Палата выкрашена светло-серой безжизненной краской. Дверь открыта, через нее видна такого же цвета коридорная стена и окно. За ним опять стена – дома, стоящего напротив, – и снова серая краска. В палате пятеро, лишь один помоложе, лет сорока – сорока пяти, остальным за шестьдесят. Тихий час. За исключением высокого, астенического склада старика, все спят. Иван Петров сидит, привалившись к спинке кровати, вяжет сеть. Когда она удлиняется настолько, что мешает работать, Иван обматывает готовый кусок вокруг металлических прутков спинки и продолжает неторопливо стягивать узлы, подгонять ячейки. Руки у него непрерывно дрожат – следствие контузии, оттого работа идет медленно, движения кажутся неуверенными. У Ивана нервное, подвижное лицо с крупными чертами, жесткий седой ежик, острый взгляд. Сейчас он в очках, потому кажется добрее, в остальное время на лице смесь нескончаемой обиды с желанием посчитаться.
– Иван, – тихонько окликает его проснувшийся сосед, – ты почто ячейку-то крупную такую делаешь?
– Шестиперстка, – удовлетворенно кивает тот.
– Неужто у нас еще где большая рыба ловится?
– Да бог ее знает, не ловлю, запрещено.
– Чудак, зачем же сети?
– Трудотерапия. Чтобы руки не разучились работать. Вишь, какие они у меня?
– Ну и вязал бы тогда помельче, дольше хватит...
– Обижаешь! На мелочовку такую нить изводить, гляди, крутка-то какая – на заводе специально для этого дела крутят. В ночную смену, когда большого начальства нет, договорятся, с кем надо, перестроят машину – и только шум стоит.
– Как же выносят потом?
– Эка трудность! Через забор покидают, а там уже их ждут. Я эти нитки на барахолке покупал, дерут, черти, по три червонца за катушку. Ворованные же, говорю. А твое какое дело? Не хошь – не бери. Обложил я его всяко, но нитки взял, не удержался.
– Отдашь кому?
– На черта? Браконьеров и без того не переловишь...
Сосед, недоуменно пожав плечами, откинулся на подушку. Его, самого молодого в палате, зовут Анатолием. Двадцать с лишним лет работает монтажником, ветрами, дождями, всякой непогодой дубленный, а поди ж ты, сдался организм, и привычка не помогла. У него жестокий радикулит, плохо поддающийся лечению. Врачи, пытаясь добраться до истины, спрашивают что-нибудь вроде: «Не было ли в детстве травмы головы?» – а он злится: «При чем тут голова, если зад не шевелится?» Ходит Анатолий мелкими шажками, с трудом передвигая ноги, а больше лежит, читает или радио слушает через наушники. Ложе у него специальное, вместо сетки деревянный настил – для жесткости. Днем ничего, а ночью – залежится в одном положении – бок немеет, просыпаться приходится. Высокий лоб с расплывающимися залысинами, толстые стекла очков делают его похожим на учителя математики. Все в палате одеты в бледно-зеленые больничные пижамы, только он один в принесенном из дому спортивном костюме, мягких домашних шлепанцах.
Тихий час закончился, мимо открытой двери потянулись к туалету курильщики, где-то заиграл пронесенный контрабандой транзистор, нетерпеливые доминошники рассыпали по столу костяшки. В этой палате никто не обращал внимания на общую побудку, не расшевелил их и крик из коридора.
– Нервное отделение! Полдничать!
В палату стремительно вошла массажистка Ирина.
– У-у, лежебоки! Там булочками так вкусно пахнет! Что новенького, дядя Саша?
Она села в ногах у деда Крутикова, которого и больные и медперсонал звали дядей Сашей. Старожил, уже полтора месяца здесь, он в палате самый тяжелый, на фронте позвоночник передавило. Мало того что ноги ходить отказываются, стопы сковало в таком положении, будто он все время пытается привстать на цыпочки. Передвигается дядя Саша с помощью костылей, мучительно переставляя изуродованные ноги в ортопедических ботинках. И на костыли, видно, надежда плохая, совсем ослаб за долгие годы болезни – кабы одни-то ноги!.. В коридоре он всегда держится поближе к стене: если падать, чтобы не оказаться без опоры...
Массажистка, дурашливо счастливая от избытка молодости, завитая под казачью папаху, наманикюренная, забросила ногу на ногу, высоко оголив колени: кого стесняться?
– Я же вас передала утренней сменщице, а та не успела, новенькая. Приходится сейчас беспокоить, – щебечет она, втирая крем. – Ух, синяки-то какие! Сосуды близко, сегодня потише буду.
Безжалостно сильные пальцы забегали по изможденной плоти.
– Что, больно?
– Нет, это я так…
– Он у нас молодец.
Анатолий, приподняв голову, наблюдал за уверенными действиями сестры. «Молодец» лежал, тяжело глядя перед собой, руки за головой цепко ухватили спинку кровати, дрожат, на лбу испарина.
– Ой, мне бы недельку хотя б вот так полежать, выспалась бы!
– А что, – опять подал голос Анатолий, – мы с Иваном на одной койке уляжемся, а вы здесь... Как там погода сегодня?
– Хорошо, тает даже немного, а к ночи, обещают, заметет.
– То-то, гляжу, спину ломает, спасу нет.
Закончив, массажистка укрыла дядю Сашу, пометила что-то у себя в блокнотике.
– Так, кто у нас следующий? – Она повернулась к соседней койке, где постель напоминала воронье гнездо. Во все стороны торчали простыни, одеяло, перекрученный матрас, подушка, а посредине покоился маленький старичок, утонувший в пижаме. – Ну и накрутил!
Сестра осторожно, чтобы не разбудить больного, расправила матрас, подоткнула простыню.
– Смелей, сестренка, он вчера «расторможку» получил, на три дня теперь хватит.
– А массаж?
– Какой массаж? Пускай спит, хоть мы-то отдохнем маленько.
Заглянула дежурная сестра.
– Стуков, к вам пришли.
Федор Стуков давно уже не спит, лежит с открытыми глазами, отвернувшись к стене, делает специальные упражнения для лица. Инсульт обезобразил его, рот повело набок, отчего речь стала невнятной, с пришептыванием. После кровоизлияния вся правая сторона тела плохо повинуется ему, но Федор не сдается. По нескольку раз в день занимается зарядкой: ходит, приседает, мнет тугой резиновый мячик. Бреется Федор безопаской, ему бы поменять ее теперь на электрическую – сподручней, но он все решил оставить как есть, даже не стал перекладывать свой старый, с войны, скребок в левую, здоровую руку, хотя резался каждый день. В отделении выдержке Федора все поражались: за время, пока он здесь, давление ни разу не опускалось ниже двухсот, а от него ни жалоб, ни нытья, только молчаливое, сердитое на болезнь упрямство да еле слышные команды самому себе. Раз-два, раз-два… Точно взводный Стуков готовит молодежь к строевому смотру.
Федор набросил поверх пижамы теплый халат, вышел.
– Уже шесть, наверное? – забеспокоился Крутиков.
– Пятый только доходит, – Анатолий внимательно посмотрел на него.
– Э-эх! – прошелестел по палате вздох.
– Ничего, дядя Саша, перезимуем как-нибудь, в сад ко мне поедем, а там кра-сота-а!
– Не перезимуем, видать...
Вернулся Федор Стуков.
– Жена приходила. Яблоки будете?
– Свои бы куда девать, носят и носят, то ли я здесь другим человеком стал, дома-то сроду их не ел.
Петров для наглядности открыл тумбочку, целая полка забита малиновощеким апортом.
– Точно, – поддержал Анатолий, – хоть сушить начинай. – Потянулся к своей тумбочке, да неудачно, зашиб руку о деревянный настил. – У, чертовы дрова! Надоели хуже тещи! – Тут же усмехнулся миролюбиво: – И грех серчать-то, сроднились вроде с этой деревягой, кому еще так подфартило – на одной койке по третьему заходу селиться? Фантастика! Скоро табличку прибью, дескать, собственность такого-то, не трогать.
– Хм, собственность! – Стуков отложил яблоко. – У нас в госпитале парень лежал, бедро раздробило. Ему на операцию надо, а боится, глазищи огромные, жутью исходят. Вцепился в кровать – и ни в какую, пальцы аж побелели. Уговаривать бесполезно, давай его за руки тащить, вчетвером, однако, управлялись. Сначала все твердил: не пойду, не пойду, а потом, как пальцы-то стали отцеплять от кровати, заорал дурниной – моя! Подумать – вроде о койке печалится. Глупость, какая там койка! Поди, в ту минуту ему взошло, будто от самой жизни отдирают... Койка что, с тех пор и по сегодня не изменилась почти, такая же. Сколько их по больницам, всем хватит.
– В жизни, как у нас в пехоте, – продолжил разговор Иван Петров, – меньше возьмешь – дальше уйдешь.
– Все мы начинали налегке, – сказал Стуков, – а потом обрастешь незаметно так и подумаешь: отдал бы все, чтобы как раньше, в молодости, есть ли – нет, болит – не болит, ерунда.
– Во! – Палец Анатолия назидательно вознесся над подушкой. – Теперь и расплачиваемся за легкомыслие, молодому оно, конечно, нечувствительно. Вот скажи, на кой надо было мне горбушку свою проветривать, с железяками всю жизнь ломаться? Жена в парикмахерской работает, ножничками чикает – больше меня зарабатывает.
– Да кто ж нас спрашивал, в цирюльню идти или на пашню? – вмешался в разговор дядя Саша. – А там, – он сделал движение рукой, и она непроизвольно обратилась в сторону запада, – тоже не выбирали, что съесть, куда сесть. Что дадут, куда прикажут. Я-то ладно, на танке, а пехота? Посмотришь, в грязи, в снегу, так, Иван?
– Всяко приходилось, грелись зимой у домов горящих, спали тут же на снегу – с одной стороны хоть тепло. В деревне останутся один-два дома – туда всех детишек и стариков соберут, и без нас тесно... А ты, Александр, на какой должности-то служил?
– И механиком-водителем был, и радистом, и командиром экипажа. Кто погибнет, того и меняю, в какой машине пол-экипажа пропало, где один человек – пошел на замену.
– Когда призывался-то?
– Да аккурат в сорок первом, в апреле. Поучили месяц в Омске и отправили к Бресту на строительство укреплений. Там она нас и застала... Шли пешком, оружия нет, немец впереди нас давно, мы за ним, выбираться-то надо. Ничего, помаленьку набрали немецких автоматов, патронов только мало было... Старшина, помню, хороший парень из Красноярска... Так и шли лесами... После уже на танке учили...
Дядя Саша устало откинул голову, поморщился, недовольный собой: иной раз за неделю столько не наговорит, а тут на тебе, разобрало.
– У нас в девятой палате старик лежал, семьдесят лет, – Анатолий нашаривал ногой тапок, курить собрался, – всю войну из конца в конец прошел, так он сейчас только военные мемуары читает. Смотри-ка, говорит, все правильно пишут. Я у него брал, интересно. Достаньте, там все написано, как было.
– Ты по книгам знаешь, – проворчал Петров, – а у нас эти мемуары каждый день читали: что сдали, что взяли.
– Уж вы как со мной ни спорьте, до солдата все сведения не доходили. Сейчас вон только стали писать, как там в верхах было.
В палате повисла тишина, будто каждый зацепился мыслью за что-то неожиданное и оттого замер. Нарушил молчание Иван Петров, хмыкнул:
– Милиционер родился!
– Почему милиционер-то? – въедливо поинтересовался Анатолий.
– Не знаю, так говорят, если вдруг тихо станет.
– Слышал, что говорят, а все-таки почему? Нелепость ведь какая-то, при чем тут милиционер?.. Э-эх! – Он смешал во вздохе укоризну и непонятно откуда взявшуюся грусть. – Чеховские герои говорили в таких случаях: тихий ангел пролетел... А тут – милиционер!
– Иди-ка ты, книжная душа! – беззлобно ругнулся Иван.
Анатолий доковылял до встроенного шкафчика, нащупал в тайнике за дверью сигареты. Оставлять их в тумбочке или прятать под матрас бесполезно, больничное начальство ведет непримиримую борьбу с курильщиками. Поймают – выписка с нарушением режима, иди тогда жалуйся. Единственное место, где можно курить без опаски – туалет, он закрывается изнутри, и впускают туда только по условному стуку.
– Что ж, пошли подышим. – Петров с видимой неохотой оторвался от сетей.
Из всей палаты курили только они двое. Федор Стуков бросил недавно из-за невыносимых головных болей и сейчас мучился, каждый раз провожая куряк страдальческим взглядом. И Петрову врачи настоятельно советовали бросить эту вредную привычку, сам уж сколько раз обещал себе: сегодня докурю на прощанье, а завтра все, баста! Но духу решиться окончательно не хватало, как-никак сорок лет не расставался с табаком. Сестра, единственный родной Ивану человек, не могла прибавить решимости, хотя и напоминала чуть не каждый день: «Вань, бросил бы ты эту заразу». Но очень уж не настойчиво звучало предложение: добрая душа, в ней вместе с заботой о здоровье брата поднималось беспокойство, как же он без привычного-то, хуже бы не стало.