Ранним утром второго января 1999-го года темное небо над Уфой дернулось, как от судороги и замерцало дневным светом. Дома, лишенные покрова сумерек, вздрогнули, но, словно припомнив, что такое случается с ними не впервые, успокоились, уставившись в некую точку в пространстве. Они были не одиноки в своем созерцательном безразличии ко всему, что творится на свете — возле перекрестка улиц Ленина и Октябрьской революции, там, где когда-то было трамвайное кольцо, стоял человек, испытывавший приблизительно то же, что и сам город. Весь в черном, словно не стряхнувший с себя тьму ночи, он смотрел в небо, и живая пластмасса лица не выражала ничего, что могло бы как-то объяснить его состояние.
 Ничего особенного, впрочем, не происходило и в той степи, которая называется небом. Однотонное пространство светилось ровно и вполне безразлично ко всему земному. Можно было пересекать его вдоль и поперек — и видеть одно и то же ровное, безразличное ко всему свечение. К тому же пустота его притягивала взор, убаюкивала сознание, погружала если не в блаженство, то во что-то близкое тому, как если бы где-то, с той стороны атмосферы, на землю смотрел Бог и слабые частицы Его взгляда передавались небу.
Падал редкий снег, где-то высоко и невидимо отщепляясь от светящегося вещества неба. Впрочем, через восемь минут он стал виден — стеклистые его структуры поплыли перед глазами, резко прыгая назад вослед движению зрачка. В небе определенно что-то было. Все же снежинки — это только шестиконечные кристаллические образования, не более того. А здесь что-то роилось, что-то двигалось, и было это всех форм и размеров, всех видов и мастей, словно темные тени скользили в его прозрачной глубине. Но что это были за тени, на что это было похоже — понять было невозможно. Память отказывалась служить Багрову (это он стоял на перекрестке) и уже не подбрасывала услужливых ассоциаций, как это она делала раньше, возвращая картине мира благостную простоту и завершенность, придавая ей спокойствие и безопасность. Мир стал опасным и непонятным, мир стал жесток и непредсказуем. Отчего так случилось — Багров не знал. Только что он испытывал чувство глубочайшего счастья, какое бывает с такого же глубочайшего похмелья, и вот теперь что-то случилось.
Уже девять минут он стоит на перекрестке улиц Ленина и Октябрьской революции, смотрит в небо и не может понять, что вообще происходит на свете. Решив, что лучше всего будет попытаться разобраться со всеми этими делами по очереди, он и смотрел в небо, как во что-то наиболее понятное или, что одно и то же, наиболее непонятное в жизни. Пустое ровное свечение — вот что он ожидал увидеть и увидел. Это успокаивало, пока в небе четыре минуты назад не произошло что-то, чего он не мог объяснить, что только добавило хаоса в его мысли или в то, что мы привыкли называть мыслями.
Если бы происходящее в небе творилось повсюду, Багров мог бы себя успокоить, потому что всегда случается какая-нибудь вещь, объяснения которой не знает никто. Но в том-то и дело, что необъяснимое происходило в точке пространства, определяемой приблизительно так: если посмотреть на магазин "Оптика", который был отреставрирован уфимским архитектором Константином Донгузовым (память вечно подбрасывала Багрову как можно более детальную информацию, вот и теперь он вспомнил, что познакомился с ним на пресс-конференции в агентстве "Башинформ", где сей господин, отвечая на вопросы бедных журналистов, обильно применял такие слова, как "трансцендентый" и "имманентный", отчего с присутствующими случился когнитивный диссонанс, и назавтра в газетах об этом событии никакой информации так и не появилось), так вот, если поднять взгляд строго вертикально вверх, то над этим самым зданием, в ужасающей дали и появилось нечто, не имеющее ни формы, ни цвета, от чего не исходило ни мысли, ни взгляда, нечто не живое, но и не мертвое. После некоторого, очень краткого размышления Багров все-таки решил успокоиться, потому что размышления не шли на пользу человеку в состоянии второянварского похмелья, и он решил, что это просто-напросто самолет типа "Боинг". Почему именно "Боинг", он не знал, но предположил, что только сумасшедшие американцы могут лететь куда-то второго января. Второго января надо отдыхать после наступления Нового года. Это было непреложно, хотя сейчас, после того, что случилось с ним, Багров не знал, правильно это утверждение или нет. Точно так же вполне возможно, что в небе летел вертолет, который должен был подобрать какого-нибудь вполне созревшего пассажира, за которым прилетела морская пехота США или агенты "Моссада", поскольку, как известно по многочисленным кинофильмам,  только эти организации выручали своих из беды.
И вместо того, чтобы продолжать развивать эту богатую мысль, Багров  незаметно вернулся к самому себе и стал думать, что же такое случилось с ним. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, он решил было, что люди — это тоже нечто типа неба. С ними может произойти что угодно, вот только он никогда не слышал, чтобы человек испытывал такие чувства, какие испытывал он — ему было все безразлично. Это проявлялось так: он не улыбался, потому что не мог улыбаться, он не мог идти, лечь или встать, он просто стоял столбом, как застыл во время того, что с ним произошло. Он был в каком-то коматозном состоянии, просто стоял и смотрел, не в силах даже пошевелиться. "Интересно, сколько времени эта херня будет продолжаться", — думал Багров, радуясь хотя бы тому, что может думать.
   Пустынные улицы тем не менее были пустынны не до конца, какое-то движение наблюдалось и на них. Багров краем глаза уловил что-то знакомое, и мимо него прошла тень по имени Илюзя Капкаева.
— Здравствуйте, Багров, — сказала она холодно и твердым шагом, медленно, как в кино, и с обычным своим каменным лицом исчезла из поля зрения. Багров не удивился, потому что способность удивляться исчезла в нем вместе с прочими чувствами, однако у него — и это было странно — вдруг задвигались челюсти. Это он пытался разлепить застывшие на морозе губы. А! да ведь он хотел поздороваться, подумал Багров, как новая тень прошла мимо него.
И на этот раз первым делом среагировало зрение, Багров узнал Александра Касымова, приветствие которого затем гулко ударило в уши, отразилось от барабанных перепонок и отправилось вослед источнику звука, который удалялся равномерным шагом по направлению к театру оперы и балета.
Отчего-то решив, что совершил бестактность, Багров потянулся ему вослед и вдруг понял, что может двигаться. Это открытие его удивило, но, пока он думал об этом, и Капкаева, и Касымов были уже далеко, так что догонять их было бы еще большей бестактностью.
"Увижу в редакции и все объясню", — подумал Багров.
Капкаева была театральный критик, Касымов — литературный, оба они служили в газете "Вечерняя Уфа", где их можно было обнаружить, точнее говоря, перекинуться парой фраз, потому что у них всегда столько дел,  отвлекать от которых Багров не смел или, вернее сказать, опасался, опасался неизвестно отчего. Собственно, жизнь и состоит из таких вещей — ты все время чего-то боишься. А понять почему — невозможно, даже если посвятить этому половину жизни.
Багрову по какой-то странной ассоциации вспомнился лесок возле остановки "Трамплин", где он любил прогуливаться зимой, по выходным. Отоспавшись, он выходил с пустой головой в эту сосновую рощу, которая была посажена как символ покорения природы — как раз после Великой Отечественной войны, и шел по дорожке вдоль лыжной трассы, по которой его все время обгоняли деловитые граждане, сучившие руками и ногами то в одну, то в другую сторону. Даже если среди них попадался знакомый, поговорить с ним не удавалось — процесс не предусматривал такой  возможности. Оставалось только улыбаться, кивать и ждать иной возможности для общения.
Тут Багров обнаружил, что, сдвинувшись с места, он не может остановиться, и потому решил перейти улицу, тем более что как раз хлопнула дверь магазина "Оптика", расположенного напротив, на той стороне улицы.
Мягкий снежок под ногами выглядел, как вата под искусственной домашней елкой, ноги в нем утопали, и нечего было даже думать о том, чтобы извлечь из него какой-нибудь мало-мальски сносный крахмальный звук. Вата, она и есть вата.
Багров уныло переставлял ноги, точь-в-точь как механический заяц из телевизионной рекламы, да и переваливался примерно так же, и если бы его память работала, как прежде, он бы вспомнил, что эдак он вел себя давным- давно, на новогодних утренниках в детском садике "Солнышко" в мистически далеком поселке Исянгулово Зианчуринского района, где прошло его детство. Но память словно отшибло или, что тоже вполне возможно, она вышла вся наружу, и вот зайчик Багров весело и глупо перебежал улицу перед одиноким жигуленком шестой модели, похмельный шофер которого еле-еле держал руль в руках.
Фамилия этого шофера была Галинуров, через полчаса, на спуске в жилой район Сипайлово он собьет обкуренного подростка по имени Боря, который, поругавшись с родаками и выйдя из дома без копейки денег, пошел пешком к друзьям на улицу Айскую. Совместными усилиями родных и знакомых Галинурова отмажут от тюрьмы, передав ментам сорок тысяч рублей. Потом он устроится на работу во вневедомственную охрану и всю жизнь проработает младшим уполномоченным по технике безопасности.
Эта картинка прошелестела в голове Багрова так быстро, что он даже не успел удивиться, откуда она взялась и куда делась, потому что был занят действием. Уткнувшись лицом в стеклянную дверь иноземного производства, он инстинктивно схватился за ручку и, когда сила противодействия оттолкнула его обратно, потянул дверь на себя. Дверь подалась, и, чтобы не упасть, Багров был вынужден придержать ее и ввалиться в аптеку, как автомобиль, отпущенный пьяным водителем на самоход — неудержимо и по странной траектории.
В "Оптике" было пустынно. Багров успел это разглядеть, когда все та же сила движения швырнула его к стойке, где он, чтобы не упасть и не удариться, взмахнул широким рукавом пальто и что-то смахнул. Хотя, может быть, и кого-то, потому что произошло движение воздуха, и Багров все же больно ударился об эту самую чертову стойку, которой он боялся, опять же неизвестно отчего. Вполне может быть оттого, что он боялся удариться, это и случилось. Страхи материализуются со страшной силой, хотя, если ничего не бояться и не опасаться, ковыляя по вечерам пустынными улицами, что помешает какому-нибудь демону материализоваться в двух шагах от тебя?
Свет мигнул в "Оптике", тетка, сидевшая за кассовым аппаратом, улыбнулась понимающе и отвернулась от Багрова, которого все тот же ветер как внес в аптеку, также и вынес, не причинив более никакого ущерба.
Выбравшись, Багров натолкнулся на Юнусова и Себастьяна, они, должно быть, остановились передохнуть — несли сумку с пивом. Пива было много — бутылок двадцать. Багров их знал; в провинциальном городе где встречаться, как не на улице Ленина, и кого знать, как не местных поэтов? Хотя поэтом из них был только Юнусов, потому что Себастьян был философ. Впрочем, они были в таком состоянии, что с ними можно было быть и незнакомыми — они говорили о смысле жизни.
— О, братан! — обрадованно воскликнул Юнусов. Его и без того широкое лицо расплылось самой что ни на есть добродушнейшей улыбкой.
— Пива хочешь? — продолжил он, передавая бутылку, которую, не дожидаясь ответа, уже выудил из сумки профессиональным жестом широкой души человека. Его доброта объяснялась не только природным благодушием — спор, так внезапно вспыхнувший по дороге в магазин, грозил опрокинуть миропонимание обоих спорящих, хотя заметить, что весь мир был в опасности, тоже было нелишним. Так что привлечь на свою сторону кого-нибудь — разве это не вернейший способ сохранить мир во всем мире?
Багрову внезапно стало страшно интересно, о чем таком особенном могут спорить люди, как это они могут придавать такое огромное значение всяким пустякам, когда ему безразлично все на свете. Это любопытство холодного разума, а также полная невозможность определиться, что ему интересно, а что нет, и подтолкнуло его взять пиво, которое он вообще-то терпеть не мог, отхлебнуть здоровенный глоток (только тут он понял, что голоден), и вслушаться в почти бессвязную болтовню двух приятелей.

Спорили Юнусов с Себастьяном о том, что такое смысл жизни. Багров удивился, что и ему в голову приходят какие-то мысли на этот счет, еще раз шумно отхлебнул и закашлялся.
Себастьян, который, кстати говоря, был философ и в жизни, деликатно хлопнул его по спине и улыбнулся, после чего также деликатно отхлебнул из бутылки. Его конституция не возражала против такого количества пива, так что он выглядел только бодрее и веселее, чем обычно. Он, в общем, тоже не знал, чью сторону примет Багров, так неожиданно появившийся ниоткуда, из двери магазина "Оптика", словно за ним кто-то гнался. Но с кем можно поговорить обо всем на свете как не с приятелем, которого видишь если не второй раз в жизни, то в третий? И они принялись спорить.
— Ты пойми, — напирал Юнусов. — Смысл жизни в том, чтобы что-то построить, создать! Вот кто построил египетские пирамиды, кому еще это надо было? Зачем тратить столько сил и столько мозгов для осуществления этого архиважнейшего (щегольнул он словцом) строительства? А Давид и Голиаф? — перескочил он в другую эпоху. — Надеюсь, ты в курсе, кто-таки был Давид? Да и по пустыне сорок лет ходить — это тоже не хухры-мухры. На такое способны только люди, у которых есть смысл жизни.
У Багрова в голове что-то помутилось. Он все-таки думал, что фальсификация истории не дошла до такой степени, чтобы этак легко перекраивать тысячелетия. Вообще-то у него тоже были кое-какие мысли, если хотите, теория, выросшая из этих самых странствий в пустыне, но смысл жизни там никаким боком…
— Ты на себя посмотри! — нападал на Юнусова Себастьян. — Посмотри на себя унимательнейшим образом (он тоже щегольнул неизвестно откуда взявшимся словцом).
Юнусов и вправду посмотрел на себя.
— И что ты видишь? — не ослаблял напора Себастьян.
— Да ничего не вижу, — улыбнулся шире двери Юнусов и добавил с еще более широкой улыбкой: "Мужчину вижу!"
— Ну ты даешь, мужчина! Твои предки были герои гаремов и чайхан! Какие, к черту, пирамиды! С таким животом только в чайхане лежать, чай пить. А чтобы пирамиды строить — это надо быть худым, жилистым, — и Себастьян, ничуть не смущаясь, показал на себя.
Однако теорию он толкал при этом совершенно другую:
— Смысл жизни в том, чтобы просто жить! Вот люди пришли из Африки, это правда. Но зачем?
— Жить? — не понял Багров.
— Ну конечно! — обрадовался Себастьян. — Живи и дай жить другим!
Понять, серьезно говорит Себастьян или нет, не представлялось возможным.
— Там, в общем-то, много чего было — Рим, изобретение колеса…
Багров почувствовал, что до него кто-то дотронулся. После пива, которое ударило в голову, он что-то плохо соображал. Он огляделся — вокруг никого не было, хотя что-то все же происходило. Красная крыша Гостиного Двора, которая как раз была видна Багрову, то возникала из тьмы ослепления, то пропадала в белом свете снежного люминесцентного покрова дня.
"Что за, блин, дела, —думал он, пропуская куски разговора. — Что вокруг творится?" Но понять это было невозможно, и, видимо, не нужно.
Очнулся Багров после того, как Юнусов и Себастьян вдруг стали тыкать ему в бока кулачищами с обеих сторон, словно Остап и Андрий своего батьку.
— Ну, ты что задумался, — нетерпеливый Юнусов хотел, чтобы Багров занял какую-нибудь сторону, желательно его. — Ты что об этом думаешь?
— О чем? — не понял Багров.
— Ну как о чем? О смысле жизни. О чем же еще? — возмутился отсутствием присутствия интереса Юнусов.
— Да ему это неинтересно! — захохотал Себастьян. — Живет тут вечно, никуда ходить не надо!
— Почему не надо, — возмутился Багров, ведясь на подначку. — Жить надо просто со смыслом!
Юнусов и Себастьян переглянулись и дружно загыгыкали. Такой подход как-то не приходил им в голову, но, как бы то ни было, это был лучший выход из ситуации, и они его приняли.
— Ну что, — по инерции еще погыгыкав, затем картинно взмахнув руками, сказал Юнусов и не удержался от цитаты из самого себя: "Обнажим наши революционные клинки — и рысью до Томска?"
— Ага! — только и сказали Багров и Себастьян, запамятовавшие ответную реплику из знаменитого рассказа Юнусова, опубликованного во всех мало-мальски значимых уфимских газетах и журналах.
 И они пошли вдоль по Ленина, словно по льду замерзшей реки, не обращая внимания на идущих навстречу учащихся, слобожан, баб и слесарей.
Багров, который был удивлен, что все закончилось так быстро, все никак не мог понять, как это его приятели легко вышли из положения, которое не сулило им обоим ничего хорошего. Теперь они болтали на ходу о том же самом, но уже безо всякого остервенения. Исторические факты легко взлетали в небо, раздуваясь до размеров вселенских, то съеживаясь до сиюминутных банальностей.
Багров слушал их так, словно школьного учебника по истории не существовало более, а был только некий калейдоскоп, который можно было крутить и вертеть во все стороны, как тебе заблагорассудится.
Впрочем, его отвлекло от этих мыслей ощущение, будто кто-то на ходу легко к нему притронулся, похлопал по карманам, заглянул в лицо. Что за чертовщина? Багров передернул плечами, поежился, нервно оглянулся по сторонам. Никого как не было, так и не было.
Они уже дошли до перекрестка возле главпочтамта, и там, на этом обычно оживленном месте, задержались буквально на секунду, которой хватило, чтобы Багров еще раз обернулся и посмотрел назад — в сторону все той же "Оптики". Там, где он стоял минуты три или четыре назад, Багров увидел удивительную картину, один в один из компьютерной игры "Герои магии и меча 111", которой он увлекался в последнее время.
В это нельзя было поверить — три или четыре светящихся гражданина тыкали друг в друга длинными палками, с конца которых срывались голубые и красные молнии. Наконец, с одной из палок ударила какая-то уж слишком крупная искра, и один из граждан — в обыкновенной шапке-ушанке, каком-то довольно задрипанном черном пальто, которое, правда, светилось изнутри, как светится ладонь, когда ею закрываешь глаза в солнечный день; так вот — этот гражданин начал медленно гореть, словно свечка. Через некоторое, весьма непродолжительное время он превратился в столбик пепла, который моментально осел на снег.
И тут же вся улица Ленина стала коридором с одним-единственным выходом возле этой самой "Оптики", и Багров почувствовал, как огромная волна воздуха со все нарастающей скоростью рванулась туда. Он инстинктивно отвернулся, шагнул вслед за своими приятелями, и только ветер слегка мазнул его по шапке, которая слетела на снег, как от хорошего подзатыльника.
Багров подобрал шапку, и они, как ни в чем не бывало, пошли вверх по Коммунистической, напевая изо всех сил: "Не спи, не спи, художник! Не предавай сосну!"

Оглядываясь по сторонам, Багров думал о том, что же такого случилось с ним, отчего его ничто не волнует так, как это было раньше. Впрочем, он поймал себя на мысли, что раньше он никогда ни о чем подобном не думал, словно в голове его, как в стойле, жило какое-то чудовище, которое занимало все мысли. Но вот чудовище покинуло конуру, и он стоит в недоумении, глядя на пустоту более нежилого помещения. Отчего так случилось — было непонятно.
Наконец, устав с непривычки думать, он прислушался к тому, что говорили его приятели. Но они говорили все о том же смысле жизни, как-то незаметно снова свернув на эту животрепещущую тему, и это его возмутило. Как они могут болтать о какой-то ерунде, когда ему так...
 Тут он задумался. Нет, в общем-то, ему не больно, но как-то странно, непривычно, неудобно, неуютно. Багров продолжил бы этот ряд, если бы возмущение его не схлынуло так же внезапно, как и пришло, и холодный механизм разума выдал ему возражение, некий контраргумент происходящему. Если его друзья обсуждают что-то, значит, они страдают, а кто может сказать, чья боль сильнее? Так бывает страшно редко, и вряд ли это тот самый случай.
"А с чего ты взял, что они страдают?" — задался вопросом Багров, как это часто бывает, просто из чувства противоречия — ему захотелось сделать вид, что он сопротивляется.
И в этот момент разум указал ему на то простое и очевидное обстоятельство, что друзья его — такие же люди, как и он сам. Багров остолбенел. Эта мысль не приходила ему в голову, быть может, никогда.
Никогда, никогда он не думал о себе, что он просто человек, что ему тридцать два года, что роста он выше среднего. Ну, то есть он это знал вообще-то, но эти цифры и факты ему надобились разве что в поликлинике, для ответа на вопрос, обычно небрежно задаваемый о том, сколько ему полных лет, а больше-то и нигде. Да какой дурак думает о себе постоянно? О том, что он шатен, что лицо у него широкое, что он очкарик, что, фланируя по улице, он выглядит нелепо, потому что разговаривает сам с собой, при этом губы странно шевелятся, отчего девицы и пожилые пенсионерки шарахаются от него.
— Боже мой! — подумал Багров, вдруг обнаружив что-то, важное для себя. — Боже мой! Так его друзья тоже люди и им тоже бывает больно! Так ведь и все на свете люди, и им тоже бывает больно. И он сам тоже человек. Журналист из карликового журнала. А он-то думал, что он…
И тут мысли его потекли в направлении страшного отчаяния, потому что пропасть между тем, что он думал о себе и кем был на самом деле, оказалась настолько грандиозна, что если бы не безразличие, охватившее его вот уже минут сорок, он не смог бы выбраться из этой переделки живым или, что одно и то же, с нормальной психикой.
Успокоило его все то же действие механизма, который помещался в черепной коробке. "Поскольку все вокруг люди, и думают они примерно одинаково, и мечтают одинаково, то и они далеко не то, что думают о себе, у них в душе такая же пропасть", — решил Багров.
Эта мысль кое-как вернула ему пошатнувшееся душевное равновесие, и он ринулся нагонять Юнусова и Себастьяна, которые скрылись было за поворотом на Карла Маркса возле Дома офицеров.