Коленопреклоненный перед хлебом,
сквозь тьму веков,
поверженных к ногам,
крестьянин руки простирает в небо
и молится бесчувственным богам...
Кругом разор,
он кандалами скован,
хлеба его враги огнем палят...
О, сколько слез
и горя в вас людского,
просторные российские поля?!
О, сколько раз,
как саранча слетаясь,
грабители травили вас и жгли?
Но все они
(сурова месть святая)
на тех полях бесславно полегли.
И снова Русь, как Муромец, вставала
из пепла, из пожарищ, из золы,
в цехах Урала новый меч ковала
и разрубала цепи кабалы.
И вновь крестьянин,
радуясь и плача,
пахать и сеять выходил в поля:
он, хлебороб,
не может жить иначе,
корми его, родимая земля!..
...Седая даль,
до боли ощутимы
в груди моей печаль твоя и грусть, –
не потому ль,
хоть рвусь неудержимо,
от памяти своей не оторвусь?
Иду в аул проселочной дорогой,
где ждет меня наш постаревший дом,
стучится в грудь щемящая тревога
и подступает к горлу горький ком...
Лежат хлеба,
прибитые ветрами,
осенний дождь в полях зерно гноит,
и вновь я в сердце ощущаю травмы
не знавших детства сверстников моих.
И снова я тревожно вспоминаю
далекие, суровые года, –
еще о жизни многого не зная,
мы понимали многое тогда.
Страна сражалась с грозным супостатом,
на смертный бой вставал и стар и мал,
а мор вздымался над семьей солдата
и бил ее нещадно, наповал.
Кого-то, может, это покоробит,
но не затмятся в памяти года,
когда поля пахали на корове,
а хлеб нам заменяла лебеда.
А хлеб лежал в складах
особым фондом,
о нем в колхозе нашем каждый знал,
но каждый знал:
он предназначен фронту,
и никогда о нем не помышлял.
Нет никакого героизма в этом:
за это не давались ордена, –
а было так еще не близко лето,
и с каждым днем жилось труднее нам.
Едва земля открылась на пригорках
нас колоски послали собирать, –
ах, как был сладок каравай прогорклый,
что испекла из колосков нам мать!
Бесценен хлеб,
земной,
не манка с неба,
но в колосках таился смертный яд,
и пухли дети от такого хлеба,
а на погосте рос могильный ряд.
Но вновь и вновь мы выходили в поле,
где нас стерег объездчик Байназар,
и были мы в его хапужьей воле:
коль не принес махорки – дуй назад.
Он наживался на гнилых колосьях,
на детях тех,
что бились на войне,
откормленный, как дикий бык под осень,
он у солдаток взятки брал вдвойне.
Была война,
и было невозможно
понять все и представить,
что к чему –
переплеталось истинное с ложным,
а это было на руку ему.
По вечерам,
как будто в дом свой личный,
он к нам входил в махорочном дыму
и требовал с ухмылкою,
цинично,
у мамы подчинения ему...
Испуганно мы ежились на нарах –
от холода,
от голода
и зла,
и под надменным взглядом Байназара
змеею в сердце ненависть ползла...
...Прости, родная,
что я вновь тревожу
сегодня рану старую твою:
я память эту,
словно меч из ножен,
из сердца не для мести достаю.
Она нужна мне, чтобы видеть зорче,
чтоб каждый шаг свой по тебе равнять,
чтоб в каждый день свой новый,
словно зодчий,
вложить всю страсть душевного огня.
Прошли сквозь годы,
лебедью без пары,
твоя любовь и молодость твоя,
но ты горда:
они прошли не даром –
твоих седин достойны сыновья.
И я – не раб любого поклоненья,
о, женщина, солдатская вдова,
встаю перед тобою на колени,
но где найти достойные слова
твоей любви и чистоты великой,
что ты хранила, мужа потеряв?
О, если б мог я памятник воздвигнуть
многострадальным нашим матерям?!
Быть может, это прозвучит не ново,
быть может, кто-то скажет поновей,
но все, что есть у Родины святого, –
есть воплощенье наших матерей!
Мы выросли,
и многое забыто,
(хотя, как прежде, нам не легче жить),
но есть вопрос,
оставшийся открытым, –
тот страшный день я не могу забыть...
...Не знаю, чем бы завершилась драма,
одно я помню крепко до сих пор,
как, словно в иступленьи,
крикнув «Мама!»,
решительно я взялся за топор...
Наутро он догнал нас на пролетке,
я убегал, пока хватало ног,
а он стегал меня смоленой плеткой,
под каждый взмах цедя:
– Щенок!
ПОТОМ он бил черемуховой палкой,
загнав в кусты заброшенных могил,
а я кричал:
– Подлец! Вернется папка! –
шептал беззвучно:
«Мама, помоги?..»
...Далек тот год,
мы смело смотрим в Завтра,
нас никому не повернуть назад,
но и теперь мне мнится,
что в мерзавцах
сидит мой враг – объездчик Байназар...
И снова я тревожно вспоминаю
те грозные, далекие года,
еще о жизни многого не зная,
мы понимали многое тогда.
Иду в аул проселочной дорогой,
где ждут меня наш старый дом и сад,
и возвращает давняя тревога
меня на много-много лет назад.
Лежат хлеба,
прибитые ветрами,
над перевалом вновь висит гроза,
а у тропы, раздвинув робко травы,
кивают мне «анютины глаза»...
...Родимый край!
Едва окрепнут крылья,
в далекий путь ты провожаешь нас,
но сколько б стран мы в жизни ни открыли,
к тебе мы прилетаем хоть на час:
где не грешно всплакнуть нам и напиться,
устав вконец от собственных тревог,
бедой или победой поделиться
и снять усталость пройденных дорог...
Бежит вперед извилисто дорога,
а вдоль нее на поле мокнет рожь,
стучится в грудь щемящая тревога
и поступает к горлу ком –
как нож.
Четвертый день идут дожди косые,
конца и края им как будто нет,
и отдается в сердце боль России
о каждом в поле гибнущем зерне.
Нет, не скупа Россия,
но как горько,
когда от хлеба остается прах, –
смывают ливни землю на пригорках,
и хлещут колос буйные ветра.
Бесценен хлеб,
земной,
не манка с неба,
трудом крестьянским выращенный хлеб, –
хвалю тебя и проклинаю, Небо,
за нрав твой,
что и грозен и нелеп!
Лежат хлеба,
комбайны сиротливо
стоят в полях, объятые тоской,
как человек, вздыхает тяжко нива
тугим зерном набрякших колосков ...
…Я снова здесь,
на этом самом поле,
где собирал гнилые колоски,
и верю, верю:
будет хлеба вволю,
       ветрам и ливням буйным вопреки.
Нам близко то,
что в нас хранится с детства,
как этот богом позабытый шлях,
и тот,
кому случалось в жизни бедствовать,
тот знает цену хлебу не в рублях.
Ни перед кем я лебезить не буду,
от своего ни в чем не отступлюсь,
но этот хлеб приемлю,
словно чудо,
и молча на колени становлюсь...