Не давайся истерике летней,
Отвыкай от попкорна в кино.
И фильтруй барнаульские сплетни…
Лишь тебе, ясноликой, дано
Сочинять без причин, на излете,
Без читателей, без дураков…
Тонко резать на автопилоте
Виноградное мясо стихов.

Там, где сон не опасен и сумма небес,
как и суффиксы птицы в силках травы,
будто – свиток поля скрутил Гомер
в слепоту, что сводится до двух дыр,
ты заходишь в чаши незримой лес,
словно в смерть, симметричную свету, Ахилл.

Ни ответа здесь, ни иных жильцов,
сохранявших точность пейзажу их –
раскачает млечный [как колесо]
акробат, что в сетчатке твоей стоит,
в поцарапанный смотрит контур отцов
и прядет им саван за птичий цвирк.

Там, где свет рассекает зренье в два,
и руно крошится на знак и слог,
чья остра, как бритва и речь, листва
и гола [как ветвь или эпилог]
пораженья нашего речь – права
до вины тяжелой, где свил ожог

оперенье себе, чтоб пустой воды
замедленный в стрекозах скосить полет,
щелкать клювом в побеги света и
в дирижабли мятные тьмы войдет,
как в пасть церберов назывных – в дары
принесенную греком из тех краев,

где и сон неопасен, и свиток спит
на боках овечьих, как некий шифр,
и пейзаж, как свет в слепоте стоит
и кроит из спартанцев свинцовых цвирк.

Передал из капец-достоверных источников ангел-фрик,
что, поскольку небо закрыли на карантин,
пересылка по воздуху приостановлена – боди-фри
квартируются временно в Лимбе, но "ты один
можешь через границу до лифта, которым Сам
снисходил до бывших приятелей, поглазеть.
Там всего две кнопки: "Тартар" и "Небеса".
Есть пароль, и не выявлен выход в сеть.
В смысле, зная "коды", можно пройти толпой…
А поскольку Сам не желает светить коннект,
всех святых размещают в Лимбе. А ты – не пой,
и шуруй по карте, пока не развернут снег".

Я ему: На кой мне? Неужто по срокам все?!
А – дурак – надеялся до морщин…
Он крылами хлопает: "Вот осел!
Я ж на всякий случай. После – тебя ищи.
А пока здесь празднуем – наперед.
Пригодится – встретимся, посидим.
У меня сверху служба – тоже порой не мед.
А с тобой, Серега, можно расправить нимб".
Пару лет прошло, и заново по ночам:
через Стигийское голым – и никого…
Проверяться пробовал ко врачам:
по диагнозу скоро ли я того?

Те смеются внутренне, но в тетрадь –
завитушкой "не выявлено". Живуч.
Мне капец не хочется умирать,
но зачем-то ангел кидает ключ…
Я пароль твержу, повторяю навскидку путь,
все коттеджи Лимба вызнал наперечет,
научился ровно держать стопу
над любою влагой, что не течет.
И с чего я взял, что меня не погонят вниз,
что не дрогнет перышко на весах,
что останусь глядеть на загробный ВИЗ,
а потом пешкарусом в небеса?..

И мой ангел по табелю не высок –
канцелярской молью по стеллажам…
Но стучит наводка его в висок,
и смертельно задвинутой жизни жаль.
А на небе перестилают покрытие, только так
всякий мусор сыплется с высоты-ть.
И пароль обжигает устройство рта,
потому что дыханье ему не дает остыть.
Не братался бы с ангелом, жил бы сейчас в упор,
тасовал бы женщин и города
вместо квеста, где каждую ночь на спор,
огибая туман, под которым кипит вода…

В августе будь как дома.
В прихожей ноги вытри о тканый коврик.
Накажи коту, погрозив пальцем:
вытирай полосатые лапы,
заходя со двора в август.
Брось небрежно одежду прогулочную на стуле.
Там следы июля еще остались,
но сойдут при первой же стирке.
А ты
с дальней полки достанешь
свой старый домашний август –
серо-синей мятой рубахой
(размера на два просторнее, чем тебе надо),
песчаным вельветом брюк, потертых в коленях.
Теперь осталось
закутаться в плед небольшой простуды.
Это август – легкий гипноз озноба.
Вот его межреберные прострелы.
Сладко-сладко насквозь пролетают пули.
Заходи в сквозные тоннели, август,
будь как дома, – в прихожей оставишь обувь.
На кровать – с ногами, возможно, с книгой
"четырнадцать", с бледным яблоком,
принесенным бабушкой Антониной
Евдокимовной – августов тому двадцать…
В яблоке будь как дома.
Разведи на плите огонь, согрей чайник,
брось пахучие листья
в заварочный свой стеклянный.
На облупленный кухонный подоконник
в том году поставь, где и стены лечат.
Потечет вертикальное время –
заходи в его лифт, – располагайся,
на любом этаже все тот же август.
Приходи в себя. Будь как дома.

Будет ласковый дождь или будет война, –
по высокому счету не все ли равно?
Лишь бы русская осень верней чем весна
малозерный запас мирового кино

пополняла щедротами снов золотых,
скушных сказок, лишенных бинарных интриг,
изложеньем терпенья и веры святых
от великих князей до презренных расстриг.

Будет ласковый дождь и не будет войны
где Успение более чем Рождество
обнажает природу и русской весны,
и победы, и святости, как таковой.

Ныряет под воду кит,
мир кренится,
пойманный якорком;
теряюсь,
но сквозь вековечный пласт
наносится йодная сеточка
на́ душу чьей-то рукой…
Иона молится за нас…

Черствым горохом слова
из засушенного стручка…
Они обладают свойством частицы,
но не волны,
словно неандертальцы,
недоразвитые пока,
покоряют стены
только посредством войны…

Не пропороть потолка,
крыши и облаков,
материи не прорвать
словами мертвого живота,
как бы заточены ни были
кончики их штыков…
Божьего хлеба ком…
и немота… немота…

В безвре́менье вводит не магия –
вера, храня…
Словом проникни туда,
откуда не выходил,
молитвою непрестанной
настрой всех грешников
за меня…
Прости, мое слово –
одна из попавшихся
в сеть сардин…

Правый глаз косит в сторону,
правда, не вру,
но правое, как и левое, –
нехорошо,
ибо награда похитит рай,
будь ей хоть слово,
хоть рубль…
Сетями акустики ловят молитвы
от адского пламени за вершок…

Я сажусь в вагон. Я смотрю в окно.
За окном дома, провода и люди.
Выключаю звук, забываюсь сном.
И сквозь сон – зима, холода и вьюги.

И сквозь снег – огни и тепло печей
И горячий чай и уже не помню...
Я купил билет. Я почти ничей.
Словно храм – вагон. Словно я – паломник.

До конечной – ночь, а за ней – поля,
А за ними лес, а за ним – не знаю...
Млечный Путь – крыло, а под ним – Земля.
И вагон спешит – по земле, по краю.

Я уже не сплю. Я готов сойти,
Растворясь в росе и ночных туманах.
Я не взял багаж, чтобы быть в пути
И хранить всю соль и хлеба в карманах.

Я прошел поля. И ручьи и лес.
И, почти без сил, выходя из чащи,
Я увидел дом, что давно исчез,
Где я жил и рос, на руках у счастья.

И как в полусне, перепутав дни,
Я шагнул к двери, что уводит в сени,
А за нею – свет, а за светом – Ты...
И все ярче свет, и дрожат колени.

Я ослепнув шел и кричал лучам,
В свое детство дверь приоткрыв как будто:
– Я пришел! Я здесь!
– Эй, потише там!

За окном темно. Поезд мчится в утро.

Нашим бабушкам и дедушкам
с невыразимой Любовью и нежностью.

Почему-то мне так хорошо в августовском бору,
Что мне кажется даже, что я проживу еще год.
И пишу я тебе не "люблю", а что "я не умру",
И письмо пусть дойдет и потом пусть со мною умрет.

Ты – несчастная баба, маркиза моя де Мертей,
Ты – обычная осень уральских сосновых лесов.
Наступает период несбывшихся вовсе смертей,
Наступает сезон ненаписанных кровью стихов.

Желтизной да по зеленому
Осторожной кистью.
Небо, звездами червленное,
Августовской высью...
Ах, густ
Август!
Он слезинкой дождевой
Постучался в окна –
Месяц ягоды большой
С полосатым боком...
Арбуз-
Август!
Как вино, с годами терпче,
Терпеливее глаза...
Светлый месяц нашей встречи
Двадцать восемь лет назад...
Ах, грусть...
Август...

У этого побережья – метеонезависимость
И медузы немногие соглашаются выйти на берег,
Я увидел их только, когда зашел в воду в конце сезона,
Тебя же – никогда не увижу – метеозависим, как зонт.

Лицо твое так песочно, что разлетается еще до того,
Как я успеваю его запомнить

Медуза смотрит на меня двадцатью четырьмя глазами, но
У нее нет мозга и сердца – ей некуда меня положить
– некуда меня положить –
В доказательство своей пустоты она прозрачна.

Во мне много костей, сердце, мозг, твой леденец –
тает – и я остаюсь без него –
много зубов, автоответчиков, нерасслышанных слов,
аэропортов, звуков под окнами, десен,
чужих рук и локтей, складок на шее –
– прозрачного – нет – ничего.