Всякие истории происходили в нашем самозабвенно любимом Угрюминске. Бывали и трагедии, и комедии, и драмы, и мелодрамы. Случались и происшествия смешанных жанров. Вот хотя бы история с Паней.
Паня, как его все звали с самого детства, Павел Степанович, мужик лет под шестьдесят, всю жизнь проработал в охране завода. Он этим гордился, потому что работал честно и потому что благодаря ему никакой враг не мог получить никаких государственных секретов, какие были на заводе. Жил Паня спокойно, как все. На рыбалку или охоту не ходил. Было у него другое занятие: он следил за порядком во дворе. Цветочки посадить там, скамейку подшаманить, чужих алкашей выгнать или работников домоуправления погонять, чтобы груши не околачивали. Из всей старой пятиэтажной хрущевки он остался единственный, кто жил там с самого рождения. Наверное, потому и любил он свой двор. Иногда выйдет покурить с соседями и рассказывает, как и что было когда-то, в его далеком теперь уже детстве и юности. Особенно он следил за остатком старого деревянного забора, который много лет назад должны были снести, да, видно, руки не дошли. Паня изредка менял в нем подгнившие доски, подкрашивал и укреплял его. Конечно, забор был исписан вдоль и поперек. Паня никогда без крайней нужды не убирал эти надписи. Да и как их уберешь? Вырезаны они были ножом или выцарапаны гвоздем.
– Это летопись нашего двора, – говорил Паня. – Букварь. Я в свое время по этим трем буквам читать учился.
К этому объяснению он добавлял пару слов, которые на бумаге писать не велено, а на заборе они смотрятся вполне органично, как неотъемлемый атрибут нашего существования.
– Вот смотри, – продолжал Паня, – вот про Жанку я вырезал ножом, который мне подарил дед.
Паня задумался, вспоминая, как он прижимал эту Жанку к забору поздно вечером, когда во дворе уже никого не было. Жанке это тоже нравилось, но через неделю он увидел ее с Витькой у этого же старого забора за тем же занятием. Вот тогда Паня и вписал Жанку в анналы истории двора, определив ей пять букв.
Он знал всех, чьи имена попадались на его заборе, и что с ними стало. Кто живой, а кто помер сам, кто в Афгане и кто так, по пьяни пропал. Сроднился Паня со своим забором, который стал ему дороже всех жениных золотых побрякушек и хрусталя в серванте. Вечерами Паня выходил во двор, подходил к своему забору, гладил рукой старые доски и прислушивался. Ему мерещилось, что он слышит далекие голоса пацанов, с которыми и дрался, и дружил. Иногда ему казалось, что под рукой упругая Жанкина грудь. Тогда он сплевывал и произносил пару любимых слов, выученных еще в детстве с этого забора.
И вот как-то утром Паня спустился во двор. Ночью не спалось, какие-то предчувствия мучили его. И теперь настроение было плохое. Чтобы успокоиться, Паня подошел к забору и обомлел. Кто-то гвоздем нацарапал неизвестно что какими-то вражескими американскими буквами. Паня провел рукой по доскам. Забор молчал. Лицо Пани сначала стало белым, потом красным. На губах выступила мелкая пена. Его забор осквернили. Соседи попытались выяснить у него, что случилось, но Паня не мог объяснить. Он только смутно ощущал, что в душу его наплевали, и чувства его были оскорблены, но точно знал, что за это виновники, кощунники проклятые, должны ответить. «Будут они у меня еще американскими буквами писать!» – крутилось в Паниной голове. Он выломал из забора дрын, то бишь доску, и пошел по родному Угрюминску искать виноватых.