Книжная полка Эмиля Сокольского
Сева Гуревич, «Глубокий воздух»
СПб.: Лимбус пресс, 2012
СПб.: Лимбус пресс, 2012
Сева Гуревич жаждет говорить в рифму, его трудно представить сидящим за столом и сочиняющим; строки словно бы настигают его везде — только успевай записывать. В стихах — нет ничего ничего легковесного, маловажного, в них — судьба. И не только вчерашнее и сегодняшнее — но и будущее автора: грустно-задумчивого, шутливо-ироничного, саркастичного, даже циничного; и никогда — ворчливого, раздраженного, злого. Лишнего не скажет, косноязычием и многословием мысль не замутит, ритм не собьет. Как сказано в предисловии — стихи Гуревича классичны, как Колизей.
Можно ли назвать его стихи поэзией, если в них встречаются не вполне ладные конструкции и трудно, не всегда точно подобранные слова? Да, можно — коль выбрать наилучшие. Ну кто, как не поэт, может так метафорично мыслить? —
Можно ли назвать его стихи поэзией, если в них встречаются не вполне ладные конструкции и трудно, не всегда точно подобранные слова? Да, можно — коль выбрать наилучшие. Ну кто, как не поэт, может так метафорично мыслить? —
Запечатай обрывки минувшего в черный конверт,
Схорони в дальней комнате… Выверни лампочку к черту!
Пусть покрутит минувшее снова свой сольный концерт —
Допоет и ко мне не вернется уже ни на йоту.
Схорони в дальней комнате… Выверни лампочку к черту!
Пусть покрутит минувшее снова свой сольный концерт —
Допоет и ко мне не вернется уже ни на йоту.
Или — вот, пожалуй, наиболее характерное:
Провалившись по грудь, по горло —
В город, в годы, в чужую память,
Прорастаешь травой покорной —
В невозможность судьбу исправить:
Суток сутолоку — пряжу —
Распустил… Пустота в ладонях!
Сбросил грусть, как с коня поклажу,
Пьяный — в стельку… Сапожник! Конюх…
Мне бы проще и лучше — в стойло!..
А душа, поостывши сутки,
Жалась — жалилась непристойно,
Неприглядней побитой суки <…>
В город, в годы, в чужую память,
Прорастаешь травой покорной —
В невозможность судьбу исправить:
Суток сутолоку — пряжу —
Распустил… Пустота в ладонях!
Сбросил грусть, как с коня поклажу,
Пьяный — в стельку… Сапожник! Конюх…
Мне бы проще и лучше — в стойло!..
А душа, поостывши сутки,
Жалась — жалилась непристойно,
Неприглядней побитой суки <…>
Ритм, энергия, образность — и никакой расслабухи!
Денис Датешидзе, «В течение»
СПб.: Изд-во «Журнал “Звезда”», 2012
СПб.: Изд-во «Журнал “Звезда”», 2012
Несмотря на фамилию, поэт сугубо петербургский; можно сказать — что-то на пересечении Ходасевича и Кушнера, но, пожалуй, это оценка не совсем точная: в стихах Датешидзе явственно слышатся и элегические ноты… Едва управляемый поток мыслей, впечатлений, проговариваемых без особой заботы о словесной отшлифованности, — ибо записывается о происходящем словно сейчас, сию минуту. Кто-то из питерских критиков сказал что-то вроде того: основной мотив стихов Датешидзе — все хреново, безрадостно; да, «проснувшись медленно, устало, тяжело,/как бы карабкаясь наверх по склону», поэт подходит к окну, смотрит и — нет, нет, что-то такое непонятное там брезжит, жить, кажется, можно, и даже, глядишь, чему-то и обрадуешься вдруг... А что может обрадовать? — да скорее всего ничего — разве пустяк какой-нибудь, просто хорошая погода, прогулка, воспоминание, случайная беседа… И так поэт и движется — от пустяка к пустяку, с подчас беспредметными мыслями, неясными надеждами. Точно по Кушнеру: «Поэзия, следи за пустяком,/ Сперва за пустяком, потом за смыслом»! И если мы в одном месте читаем, например:
Ситуаций — нет. И событий — нет.
Только дней непрерывный ряд.
Никакой не зыблется в них сюжет,
Кроме разве что, роста затрат, —
Только дней непрерывный ряд.
Никакой не зыблется в них сюжет,
Кроме разве что, роста затрат, —
то в другом — бесхитростное опровержение:
Боже мой, как сегодня красиво!
Облака, облака, облака…
Облака, облака, облака…
Но кончается стихотворение — кончается и радость, поэт снова погружается в меланхолию. Однако читать не скучно: Датешидзе ее обыгрывает с неистощимой самоиронией.
Валерий Прокошин, «Ворованный воздух»
М.: Арт Хаус Медиа, 2012
М.: Арт Хаус Медиа, 2012
Есть книги, которые страшно читать: словно в бездну заглядываешь. Название «Ворованный воздух» — не более чем отсылка к известной мандельштамовской цитате. Поэт ощущает каждый свой вздох как ворованный по причине смертельной болезни, и собранные в книге стихи (написанные, в основном, традиционным размером, с соблюдением точных рифм) воспринимаются способом его существования. Все время хочется выскользнуть из «больничного» духа прокошинских строк. И автор, не скрывая того, что смотрит в глаза своему несчастью, сам словно бы стремится уйти от мрачных мыслей — однако радоваться не под силу, остается вспоминать; мысли уносят в те дни, когда он был совсем молод. Воспоминания медлительны, кратки, щемящи, бесконечно грустны, как сон об утраченном рае, в этот сон-рай невозможно вернуться; в них жизнь, которая «течет, перетекает через край»; а «душа летит на свет» с ощущением, что рай — все-таки «где-то рядом»:
Утро: плывут облака — полусонные все,
Воздух прозрачен — настоян на детской слезе.
Если вглядеться, тогда далеко-далеко
Можно увидеть, как ангелы пьют молоко.
Воздух прозрачен — настоян на детской слезе.
Если вглядеться, тогда далеко-далеко
Можно увидеть, как ангелы пьют молоко.
Ярослав Пичугин, «Древо лет»
М.: Линор, 2013
М.: Линор, 2013
Ярослава Пичугина можно причислить к продолжателям традиции «тихой лирики». Стихи спокойны, негромки, неторопливы. О чем бы он ни говорил — о любви, о природе, об увиденном в поездках-путешествиях, — голос ровен, взгляд вдумчив. Много пейзажных зарисовок, но по сути — разговор ведется только о человеке и выводит только на человека. Это типично традиционная поэзия; автор не стремится удивлять техническими приемами и необычным «углом зрения», его задача — проговорить то, что осело, устоялось в душе, И порой он будто не заботится о единственно незаменимом, емком слове, в ход пуская слова случайные, книжные, оттого случаются неясности (например: «Век двадцатый впечатан в память, / от него не уйти совсем, / он приходит одетым в камень, / выбирая одну из тем», — здесь «совсем» — только для рифмы, а о каком камне, о какой теме речь — непонятно). Однако недостатки рифмованных стихов исчезают в пичугинских верлибрах, — здесь поэт экономен в словах, предельно собран, не допускает лишнего, необязательного; они веют тишиной, это стихи молчания, в чем близки поэтике Айги. Есть мнение: верлибрами любят писать те, кто не умеет в рифму. А тут хочется сказать иначе: Ярослав Пичугин умеет писать именно верлибром…
туманным дождливым днем в городе
чувствую себя как в сосновом лесу
Прибалтики
когда птица заденет ветку крылом
обдаст каплями влаги
и улетит
чувствую себя как в сосновом лесу
Прибалтики
когда птица заденет ветку крылом
обдаст каплями влаги
и улетит
Леонид Сорока, «Стихляшки»
Иерусалим: Библиотека «Иерусалимского журнала», 2013
Иерусалим: Библиотека «Иерусалимского журнала», 2013
Сорока печатался и в детских, и во «взрослых» журналах (например, в «Юности», в «Неве»). Живя с 1991 года в Израиле, продолжает публиковаться и сейчас. «Стихляшки» — им придуманный жанр, который трудно в точности охарактеризовать. Как бы там ни было, это небольшие стихотворения, в которых нет места серьезности — что, пожалуй, и является для Сороки самой что ни на есть настоящей серьезностью. Здесь автор будто бы остается одновременно и детским поэтом, и очень даже взрослым — поскольку смотрит на мир с добрым юмором, подчас с иронией, — смотрит глазами много пожившего и много испытавшего человека. Причем умеет иронически относиться прежде всего к самому себе. Стихи читаются легко, точные, подчас неожиданные рифмы веселят, без труда запоминаются не только строки, но и стихотворения целиком, — что неудивительно: самые короткие уложены в две-четыре строки, остальные — редко когда длиннее шестнадцати (то есть четырех строф). А запомнить кое-что из Сороки очень даже полезно.
Вот одно из самых лаконичных:
Вот одно из самых лаконичных:
не предаемся ли мы слишком
пессимистическим мыслишкам?
пессимистическим мыслишкам?
Требуется ли продолжение? — все сказано!
Саша Либуркин, «Жениться на англичанке»
СПб.: Красный матрос, 2013
СПб.: Красный матрос, 2013
Откуда взялся Саша Либуркин? Не было такого имени в литературе. И вдруг — одна публикация, другая, третья… Молодой писатель?
Как писатель — да. Начал в пятьдесят — и так складно речь полилась, что прочитавшие подбодрили: давай дальше!
Либуркин понял: жизнь, которая идет все быстрей и быстрей, — ускользает, пропадает, просыпается как песок сквозь пальцы; где она? Где события, случившиеся год назад? Где вчерашний день — с его впечатлениями, ощущениями? Прошли, как и не было их? А вот они, — сказал себе Саша и взялся за письмо.
Его бесхитростные короткие рассказы, почти миниатюры, — большей частью картинки из литературной и окололитературной жизни Петербурга. Жизненный опыт, наблюдательность у писателя есть. А воображение, столь необходимое творцу «второй реальности»? Согласно насмешливой формуле — что вижу, то и пою?
Эта формула давно мне кажется сомнительной. Дело не в передаче того, «что было», а в видении пишущего, в интонации, в творческом преображении происходившего — своим и только своим словом. А все то, о чем пишет Саша Либуркин, мы воспринимаем через его индивидуальную оптику.
Речь Либуркина незамысловата. «Лет пять назад, поздно вечером…» — обычное начало для его рассказов. Минимум выразительности, — что более подходило бы для стенографического отчета, если бы не теплота изложения, тихий, доверчивый тон, легкая, слегка наигранная вдохновенность. Любая пустячная встреча, беглый разговор бережно наводятся на фокус; творческая встреча ли, тусовка, презентация, — автор всегда тут как тут: не жалея внимания и сил, он сохраняет для истории живую речь своих знакомцев-литераторов, сообщая каждой мелочи, ими произнесенной, каждому их жесту значительность и неотменимость.
Как писатель — да. Начал в пятьдесят — и так складно речь полилась, что прочитавшие подбодрили: давай дальше!
Либуркин понял: жизнь, которая идет все быстрей и быстрей, — ускользает, пропадает, просыпается как песок сквозь пальцы; где она? Где события, случившиеся год назад? Где вчерашний день — с его впечатлениями, ощущениями? Прошли, как и не было их? А вот они, — сказал себе Саша и взялся за письмо.
Его бесхитростные короткие рассказы, почти миниатюры, — большей частью картинки из литературной и окололитературной жизни Петербурга. Жизненный опыт, наблюдательность у писателя есть. А воображение, столь необходимое творцу «второй реальности»? Согласно насмешливой формуле — что вижу, то и пою?
Эта формула давно мне кажется сомнительной. Дело не в передаче того, «что было», а в видении пишущего, в интонации, в творческом преображении происходившего — своим и только своим словом. А все то, о чем пишет Саша Либуркин, мы воспринимаем через его индивидуальную оптику.
Речь Либуркина незамысловата. «Лет пять назад, поздно вечером…» — обычное начало для его рассказов. Минимум выразительности, — что более подходило бы для стенографического отчета, если бы не теплота изложения, тихий, доверчивый тон, легкая, слегка наигранная вдохновенность. Любая пустячная встреча, беглый разговор бережно наводятся на фокус; творческая встреча ли, тусовка, презентация, — автор всегда тут как тут: не жалея внимания и сил, он сохраняет для истории живую речь своих знакомцев-литераторов, сообщая каждой мелочи, ими произнесенной, каждому их жесту значительность и неотменимость.
Лео Бутнару, «Отсутствие негатива»
М.: Вест-Консалтинг, 2014
М.: Вест-Консалтинг, 2014
Такое впечатление, будто Бутнару пишет все время — а потом для нас наугад извлекает из своей памяти то одну, то другую миниатюру. Его восприятие всегда остро, ум чутко улавливает и фиксирует любой импульс, из которого рождается мгновенная «заметка на полях», образная ассоциация. Бутнару присущи юмор, ирония, даже сарказм. То, что он пишет, авангардом сегодня уже не назвать, но что несомненно — автор индивидуален, узнаваем, современен, любит образы, метафоры, мысль его склонна к неожиданным поворотам — и никогда к тупиковому скепсису. Сергей Бирюков настаивает: это высокая поэзия, — я же отмечу, что, при всех достоинствах сочинений Бутнару, в нем больше рассудочности, нежели непосредственности и полета вдохновения, — недаром его стих предельно прозаизирован (некоторые краткостишия кажутся дословными переводами с родного автору румынского), исключения — стихотворения-настроения, лирические реплики, идущие от чувственного восприятия мира. Пример — «Под снегом»:
в этом году
зима пришла так внезапно
что
час или два еще
сверчки продолжали петь (или
может быть плакать)
под снегом
зима пришла так внезапно
что
час или два еще
сверчки продолжали петь (или
может быть плакать)
под снегом
Инна Иохвидович, «После СССР»
М.: Вест-Консалтинг, 2014
М.: Вест-Консалтинг, 2014
Рассказы Инны Иохвидович — сплошь житейские, в основном женские, истории; за небольшим исключением — короткие. Они — не для желающего «отдохнуть мозгами», развлечься: сюжеты часто драматичны, герои и персонажи счастливы редко и недолго. Балансирование на грани счастья и горя, жизни и смерти — обычная тема писательницы, — причем с каждым рассказом надежд на благополучную развязку почти не остается. Откровенность подчас удивляет и даже смущает: кажется, в обрисовывании интимных подробностей жизни действующих лиц Иохвидович не знает запретной грани. Одним словом, перед нами на фоне постсоветского времени разворачивается нелегкая человеческая жизнь без прикрас. Язык динамичен, в литературную речь вплетаются разговорные интонации, — что, правда, иногда идет не на пользу, — так, например, речь авторская временами не отличается от речи персонажей, едва ли оправданы канцеляризмы и наивности стиля, например: «За четверть века мало что изменилось, — констатировала она», «Ольге этот стиль жизни импонировал» (рассказ «Встреча»), «наверное, только души разойтись друг от друга, отлипнуть не могли» («Анти-Венера»),
«поведенчески он часто казался и младше двадцатичетырехлетней Нины» («После любви, или Однажды в Свингер-клубе»). Пожалуй, рассказы Иохвидович лучше всего читать не по отдельности, а небольшими порциями, воспринимая каждую как цельное произведение, — и делая небольшие паузы: так меньше заметна некоторая сюжетная одноплановость, ну и во-вторых, чтобы столько раз смотреть в глаза людским бедам, переполняющим книгу, требуется мужество.
«поведенчески он часто казался и младше двадцатичетырехлетней Нины» («После любви, или Однажды в Свингер-клубе»). Пожалуй, рассказы Иохвидович лучше всего читать не по отдельности, а небольшими порциями, воспринимая каждую как цельное произведение, — и делая небольшие паузы: так меньше заметна некоторая сюжетная одноплановость, ну и во-вторых, чтобы столько раз смотреть в глаза людским бедам, переполняющим книгу, требуется мужество.
Таня Скарынкина, «Португальские трехстишия»
New York: Ailuros Publishing, 2014.
New York: Ailuros Publishing, 2014.
Почему португальские? Автор проживает в Португалии. Но «португальского» в них, пожалуй, ничего, — по всей книжке, как обычно у Скарынкиной, разбросаны обрывки воспоминаний о родном белорусском городке, переплетенные с сюжетами из причудливых сновидений и с фантазиями, которые впору считать плодами измененного сознания.
Эти трехстишия, пожалуй, правильней назвать стихотворениями-репликами, подчас спотыкающимися на ровном месте для усиления «разговорности». Произносятся они энергично — и вместе с тем выдержаны в более или менее ровном тоне. Мыслит автор мгновениями, на вдохе (выдох оставляя читателю). Как необыкновенное, так обычное происходит в странной, непредсказуемой трактовке; другими словами, сама неожиданность — норма повседневной жизни автора. Индивидуальность взгляда, не поддающаяся копированию интонация — серьезная и одновременно шутливая, спокойное, слегка насмешливое поэтическое освоение реального-ирреального — вызывает любопытство. Каждое стихотворение неотделимо от своего названия, единое с ним целое.
Эти трехстишия, пожалуй, правильней назвать стихотворениями-репликами, подчас спотыкающимися на ровном месте для усиления «разговорности». Произносятся они энергично — и вместе с тем выдержаны в более или менее ровном тоне. Мыслит автор мгновениями, на вдохе (выдох оставляя читателю). Как необыкновенное, так обычное происходит в странной, непредсказуемой трактовке; другими словами, сама неожиданность — норма повседневной жизни автора. Индивидуальность взгляда, не поддающаяся копированию интонация — серьезная и одновременно шутливая, спокойное, слегка насмешливое поэтическое освоение реального-ирреального — вызывает любопытство. Каждое стихотворение неотделимо от своего названия, единое с ним целое.
Ступаю в ночи
на парочку дальних фонарных лучей опираясь
это мои костыли, —
на парочку дальних фонарных лучей опираясь
это мои костыли, —
называется — «Вспомогательное освещение». А где может происходить такое? —
За мной следят и в книжном магазине на полках шепот
страшно оставаться
еще страшнее развернуться к ним спиной уходя
страшно оставаться
еще страшнее развернуться к ним спиной уходя
Не просто, как сказано, в магазине; название уточняет: в «Книгарнии» — то есть на родине автора. Вот тебе и «Португалия».
Саша Ирбе, «Излом»
М.: Время, 2014.
М.: Время, 2014.
Стихи Ирбе — это одиночество, которому, кажется, нет и не может быть конца, это внутренняя неприкаянность, невозможность прочных семейых отношений, необжитость домашнего пространства, глухое непонимание со стороны тех, кого хотелось бы воспринимать как близких, это город, в котором автор себя чувствует чужой всему, и это — преданность самому важному — писать и писать; пожалуй, все перечисленное выше, кажется, только тому и способствует. «Зачем им счастье? Им не нужно счастья!» — говорит автор о своих стихах; значит, отсутствие счастья — и есть источник вдохновения? Как сказать; вместе с болью поэзия несет с собой и обезболивающее, а именно — вдохновенность; и в этом случае о чем бы ни говорилось в стихах — они сами по себе есть преодоление уныния и горя. И даже в отчаянных строках «Мое измученное сердце/ могу любому подарить!» — звучит зов жизни. Конечно, стихи очень женские; в них болит невозможность подняться над силой внешних обстоятельств — когда остается лишь подчиниться им, покориться темным силам, ценой немалых трудов сохраняя себя в себе. Пожалуй, автор недопустимо часто выходит за рамки строгих правил в стилистические вольности, упорно тяготея к предельно возможному опрощению речи, что иногда удивляет и подчас смущает («между мной и тобой/ все сильнее разводишь мосты», «Мои неоспоримые аспекты/ отныне спорны. И со всех сторон», «В руке ее — мельчайшая ручонка» и так далее). Но, возможно, здесь мы имеем дело с художественным методом, усиливающим подлинность высказываемых чувств.