Михаила Исаковского "О поэтическом мастерстве".
Я последовал совету. Из книги Тимофеева узнал, чем отличается ямб от хорея и многое другое, касающееся техники стихосложения. Из книжки Исаковского, автора очень популярных в то время песен, тоже, наверное, что-то отложилось в сознании, но сейчас помню лишь его замечание в адрес начинающего поэта, выдавшего незабываемые строчки:

Я, к счастью, не был настолько безграмотен, чтобы допускать такие ляпы. Воодушевившись, начал рассылать свои стихи по печатным изданиям, поступавшим в нашу районную библиотеку. Адресовал их в редакции "Литературной газеты", журналов "Огонек" (лично главному редактору А. Софронову), "Смена", даже "Крокодил". Для "Крокодила" зарифмовал башкирскую байку о незадачливом хозяине, догадавшемся запереть свой амбар на замок лишь после того, как воры все оттуда вынесли.
Стихи мои нигде не напечатали, зато литконсультанты редакций проанализировали их, указали на те или иные слова, на подражательность моих творений. Теперь многие издания заранее предупреждают: "Рукописи не рецензируются и не возвращаются". А тогда авторам писем в редакции обязательно отвечали, непременно доброжелательно, и переписка с литконсультантами стала для меня своего рода заочной литературной школой.
Что касается подражательности, она вполне объяснима. Мне очень хотелось поскорей напечататься, и я специально старался писать похоже на стихи поэтов, которых печатают в газетах и журналах. Не сразу понял, что чрезвычайно важен в творчестве поэта собственный голос, что неспроста не спутаешь Лермонтова, например, с Некрасовым или Маяковского с Есениным, если даже напечатают их стихи, не указав, чьи они. Поэтому-то и легко подражать им. К слову сказать, я еще не знал тогда, что подражателям, "делавшим стихи" под Маяковского, сам великий поэт язвительно посоветовал: "Не делайте под меня, делайте под себя!"
Ученичество мое затягивалось.
В феврале 1951 года в Уфе возобновилось прерванное Великой Отечественной войной издание республиканской молодежной газеты, теперь под названием "Ленинец". Узнав об этом, я тут же послал в ее редакцию несколько стихотворений. А в конце мая, раскрыв газету, увидел, представьте себе, 12 моих стихотворных строк о пшеничном поле и девичьей песне, летевшей над ним. Рядом было напечатано еще одно стихотворение с подписью: Александр Филиппов, ученик 10 класса Юмагузинской средней школы.
Несколько месяцев спустя я встретился с Сашей в Уфе, в пединституте им. К.А. Тимирязева, на факультете языка и литературы, и мы надолго стали неразлучными друзьями. В общежитие института мы не попали, мест в нем было маловато, пришлось ютиться в частных углах, одну зиму даже спали вдвоем на одной кровати. Но это не так важно, главное – мы попали на факультет с богатыми литературными традициями, сидим в аудиториях, где сидели до нас поэты и писатели, которым выпало пройти дорогами войны. Одно лишь имя Мустая Карима чего стоит!
Мы, конечно, немедленно записались в институтский литературный кружок, выпускавший машинописный альманах "Заря", и в литкружок при редакции "Ленинца". Наша связь с газетой вскоре выразилась в том, что на ее странице появился снимок с заседания литкружка. На снимке студент Ваня Зотов читает стоя свои стихи, а остальные литературные птенцы, частью уже оперившиеся, то есть опубликовавшие пробы пера, сидят за столом. Один из них, а именно Саша Филиппов, – будущий народный поэт Башкортостана. (Этот снимок воспроизведен в книге "Главное, ребята, сердцем не стареть", посвященной 85-летию молодежных организаций республики. Уфа, издательство "Скиф".)
Наши стихи стали все чаще появляться в "Ленинце", затем и в партийно-правительственной "Советской Башкирии". Прорвались также в ежегодный альманах "Литературная Башкирия". Но одними лишь гонорарами за стихи сыт не будешь. Из дому деньгами мне не могли помочь, надо было как-то прирабатывать на питание и оплату крыши над головой. Хотя после первой же экзаменационной сессии мне назначили повышенную стипендию, на жизнь ее не хватало, несмотря на относительную дешевизну в студенческих столовых.
Став завсегдатаем редакции "Ленинца", я начал прирабатывать, не гнушаясь и самой низменной прозой. Писал отзывы на новые кинофильмы, пересказывал их содержание. Однажды написал заметку под названием "Новая книга молодого поэта". Речь шла о книге стихов Назара Наджми. Он в самом деле был еще молод. Многие поэты-фронтовики в возрасте опередили наше поколение совсем немного.
В день выхода номера "Ленинца" с моей заметкой я остановился возле уличной газетной витрины, чтобы полюбоваться своим творением. Вдруг подошел молодой мужчина, поздоровался со мной. Я обомлел: это был Михаил Дудин, ленинградский поэт, приехавший к Мустаю Кариму. Поэт поэта, как рыбак рыбака, видит издалека. Михаил Александрович, должно быть, запомнил меня на литературном вечере в институте. Вот и подошел. Предложил прогуляться по городу, поговорить о поэзии. Я с радостью согласился. Не каждому и не каждый день выпадает встреча с известным всей стране поэтом и доверительный разговор с ним. В тот день в моей жизни произошло незаурядное событие.
Был еще один памятный случай. Храню фотоснимок, на котором Саша и я стоим рядышком с Константином Симоновым. Нынешняя молодежь, наверное, не представляет, какую популярность приобрел Симонов во время войны. Его стихотворение "Жди меня" было у всех на устах, наши воины повторяли ее, как молитву. Его пьесу "Русские люди" американский корреспондент передал за океан по телеграфу. Понимаете? Не телеграмму о ней послал, а передал весь текст пьесы. Повесть Симонова "Дни и ночи" явилась первым крупным художественным произведением о Сталинградской битве. К моменту нашей встречи он был шестикратным лауреатом Государственной (Сталинской) премии (позднее получит еще Ленинскую премию за "Живых и мертвых" и звание Героя Социалистического Труда). Симонов одним из первых среди литераторов написал очерк о нашей легендарной Башкирской кавалерийской дивизии. И помог спасти Мустая Карима, обреченного на смерть после тяжелого ранения, – поспособствовал в проведении операции, которую консилиум врачей счел бесполезной, исход казался им очевидным. Лишь один молодой хирург, вняв настояниям друзей поэта, в том числе Симонова, взял на себя ответственность. И одержал победу в схватке со смертью.
Вот с каким человеком мы сфотографировались.
Константин Михайлович приехал в Уфу, чтобы встретиться с избирателями в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР: Встретился и со студентами в актовом зале нашего факультета. Прочитал нам, мило картавя, поэму "Иван да Марья". Ответил на вопросы о войне, о борьбе за мир, о своей семье, рассказал о четырнадцатилетней дочке. Попросили его сфотографироваться со всеми нами у здания нашего факультета, что стоит на улице "бывшего Сталина" (так адресовал письмо в квартировавшее на этой же, но уже переименованной улице книжное издательство один простодушный сельский житель). Перед фотографированием я и Саша оказались шустрее всех однокашников. Саша встал по левую, я – по правую руку знаменитого поэта.
Думаю, если б мы осмелились попросить Константина Михайловича поговорить с нами отдельно, он не отказался бы. Писатели старшего поколения относились тогда к литературной молоди очень заинтересованно и заботливо, старались пополнить свои заметно поредевшие в годы войны ряды, скорее поставить нас, как говорится, на крыло. Рядом с ними мы чувствовали себя ближе к творческим высотам, быстрее взрослели.

Мой поэтический взлет пришелся на годы службы в армии. Отслужил от звонка до звонка три года.
Министр обороны маршал Георгий Жуков принял решение для ускорения подготовки младших армейских специалистов призвать на военную службу выпускников высших учебных заведений. И я, уже женатый, успев поработать учителем в общеобразовательной школе всего лишь два месяца и чуть дольше поласкать маленькую дочку, оказался в Забайкалье, в воинской части, готовившей авиационных механиков.
Мог бы оказаться там и Саша Филиппов, мы с ним снова встретились на сборном пункте военкомата республики, но последняя по счету медкомиссия обнаружила у него следы недавно перенесенной болезни и отпустила на все четыре стороны. А он хотел стать военным. За год до этого во время каникул съездил во Владивосток, попытался там поступить в военное училище, однако безуспешно. Только и пользы, что оставил в редакции "Тихоокеанского комсомольца" несколько стихотворений, и ему вдогон прислали гонорар.
Меня же призвали в армию, и, казалось бы, не до поэзии мне стало. Наступила жуткая забайкальская зима. Ветры из Монголии начисто сдували снег, и мы, курсанты, топали по гулкой, как чугун, скованной пятидесятиградусными морозами земле. Если в утробе самолета возникала необходимость отвернуть какую-нибудь гайку голой рукой, пальцы примерзали к металлу. В столовую, стоявшую в паре сотен метров от казармы, мы ходили, обвязав лица, чтобы не обморозиться, вафельными полотенцами. Уставали так, что на теоретических занятиях засыпали с открытыми глазами.
Кроме теоретических знаний, в этой школе я получил пригодившиеся потом в жизни практические навыки. Нас научили орудовать напильником, работать на токарном и сверлильном станках, разбираться в электрических схемах, сглаживать электропроводку. Так что вздохнуть, как говорится, было некогда.
И все-таки... Я уже настолько заразился поэзией, что несмотря ни на что, в любых условиях в мозгу крутились рифмы и рождались стихотворные строчки. Сижу, скажем, на политзанятии и, преданно глядя в глаза офицера, мысленно сочиняю стихи. А записываю их в предусмотренное распорядком дня личное время, написав сперва письмо домой.
Затосковал я по любимой и дочке, по прежним друзьям-товарищам, по родной Башкирии. Это стало основной темой моих забайкальских стихов. Еще в эшелоне, доставившем нас, новобранцев, на станцию Бада близ Читы, я сделал неожиданное открытие. Мы пересекли в пути реку Белую. Есть, оказывается, одноименная с нашей, башкирской, река и в Сибири. Я написал стихотворение об этом. Вот строфа из него:

Я понимал, что стихи о тоске, если не придам им гражданское звучание, не поверну их к злобе дня, ни одна редакция не одобрит. Злобой дня и тогда было, и сейчас остается освоение необъятных пространств Сибири, ее несметных богатств. Поэтому уже не я, а мой лирический герой принимает решение сменить свой, образно говоря, первый дом, Урал, на второй – Сибирь. Но то, что с детства сердцу мило, "не оставишь у порога и не предашь, как лишний груз, огню". Значит, надо взять все это с собой, верней, добиться, чтобы Сибирь тоже стала родным домом. Стихотворение я завершил так:

Громковатое вышло заявление, но в духе времени. Дав стихотворению название "Иначе не могу" и присовокупив к нему стихи о другой Белой, послал их в "Комсомольскую правду". На публикацию особо не надеялся. Пробиться в популярнейшую, увешанную орденами всесоюзную газету – это вам, как сказал бы фотокорреспондент "Ленинца", бывший фронтовой фотограф Башкавдизии Лутфулла Исхакович Якубов, не баран чихнул. Сейчас я "Комсомолку" не уважаю, сильно пожелтела, но тогда...
Через неделю получил телеграмму: "При первой возможности опубликуем „Иначе не могу“. Ошеверов". Меня это потрясло. Не письмо, как обычно, получил, а телеграмму! Кто такой Ошеверов – узнал впоследствии: ответственный секретарь редакции. Добросердечный, видно, человек, решил не томить солдата ожиданием. Вскоре пришла "Комсомолка" с моим стихотворением. Я почувствовал себя на седьмом небе, обрел уверенность в своих силах.
Наряду с уверенностью возникло чувство ответственности за свое творчество. Теперь я не имел права посылать в редакции абы какие стихи, лишь бы напечататься. Нельзя снижать планку, через которую уже перепрыгнул. Установил для себя правило: не спешить, стихи должны отлежаться, пока не уверюсь, что мне не будет стыдно за них.
Между тем время шло, наступила весна. Перед выпуском из школы авиамехаников, в апреле, нас закинули в тайгу, на лесоповал. В военном городке собирались построить что-то. Что ж, мы рады стараться. Тайгу рубить – не формулы зубрить, посмотрим, какова она, тайга, вблизи. Новые впечатления мне не помешают.
В Забайкалье климат резко континентальный, в году чуть ли не 300 солнечных дней. Лютый холод сменился жарой, зацвел багульник, но крылатые кровососы еще не проснулись, и мы работали, оголившись до пояса. Благодать! В мае, когда нас разбросали по разным воинским частям и я попал в Казань, в учебно-тренировочный полк, здешние старослужащие удивленно спрашивали у меня, где это я успел так загореть, в Крыму, что ли, отдыхал?
Служба в Казани поначалу тоже не показалась медом. И в руководстве армии водятся недоумки: в Баде нас учили обслуживанию средних фронтовых бомбардировщиков Ил-28, вскоре снятых с вооружения, а послали обслуживать дальние бомбардировщики Ту-16. Пришлось переучиваться, что называется, на ходу. Зачислили меня в группу специалистов по шасси. Работка досталась не чище, чем у вечно чумазых трактористов, к тому же без передышек.
В полку пересаживали летчиков с винтомоторных самолетов на реактивный бомбардировщик. А у него был конструктивный недостаток: нельзя при посадке нажимать на тормоза колес, пока они не коснутся взлетно-посадочной полосы. Но даже самые опытные летчики в звании майоров, а то и полковников иногда забывали об этом, нажимали на тормоза в воздухе. Не раскрутившиеся колеса заклинивало, самолет шел по бетонке юзом, и – хлоп-хлоп-хлоп – покрышки и камеры летели ко всем чертям, пластмассовые тормозные колодки обугливались. Наша группа только успевай монтировать и ставить новые колеса, если огромный Ту-16 не выкинуло в сторону от взлетно-посадочной полосы и полк в состоянии своими силами вернуть его в строй.
Нелегкая, повторю, досталась нам работа. Мыть в керосине замасленные и закопченные детали тормозной системы куда бы еще ни шло, для этого не нужно ни физическое, ни умственное напряжение. Мозг у меня не перегружен, могу параллельно думать о стихах. Но при съеме либо установке тяжеленных колес корячимся вдвоем-втроем, надрываем пупы, не до стихов становится.
Тут случилось происшествие, подвигнувшее меня на изобретение. Из военного городка на аэродром рано утром нас увозили в крытых машинах и тем же порядком вечером привозили обратно. А один молоденький лейтенант, техник эскадрильи по пушечному вооружению, живший в городе недалеко от аэродрома, ездил на велосипеде. И сработала у него рационализаторская мысль. Решил подкачать воздух в камеру велосипедного колеса напрямую из баллона, в котором давление – 150 атмосфер. Подсоединил шланг, открыл вентиль. В результате велосипед взвился в небо, несчастное колесо свернулось в цифру "8", вызвав, с одной стороны, гомерический смех, с другой – начальственный мат-перемат.
Отсмеялись мы, и у меня мелькнуло в голове: почему бы и мне не рационализировать свой труд, только поумней? Можно ведь смастерить тележку, рычаг на колесиках для съема и установки колес на шасси самолета. Для этого нe надо быть Туполевым. Сварочный аппарат у нас есть. Нужные материалы найдутся на свалке отслужившего свой срок металла. Обратился к своему технику: так и так, товарищ старший лейтенант, возник заманчивый замысел, разрешите исполнить. Отношения с ним, таким же, как мы, работягой, у нас были простецкие, он при нужде даже покупал в городе водку и тайком приносил ребятам в казарму.
– Валяй! – сказал старший лейтенант.
Нашел я на свалке все, что нужно, соорудил тележку, с помощью которой, как оказалось, можно и в одиночку легко справиться с тяжелым колесом. Удивительно, как это раньше никому не приходило в голову? Мало того, что работа наша облегчилась, – на меня обрушилась неожиданная слава в масштабах полка. На общем построении в пример всем моим сослуживцам мне торжественно вручили свидетельство о том, что я внес и реализовал важное рационализаторское предложение, а также денежную премию.
Масла в огонь славы подлили мои стихи, появившиеся в газете Приволжского военного округа "За Родину!". Меня зауважал старшина роты суровый хохол Гаврилащенко (я служил не в эскадрильи, а в роте ТЭЧ – технико-эксплуатационной части). Стал беспрепятственно отпускать в увольнения, благодаря чему я познакомился с несколькими татарскими поэтами, в частности, с Мухаммедом Садри.
Зауважал и заместитель командира полка по политической части. Шла кампания по выборам в органы гражданской власти, замполит выдвинул меня в состав участковой избирательной комиссии, временно освободив от аэродромной службы. Затем по его же предложению меня избрали делегатом окружной комсомольской конференции, командировали в город Куйбышев (ныне Самара). Там я заглянул в редакцию газеты "За Родину!", был обласкан и узнал, что мои стихи включили в подготовленный редакцией сборник произведений пишущей братии округа.
Послабления в несении воинской службы позволили мне заполнить солдатскими стихами целую тетрадь. Послал ее в Уфу на суд Василию Васильевичу Гределю. В пединституте он преподавал нам древнерусскую литературу, шефствовал над литкружком, сам писал прозу и в описываемый здесь момент руководил русской секцией Союза писателей Башкирии. Ответа от него долго не было. Но вдруг я получил гонорар от газеты Южно-Уральского военного округа "На боевом посту". Следом еще и еще. Оказалось, Василий Васильевич передал мою тетрадь собкору этой газеты по Башкирии, и все стихи из тетради в три приема опубликовали в Оренбурге.
В Казани я приобщился и к переводческой работе. Началось это с того, что сделал вольный перевод полюбившегося стихотворения и указал под заголовком "Черемуха" в скобках: "Из Назара Наджми". Назар Наджми тогда еще не носил звание народного поэта Башкортостана, но его лирика, просившаяся в песни, очень нравилась мне. Увидев перевод, хоть и неточный, в "Ленинце", Назар Назмутдинович включил его в свой сборник, который готовил для издания в Москве. Я тем временем почти точно перевел его "Аленушку", и этот перевод попал в его следующий сборник.
С "Аленушкой" случился казус: в книге мой перевод по чьей-то ошибке приписали Елене Николаевской. Я воспринял это как честь для себя. Меня по качеству перевода приравняли к московской поэтессе, в чьих переводах пришли к русскому читателю многие стихи Мустая Карима, Назара Наджми, Мусы Гали. Значит, я тоже не лыком шит.
Забегая вперед, скажу: Назар Назмутдинович после моего возвращения с воинской службы чуть ли не при каждой встрече говорил мне:
– Никто мою "Аленушку" не понял лучше, чем ты.
И предложил перевести целую его книгу. Я не решился на это, побоялся, что не справлюсь. Перевел еще одно его стихотворение. Перевод напечатали в "Литературной газете".
В Казани навестил меня приехавший в столицу Татарстана по литературным делам Марат Каримов (ныне тоже народный поэт Башкортостана). Обрадовал встречей, подарил книгу своих стихов. Я с удовольствием перевел на русский язык и несколько стихотворений из его книги.

Окончание следует