В июле тебе особенно тяжело:
слова прилипают к памяти, язык к гортани
и разливает в крови тепло
вино прошлогоднее
и солнце, севшее за горами.

В доме давно занавешены зеркала,
но слезится зрачок от прилипшего отраженья
той, кем я столько лет жила
и умирала в твоем
чахоточном воображенье.

И взгляд прилипает, единственное, к звезде,
к звезде, что погасла в какой-нибудь Альфа Центавре,
когда отражался лишь Бог в воде
и только папоротник расцветал
в парке центральном.

И чай наливает невидимая рука:
от дыханья безносой колышутся черные травы;
только смерть выходит за старика
и ночью заводит часы,
сломавшиеся с утра, и

стакан подает с памятью о воде,
ради которого пары доживают до смерти,
зная, что рядом совсем не те,
с кем закроешь глаза и почувствуешь
нестучащее сердце.

И ветер колышет чуть пожелтевший тюль,
и бьется неслышно чашка из перламутра.
Так заканчивается июль,
и стучится в твое окно
всегда наступавшее утро.

год вместе прожили и стихотворный метр
квадратным стал и сузился мирок
до новой мебели невымытой посуды
и невозможности познать свой потолок
раскрыть глаза и окна чтобы ветер
проник повсюду двадцать пятый кадр
похож на прочие двадцать четыре кадра
нам снятся сны и в этих снах мы спим
и Фрейд духовной жаждою томим
и бесконечно наступает завтра
и ты не рад

После соития всякая тварь печальна,
ты, впрочем, бываешь чаще печальна до,
когда понимаешь: не слово было в начале —
в начале порвался мамин и папин го.дон.
Бесплодна смоковница, если земля бесплодна,
кафкианский процесс не принесет плода.
Вечер трудного дня. Тебя любят, когда удобно
и только пока веселишься и молода.
И каждое утро, как водится, не молодея,
ты будешь тереть от туши заспанные глаза,
и в ванной отстирывать простыни новой Медеей,
и слушать сквозь стену детские голоса.

И жизнь твоя безвидна и пуста,
и не изменит ничего неделя.
И кажется, что ты уже устал,
хотя не встал еще с пустой постели.

Ты гладишь запотевшее стекло
и свет впускаешь в комнатную полость.
И кажется, что время истекло
из комнаты и обретает плотность

в прихожей, где повешен макинтош
и ждет тебя осиновая ветка.
И ты, как Бог, в уборную идешь
из обезьяны делать человека.

И, как обычно, отшатнувшись от
кого-то в зеркале, ты из квартиры выйдешь.
Все пристальнее смотришь ты вперед
и все отчетливее ничего не видишь.

Квартиру заполняет пустота,
два стула, ты, диван и занавески,
уверенность, что ты умрешь тогда,
когда в квартире станет слишком тесно
и место, исключительно твое,
заполнится той самой пустотою.

Еще бывает пустота внутри —
она смиряет с пустотою внешней
и помогает, что ни говори,
среди вещей быть настоящей вещью,
меняя смертью в комнате своей
лишь общее количество предметов.