Меня зовут Мефистофель. Почему? – спросите вы, и я отвечу: потому что мне так захотелось. Почему бы и не Мефистофель? Почему бы и нет? Ведь у меня есть крылья, как и положено любому порядочному демону. Я сделал их себе сам – из старых чертежей и кронштейнов. Поэтому я – Мефистофель на кронштейнах. Так будет точнее. Каждую ночь я одеваю свои кронштейновые крылья и воспаряю в темное небо, зависаю над спящим городом и начинаю наблюдать. Зачем? За кем? Неважно, отвечу я и буду опять прав. Главное – смотреть и слушать. Тогда обязательно что-нибудь увидишь или услышишь. Но это неважно. Важно – это быть Мефистофелем на кронштейнах, висеть в воздухе и гордо усмехаться, сознавая свою уникальность.

Я – картонный герой. Меня сняли в Голливуде и отправили в большой мир. Но мир поиграл со мной и отправил на вечный покой. Каждый вечер я лежу на полке в жестяной коробке и вспоминаю свои лучшие годы, когда крутился как белка в колесе и мое картонное тело сияло как жемчуг. И девицы в зале вскрикивали от счастья, увидев меня на экране, а я только усмехался в ответ и делал свое нужное дело.

Когда сидишь в бутылке, мир кажется другим. Он переливается всеми цветами радуги, он манит и зовет. Но мне не хочется вылезать из своего стеклянного убежища. Я знаю – там, снаружи, все не так, как кажется, когда сидишь в бутылке. На эту туфту меня не купишь!

Если обратишься в прах – не стоит унывать. Прах – это тоже одна из форм существования материи.

Каждую ночь они заводят свою песню в глубинах Космоса. Я открываю окно, закуриваю гаванскую сигару, пускаю в небо клубы ароматного дыма и представляю, как они выглядят. Что они поют? Кто они такие вообще? Я ничего не знаю о них! Более того, я ни разу не слышал их неземных песен. Иногда мне казалось, что вот оно – глас из Вселенной. Я выбегал на улицу – но это гудели высоковольтные провода… С тех пор я даже не пытаюсь их услышать. Но я знаю, что они есть, что они каждую ночь заводят свою песнь в беспредельных космических далях. Я закрываю окно, опускаю стальные пуленепробиваемые жалюзи, проверяю затвор своей идеально вычищенной и смазанной базуки, тушу сигару об костлявую культю косоглазой девушки, сладко спящей под моей кроватью на цепи, ввинченной в пол, и на душе у меня становится легче…

Кто такой Джон Боттхем, спросите вы у меня? А, это старый пират, живший в семнадцатом веке на своем собственном острове. У него была деревянная нога, повязка поперек глаза и свой Пятница. Каждую ночь Джон Боттхем садится на спинку моей кровати, вытряхивает пепел из своей вонючей трубки мне на лицо и начинает рассказывать о диковинных землях, в которых он побывал, о жемчужных и коралловых лагунах, о загорелых голых девушках и о капитане Флинте. Я говорю ему – уйди, старикан! Но Боттхем смеется каркающим смехом и продолжает свой рассказ. Я затыкаю уши кусками поролонового матраца, но он поджигает их своим кресалом, и мне, чтобы не остаться без ушей, приходится бежать в ванную. А он стоит под дверью, царапает в нее стальным крюком и говорит, говорит, говорит… Тогда я, потеряв терпение, выпрастываю мыльную руку из-за клеенчатой занавески, соскальзывающим пальцем нажимаю кнопки мобильника и вызываю вневедомственную охрану. Вот только почему-то я все время ошибаюсь номером, и приезжает бригада скорой помощи. А зачем? Боттхему уже не поможешь, он давно умер, и его омытые утренним прибоем кости торчат себе у мыса Доброй Надежды, а я пока жив и вполне здоров. Но этот гад приходит ко мне каждую ночь, и нет от него спасения! И я сажусь в карету скорой помощи и еду с этими славными ребятами далеко от дома. Прильнув к заднему окну кареты, я вижу, – он ковыляет за мной на деревянной ноге, размахивает крюком, а попугай у него на плече матерится на урду и африкаанс. И только в пробковой комнате я забываюсь сном. Я знаю – сквозь эти мягкие добрые стены его крюку не пробиться…

Когда на город спускается ночь, я раздеваюсь догола, обмазываю медом свое загорелое мускулистое тело, потрошу очередную подушку, и, вывалявшись в пуху и перьях, выхожу на променад. Люди шарахаются в разные стороны, и только вороны вьются над моей пернатой головой, ощущая наше родство. Но я люблю людей, а не ворон, так почему же люди поворачиваются ко мне спиной? Почему?

Когда я был юн, в душу мне запали стихи, где воспевалась та лошадь дохлая под ярким белым светом. Эта лошадь понравилась не только мне, но и другим поэтам. Они продолжали воспевать ее, восхищаясь ее жаждой жизни. Я тоже мог бы воспеть ее, но не стал этого делать. У каждого поэта должна быть своя лошадь…

Смерть на пальме лучше жизни на сосне. Я давно это понял. Но там, где есть я, нет пальм, да и сосен маловато. И я до сих пор не знаю, жив я или мертв?

Что есть наша жизнь? Миг? Мгновение? Микрон? Наша жизнь – есть всего лишь один поворот жарящегося стейка над вертелом. И не нам, не нам будет суждено его есть…

У меня есть балкон. Впрочем, даже если бы его у меня не было, ничего бы не изменилось. В принципе, какая разница – глядишь ты на мир из окна или стоишь на балконе, или же вообще ничего не видишь? Что бы ты ни делал – жизнь проходит мимо тысячами ног, резвясь и играя, откровенно насмехаясь над тобой. А ты стоишь и глядишь с балкона…

Я – это я. Это совершенно понятно, так же, как и непонятно вообще. Почему я – это я, а не он? Почему я – это я, а не нечто среднее арифметическое? Почему? Почему я вообще есть? Этого я не знаю. Но я – есть.

Этот рецепт прост. В нем есть немного жира, немного крови, много воды. Немало желчи. Совсем чуть-чуть алкоголя и сахара в моче. Совсем нет бляшек и мушек.

Смерть – это погано. Смерть одного солдата погана вдвойне. Но когда есть много солдат и есть много смерти – все в порядке.

Когда умирают кумиры, их пепел летит по асфальту, обгоняя придорожную пыль. Тысячи машин несутся вперед. Пепел прилипает к шинам, но это никого не останавливает. Люди летят навстречу новым кумирам, навстречу новому пеплу. И так будет всегда…

Луна – спутник Земли. Но являешься ли ты ее спутником, даже если будешь двигаться в ее сторону? Нет. Луне нет до тебя никакого дела. Двигаясь в сторону луны, ты не вызовешь ни отливов, ни приливов в ее песчаных морях, ты не сдвинешь с места ее мертвых кратеров. Ты пока что жив, потом ты будешь мертв. А луна была мертвой всегда и пребудет в вечном покое, даже если ты приблизишься к ней.

– Зер гут! – сказал мне Курт Воннегут.

Смотря под какой камень.

Я люблю сайенс фикшн. Люблю антинаучный фикшн. Также я люблю фрикшн и картофель фри. Еще я люблю фридом. И люблю свой дом, которого у меня нет. Еще я люблю желтую прессу и пресс-папье. И лошадку из папье-маше, которой дедушка Ленин ногу отгрыз, когда был маленький… Еще я люблю пульпу, пока она не переросла в пульпит. Вот, пожалуй, и все, святой отец!

В мире есть много чудесного и необъяснимого. В нем есть Анды и Гималаи, Нью-Йорк и Лхаса. В мире каждый день происходит что-то такое, о чем пишут в известных газетах. Все это есть и все это хорошо, все это очень нужно кому-то. Но стоит ли все это радостного визга одного поросенка?

Я мечтал летать по жизни счастливой мошкой, но тяжесть моего грузного тела придавила меня к земле. И надо же было родиться таким бегемотом!

А иногда я стираю. Я наливаю в ванну горячую воду и кладу в нее свое несвежее измятое белье. Потом руки мои погружаются в мыльную пену, а глаза заливает пот. Время от времени я поднимаю руку и отираю свой широкий лоб, предназначенный совсем для других задач. Я усердно тружусь. А в голову мою приходят самые разные мысли. А ведь я мог родиться прачкой, а не поэтом, думаю я иногда, и меня охватывает ужас при одной мысли о том, что меня могут заставить писать стихи…

Дайте скорее мне самую большую кружку пива с запотевшими хрустальными боками и белой шапкой пены! Я знаю, Венера не явится на свет, я этого просто ей не дам сделать и втяну ее нарождающуюся жизнь алчными губами. А к пиву дайте побольше ветра – морского, соленого, одесского ветра. Поспорим с ним, кто первый из нас будет убийцей пенорожденной богини, которой так и не суждено явиться на свет…

Когда-нибудь я окажусь на этой прекрасной горе. Все облака проплывут мимо, и я останусь стоять на самой вершине, опьяненный своей победой. Я поднесу к растрескавшимся губам горлышко большой бутылки шампанского и не обижусь, когда из-за спины у меня попросят не выбрасывать пустую тару…

Вчера я вдруг понял, кем был в прошлой жизни!

Когда-нибудь они поймут, как ошибались в нем. Да, пусть он исказил двенадцать заветов Старого Хряка, пусть он захавал его священный череп своими могучими челюстями. Но все же, все же! Он спас ферму от диктатуры Снежка, который был бы куда худшим тираном…

Однажды я буду не так пьян, как обычно. Я выгляну в окно и увижу утро нового дня. Я прозрею и пойму, что пора бы и мне воспарить к небу. Но это будет всего на какой-то миг. Он неминуемо пройдет, и я буду снова пьян, а небо будет по-прежнему терпеливо ждать…

Единожды солгав, не бойся говорить правду. Пойми, этому миру нет дела ни до твоей правды, ни до твоей лжи.

На самом деле мы с ним не встречались.

Если очень хочешь – мысли.

Когда я учился в школе, то познакомился с дядей Дормидонтом. У него была большая синяя борода и панковский гребень на сизо выбритой голове. На шее у него висел католический крест, но в душе он был буддистом. Каждый вечер мы ходили с ним на рыбалку, и он учил меня правильно пить водку. Дядю Дормидонта постигла нехорошая смерть. Однажды он пошел за пивом и его переехал велосипед "Кама". Так я навсегда остался без наставника и уже никогда больше не ходил на рыбалку.

Над могилой Овода плачет коленопреклоненная Джемма и седина ее отражается в блеске равнодушной луны. Но полно – по Оводу ли она плачет? Она плачет по юному и прекрасному Артуру Бертону, утонувшему в Средиземном море, обидевшись на ее пощечину, и отомстившему ей, явившись с того света скрюченным хромым алкоголиком, с продажной цыганкой под ручку и багажом актера бродячего цирка…

Когда-нибудь я научусь играть на флейте крумхорн. И, поверьте мне, я буду мастером своего дела! Ведь за что бы я ни взялся – все у меня получается, как ни у кого на свете! Так почему бы мне не научиться играть на этой самой поганой  флейте?

Больше всего на свете я не люблю дребезжащую дрянь. Каждую ночь она будит меня от моих сладких снов и дребезжит, дребезжит, дребезжит… Тщетно пытался я найти источник этих проклятых звуков. Холодильник можно отключить, на соседа, врубившего музыку, можно наорать или постучать в стену деревянной ногой, которую я отнял у его жены, случайно заснувшей у меня под дверью. Но эта дрянь дребезжит и дребезжит, и поэтому я лишен сна и покоя…

Их было не так уж мало. Я шел по жизни, и осколки их сердец хрустели под моими коваными сапогами. Но я был безжалостен и жесток, и сердце у меня было холодно как камень в те дни, когда я сам подталкивал их к тому, чтобы они разочаровались во мне. О, в таких делах я не знал себе равных! Я умел втирать им очки! Я им грубил, орал на них матерно, бил их по сусалам, не дарил цветов, без зазрения совести ел за их счет в кафе и ресторанах, а потом рыгал и пускал ветры. При виде их перекошенных от отвращения нежных лиц я злорадно и дебильно гоготал.
Теперь я – отличный семьянин, джентльмен и настоящий рыцарь без страха и упрека. Я богат и знаменит, и в моем голубом бассейне плавают белые лебеди, а в аллеях английского парка, окружающего мой замок, стоят беломраморные статуи богов и героев. Когда репортеры берут интервью у меня, восседающего за массивным дубовым столом моей библиотеки, я трясусь от сдерживаемого хохота при мысли о том, как все эти дуры будут глядеть на мой триумф и кусать локти. Круто я их наколол!

От неизбывной тоски, что гложет сердце долгими холодными зимними ночами, есть только один врач. Этот врач – ты сам! Вырви эту заразу из сердца, хохочи до упаду, плюй ей в лицо, прыгай на ее поверженных костях! И когда, наконец, красная чума придет в твой замок и закружит тебя на балу в прощальном вальсе, ты не почуешь ее костлявой руки…

Я – король лир. Недавно я ездил в Турцию и привез их оттуда довольно много. Около сотни тысяч. Чем же я не король? Но вот только народу своему я не посвящу ни одной лиры… Я король, а не Некрасов.

Ну вот, мальчик, теперь перед тобой открыты все двери. Иди направо. Иди налево, иди прямо… В общем, куда хочешь! Но я посоветовал бы тебе встать и выйти вон из открытых дверей. Потому что куда бы ты ни шел, все равно, в конце концов, тебе придется сделать так, как я тебе посоветовал…

Я знаю – мне давно уже пора куда-то идти. Но я не спешу. Я неторопливо оглаживаю бритый череп заскорузлыми ладонями и сжимаю виски, готовые взорваться от этой непонятности Бытия. Тише, мои височки, тише! Если мне и надо куда-то идти, то я сделаю это не сегодня. И даже не завтра! Я не стану подчинять разум этому бессмысленному зову, ибо понимаю – это обман. Движение – ничто. Я останусь неподвижен, и пусть пульсирующий мир засосет меня в воронку пустоты, и через сотни эонов я приду снова – возрожденный и юный, излучающий нестерпимо яркий свет неземных галактических пространств…

Я иду, а по пятам за мной движется воинство тьмы. Но так ли уж страшен черт, как я его себе малюю? Я оборачиваюсь и, нахально хохоча, ослепляю их косматые хари светом яркого карманного фонарика. Какое разочарование! Ни рогов, ни копыт, ни огнедышащих пастей. Это оголодавшие кошки, которые увязались вовсе не за мной, а за колбасой, сделанной из отходов нефтехимического производства, которую я приобрел в ближайшем супермаркете.

В этом чайнике вода почему-то не хочет закипать. Я проверяю сеть – ток есть. Проверяю чайник – вода в нем вроде кипит. Но не закипает. А может, дело не в чайнике? Может, дело во мне?

Мой Росинант совсем зачах в этом жестоком городе, где нет густой зеленой травы, где ветер несет и кидает ему прямо в морду клочья мусора, пропитанные мазутом. Иногда он тоскливо ржет по ночам в своей конюшне. Тогда я беру свечу, спускаюсь к нему и долго глажу его по влажной от слез испанской морде. Но разве я могу ему чем-то помочь?

Вы слышали, как кричит выпь на болотах Девоншира? Наверное, нет. Я тоже.