Виктор протянул руку к полке. В задумчивости его пальцы мягко скользили вдоль десятка чуть теплых переплетов книг, его книг, словно не зная, на какой из них остановиться. Это вошло у него в привычку — читать с утра пару выбранных наудачу абзацев из собственных сочинений, медленно, словно покачиваясь на волнах, погружаться в атмосферу вымышленных ситуаций и героев, где каждое слово значило больше, чем то, что можно было прочесть о нем в словаре. Виктор заново переживал эмоции, под впечатлением которых он некогда писал тот или иной отрывок; заряжался энергетикой прошлого, чтобы творить в настоящем. Предложения, слова, буквы, поставленные игрой его воображения в определенные отношения, образовывали подобие танца, похожего на ритм умеренного, легкого, почти невесомого вальса, неожиданно и, в то же время гармонично, сменявшегося бурным и неудержимым, словно взрыв затаенной страсти, латиноамериканским танго. Создание художественного текста сродни рождению симфонии, одна фальшивая нота, один неловко, неудачно подобранный, выпадающий из общей композиции звук — и теряется все очарование. Свой стиль Виктор искал очень долго, но, обретя его, уже не мог потерять. Он часами просиживал за многочисленными переизданиями своих рассказов, повестей, романов, внося поправки, редактируя уже не раз отредактированные страницы, стремясь к совершенству. Он служил живым доказательством порочности древней поговорки: «Лучшее — враг хорошего». Виктор считал, что с каждым днем он должен становиться мудрее, чище, сильнее, лучше; если он не мог приблизиться к идеалу еще на один маленький шажок сегодня, по сравнению с вчера, значит, он топчется на месте, что для него было равносильно деградации. Потрясающая работоспособность, максимализм вкупе с реальной оценкой собственных возможностей, яркий, словно адамантовые грани, сверкающие на солнце, талант, особая техника письма — обеспечили ему успех и признание.
Наконец, Виктор выбрал со стеллажа книгу, одну из таинственных чаш, наполненных эликсиром познания, на тихой глади которой ничто не оставалось прежним; мир, люди, предметы — все преломлялось, менялось, искажалось или, наоборот, обретало подлинный, забытый в веках смысл на ее зыбкой поверхности. На первой странице, набранной крупным серебристым шрифтом, стояло название романа — «Сокрушившие оковы вечности», чуть ниже «Фанориентир, 2025 год». Виктор не желал видеть свое имя на форзаце, решительно отвергая непрекращающиеся предложения его издателей, уверявших, что его прихоть вредит коммерческому успеху — фамилия известного писателя рядом с заголовком значительно бы увеличила тираж. Однако это было больше, чем прихоть. Виктор отстаивал самостоятельность художественного произведения, приоритет текста над именем, он ратовал за незашоренное восприятие литературных творений вне зависимости от личности автора, не желая, чтобы вымышленные события и характеры ассоциировались с его биографией и жизнью.
«…Он умирал. Умирал от истощения, от голода, жажды и радиации. Умирал один в бескрайней пустыне, в сотнях километров от ближайших живых существ, ему было некому исповедаться перед смертью, никого не было рядом, чтобы прочесть свиток его жизни и облегчить ему прощание с этим ярким и прекрасным миром. Он был счастлив, однако, не той полуистеричной, полусаркастичной радостью безумца, впавшего в спасительное помешательство незадолго до наступающей агонии. Нет, он был в здравом уме и счастлив. Счастлив сознанием того, что ему довелось испытать здесь, доволен тем, как он прошел свой путь; на своей стезе он, бывало, спотыкался, бывало, падал, но никогда не сворачивал с нее, получая удовольствия от каждого мгновения бытия. Он испытал радости и печали, редко достававшиеся на долю одного смертного, и сейчас, подводя итог своим скитаниям, он благословлял звезду, под которой родился. Он вспоминал. Из его памяти, словно на свет из подземелья, вырывались воспоминания, сокрушившие оковы тьмы, поочередно, блеснув на солнце, они улетали вдаль стаей небесно-синих голубей, стремящихся в страну вечного блаженства, призывая собратьев следовать за ними. Он мысленно возвращался на улицы Клинии, где он мальчишкой впервые поймал живого хорька, в сады Ализии, в которых он с наслаждением гулял, приобнимая Валерию, в вечнозеленые джунгли Вении, где его верный товарищ, полуразумный волк Канис, погиб, защищая своего хозяина от гигантского медведя…
Картинки из его прошлой жизни, словно мельчайшие песчинки в клепсидре, падали вниз, приближая его конец. Глаза его были закрыты, щеки, сморщенные ветрами времени, впали внутрь, дыхание медленно замирало. Он уходил с гордостью и без сожаления. Примиренный с вселенной, он жаждал раствориться в ней. Внезапно кисть его левой руки дернулась, кровь устало побежала по опухшим венам, выполняя последнюю прихоть человека. Пальцы его нарисовали что-то на земле и замерли, теперь уже навсегда. Самум, неожиданно осмелев, бросил в лицо умершему пригоршню песка, словно издеваясь над умершим. Пустыня молча взирала на тело, казавшееся здесь чем-то инородным, случайно занесенным и невообразимо чуждым. Тишина и равнодушие. Больше ничего. Еще один сгусток упрямой и неустойчивой, противоречивой в своих стремлениях и неугомонной протоплазмы источил запасы энергии и канул в темноту. Что за дело пустыне до него, до ему подобных? Они живут и умирают, пустыня — вечна. Сильного не заботят жалкие потуги слабых. Ветер неумолимо стирал саму память о странном пришельце из внешнего мира, из-под песка виднелась теперь только голова. По странному капризу Ариэль решил не трогать слова, начертанные путником в последний миг жизни. Неровные линии складывались в буквы. Завещание скитальца, сумма жизненных размышлений и приобретенного опыта, уместилось всего в два слова — "Нет судьбы"…»
Виктор медленно захлопнул книжку, возвращаясь в реальность. «Да уж, не слишком оптимистичное начало дня», — задумчиво прошептал писатель. Пару минут он простоял на месте, обдумывая неожиданно пришедшую мысль. Его лицо было напряжено, уши вытянуты, казалось, он, словно прислушивался к чему-то, как будто ловя рассеянные в пространстве отголоски разговора могущественных незримых существ. Но вот он встрепенулся, помотал головой, прогоняя наваждение, и бодрым шагом отправился на кухню.
Виктор знал, как поднять себе настроение в этот ранний час — нужно было просто увидеть Онести. Она стояла за столом, обласканная лучами восходящего солнца, и готовила что-то необычное и вкусное. Онести, Онести, Онести… Она была прекрасна как майский день, как земляника, покрытая росой, тающая во рту, как прикосновение легкого игривого бриза в знойный полдень… Все казалось ничтожным, мелким, расплывчатым, как в тумане, когда он видел перед собою ее. Онести, Онести, Онести… О ней он мог говорить и думать вечно, она — источник его вдохновения, откуда он черпал чистые, как детские слезы, капли любви, надежды и человечности и щедро разбрасывал их в мир, даруя людям умиротворенность и гармонию. Онести возносила его к звездам, она наполняла жизнь писателя смыслом. Виктор радовался, как мальчишка, всякий раз, увидев ее рядом; он не мог приучить себя к мысли, что это очаровательное создание, вечный гимн во славу Всевышнего, живет здесь по своей воле, любит его и получает наслаждение рядом с ним. Онести неизменно потрясала, восхищала Виктора, каждая клеточка его тела трепетала от близости к ней, это было подобие экстаза, перенесенного в духовную сферу. Свыкнуться с ней, считать ее чем-то обыденным? Да полноте, разве можно привыкнуть к красоте полноцветной радуги, извечно наполняющей наши сердца радостью, к необозримому пространству океана, его тихому всезнанию и скрытой силе, к безмятежному и древнему дыханию леса, шепоту фантазеров-листьев, рассказывающих легенды о сотворении вселенной и единстве всего сущего?.. А если бы Афродита, Венера или девственная Артемида внезапно спустились с высокогорных светозарных чертогов Олимпа и, покинув небеса, очутились на неправедной земле? Разве не было бы это чудом из чудес, разве не поставило бы это в тупик разум самого могучего из смертных? Для Виктора Онести была богиней, и этим все сказано.
Как всегда ошеломленный ее красотою, он восхищенно наблюдал за ней. Ее легкие руки — две белокрылые ласточки — порхали над столом. Виктор не раз предлагал ей нанять прислугу или приобрести автоматизированный кухонный комплекс, но Онести была непреклонна. Ей нравилось готовить самой, она находила в этом обычном, для многих рутинном действе, особую прелесть. А Виктору нравилось смотреть на Онести. Каждое ее движение казалось ему непреходяще естественным, наполненным каким-то высшим смыслом. Он обожал смотреть на нее, когда она готовила, когда она улыбалась, когда она сердилась, когда она сидела на кресле, покачивая ножкой в такт своим мыслям, когда она говорила, когда она молчала… Все что бы она не делала, мгновенно откликалось в его душе, словно они были соединены незримой струной, концы которой вели к сердцам двух влюбленных. Было ли то духовное родство душ или некие магические токи, неподвластные методам познания философов? Виктор не думал об этом. Только дурак станет выведывать причины своего счастья — неосторожные искания способен разрушить хрупкую идиллию, попытка анализа, холодная логика могут остудить и самую сильную страсть.

Виктор познакомился с Онести весной. Была чудная погода, в небесах звенела победоносная песнь жаворонков. Особый древесный аромат и травянистый запах растений приятно щекотали ноздри и кружили голову. Виктор гулял по национальному парку, наслаждаясь мартовским настроением, пробужденным в его груди рачительной хозяйкой — природой.
Она сидела на скамейке, под сенью коренастых сосен и невысоких елей. Шалунишка-ветер раскидывал ее длинные золотистые кудри, созидая и в тот же миг разрушая воздушные замки на ее челе. Ее лицо излучало доброту и благородство. Мягкая правильность и вместе с тем строгость черт выдавали нравственную силу особого порядка. В женственных глазах отражалось сознание своей красоты, но напрочь отсутствовала кичливость, свойственная взгляду самодовольной кокетки. Ее очи — две планеты, озаренные изнутри солнцем интеллекта, плыли в пространстве, и хотелось просто стоять и смотреть на них. Стоять и смотреть, ничего не делая, погружаться вместе с ними в пучину и подниматься вверх на гребне волны, подниматься и падать.
Онести читала. Томик Гюго (и это в век карманных компьютеров, когда только ленивый не хоронил книги) со стилизованной голограммой серебряных подсвечников на форзаце — символ духовного перерождения угрюмого, потерявшего всякую надежду, Жана Вальжана и небесной доброты Шарля Мириэля — казался большим и громоздким в ее хрупких ладонях.
Виктор замер около нее в замешательстве, он не знал, что сделать, что сказать. Неожиданно она подняла глаза и улыбнулась ему уголками губ. В тот миг, как потом призналась Онести, она почувствовала что-то необыкновенное, словно закончилось долгое ожидание, завершился конец начальной поры. Предыдущая жизнь иногда была приятной, иногда грустной, но Онести не покидало ощущение, что все это было лишь прелюдией к чему-то другому, большому, воздушному, чистому. Все, что было раньше, внезапно побледнело, потеряло краски и смысл, словно выцветший холст в заброшенной студии неудачливого художника. Впереди ее ждало что-то новое, неизведанное, удивительное и прекрасное, и она нетерпеливо делала шаг навстречу грядущему.
Впервые увидев его, она уже знала — это навсегда. В Онести пробудилась и стремительно росла какая-то странная, но оттого не менее сильная уверенность — он поймет, он не обманет, он прижмет к груди и согреет, он будет заботлив и нежен, его руки крепки, а сердце горячо, он подарит ей любовь и счастье.
Онести, по натуре, открытая и общительная девушка, однако не спешила делиться своими сокровенными мыслями с окружающими — слишком часто ее искренность и немного наивное, незамутненное приличиями, этикетом и прочими условностями восприятие мира становились предметом смеха или двусмысленных намеков. С Виктором все было по-другому — довериться ему было приятно.
Она с затаенной радостью подняла лицо навстречу солнцу и произнесла мягким, чуть ласковым голосом:
— Волшебный, восхитительный день. Только ради таких дней и стоит жить. Весна — детство природы, и я тоже чувствую себя ребенком. Мне хочется прыгать и играть, резвиться и не останавливаться, бежать и не оглядываться.
Виктор, обычно робкий и застенчивый в отношениях с девушками, крепко взял ее за запястье и прошептал:
— Побежали вместе, нас никто не увидит…
Онести ворвалась в жизнь Виктора, словно торнадо.
Будущий знаменитый писатель с детства был чувствителен; сердце его было подобно лютне, чуть тронешь — отзовется. Буквы — странные значки, переплетения строгих линий и кротких окружностей, рано заронили в его душе семена любопытства и любознательности. Единожды окунувшись в мир книг, он уже не мог покинуть эту реальность. Увлечение романтической и приключенческой литературой обострило чувство справедливости. Он рос, талантливый юноша, наделенный особым даром безошибочно определять, что представляет в жизни подлинную ценность, а что лишь крошки, упавшие со стола бытия. Те звуки, слова, превратившиеся для многих в ничего не значащие выражения, шаблоны и клише, он заботливо очищал от налипшей грязи и представлял их миру в первозданном свете — так вновь сверкает старый чайник, отмытый от накипи. Резкими ударами острого, как мексиканский мачете, ума он отделял Любовь от похоти, Искренность от лицемерия, Дружбу от корысти.
Виктору, однако, не хватало стимула здесь, под этой луной. Он знал, что делать, у него было достаточно сил, но не хватало воли, чтобы воплотить в жизнь свои мечты. Подобно Мартину Идену, жизнь его была наполнена духовными метаниями, он никогда не был полностью уверен в своей правоте. Бледный, призрачный свет в конце тоннеля каждый раз освещал только новую развилку в каменном царстве теней. Прежний мир прогнил, его основы подточили крысы и разворовали тараканы. Однако люди, отстаивающие старый мир, были столь многочисленны и столь ожесточенно боролись за него, что Виктору иногда казалось, что они правы. Количество и сила редко отстаивают истину и справедливость. Так или иначе он не находил места для себя.
Умный, он скрывал свой интеллект, подчас довольствуясь малым. Виктор полагал, что единственный способ добиться подлинной мудрости — никогда не считать себя мудрым. Милосердный к другим, он был строг к себе. Пылкий мечтатель, неутомимый фантазер, он был логичен и последователен. Симпатичный, вдохновенный, с сияющим лицом и звездами в глазах, он не мог выдержать взгляда нахальной девицы.
Он стеснялся своих слабостей, но не давал им ни минуты покоя, воюя со своими пороками. Но словно головы гидры, исчезая, пороки оставляли после себя комплексы, а победа над комплексами знаменовала собой появление новых пороков. Это была борьба, в которой нельзя было выиграть. Единственное, что было возможно — это не проиграть. В этой кажущейся бесцельности, в этом пестром повторяющемся конвейере из триумфов и неудач Виктор видел определенный смысл. Он оттачивал, словно спартанец лезвие меча, силу воли, которая, он чувствовал это, скоро понадобится ему, он не вставал смиренно на колени перед своим характером, не превращался в послушную марионетку своего нрава, не сидел, лениво сложа руки на груди и самодовольно заявляя утомленным тоном: «Я хорош, господа. Смиритесь!». Нет, он все глубже и глубже проникал в свою сущность, познавал свою личность, пытался конструировать себя. Писатель не понимал смысл выражения «быть самим собой». Значит ли это, повиноваться своим недостаткам, гордиться ими? Виктор не задавался этим вопросом, он всегда был самим собой.
Девушки представлялись ему более совершенными созданиями, чем сыновья Адама. В них было что-то святое, неподвластное земле. Он верил в них и любил… Он знал, что многие из них погрязли в суете, пресытились, пройдя через множество грубых мужских рук, но все же питал неизменное уважение к каждой из их числа.
Виктор был фанатиком красоты — случайный взгляд на обворожительную, пленяющую разум девушку вызывал у него головокружение. Его неприятно поражало, когда за красивой внешностью, за прекрасной оболочкой скрывалась, как за ширмой, глупая или низкая душа. Почему столь прелестные создания не обладает всеми добродетелями сразу?
Онести ворвалась в жизнь Виктора, словно торнадо.
Она одарила его существование новым смыслом, теперь он боролся не только за себя, но и за нее. А ради Онести он был готов на все. Она помогла ему преодолеть робость и вялость, она передала ему частичку свойственных ей энтузиазма, бодрости и жизнерадостности. Она помогла его таланту вознестись выше обстоятельств и засиять на литературном небосклоне в полную силу. Словно заново рожденный, Виктор стал деятельным и активным, твердым и непоколебимым, он был полон желания созидать и отстаивать свои идеалы.
С первого же своего текста, своеобразной программы творчества, вышедшего в заштатном малотиражном издании, он объявил непримиримую войну банальности, пошлости и вульгарности. Он, словно опытный хирург, уверенными, точечными разрезами скальпеля, отделял всемирные простые истины от банальности, тонкий юмор от пошлости, простодушие и наивность от вульгарности. Только вместо скальпеля его оружием были слова, напечатанные на бумаге.
Его противниками на литературном поприще были неонатуралисты, переживавшие в то время возрождение. Их простая, незатейливая проза в большинстве своем описывала далекие от высоких мотивов потребности человеческого организма, с которыми всякий встречается каждый день. Их произведения были бесхитростны, если не сказать примитивны, и доступны для понимания любого читателя. Но Виктор не находил в них своих сокровенных мечтаний. Ценности, которые неонатуралисты возводили на вершину и громогласно пропагандировали, казались ему низменными, поверхностными. Их воззвания ввергали его в сферу Танатоса, ему не хотелось жить в их мире. Физиологические подробности, столь любимые неонатуралистами, не прикрывали высоких страстей в духе тайного романтика Золя, и казались Виктору незначительными и неуместными.
Уже став знаменитым, в интервью одному из последних качественных беллетристических журналов Виктор остроумно подчеркнул разницу между двумя противоборствующими литературными течениями следующим образом:
«Представьте себе крупного индийского тигра, способного бросить вызов даже королю африканских джунглей — льву. Его мышцы упруги, могучие лапы могут переломить хребет лани одним ударом, грациозное и гибкое тело пышет здоровьем, а желтые глаза, два огромных сапфира, подсвечены изнутри гигантской силой и незаурядным разумом. Он размашистым шагом бежит по саванне, взмывает в воздух в великолепном высоком прыжке, и шерсть его причудливо переливается на солнце. Чадо природы, он бесподобен, прекрасен и уникален. А где-то рядом в кустах лежат, извините, его фекалии. Для меня важен тигр, для неонатуралистов — то, что лежит в кустах».
Так с ходу Виктор отметал все претензии — «это неважно». И ни один человек не мог ничего возразить на этот аргумент, прочностью своей напоминавший несокрушимый титан.
После краткого экскурса в прошлое Виктора, вернемся, однако, на кухню уютного коттеджа писателя. Он восхищенно взирал на Онести, а она готовила что-то вкусное и ароматное. Онести знала, что сейчас его не нужно тревожить — Виктор предавался созерцанию и невыразимо-упоительно было удовольствие, которое он получал. Несколько минут минуло — десяток капель упало с подтаявшей сосульки — когда Онести тихо произнесла:
— Ты сегодня такой задумчивый и встревоженный… Что-нибудь случилось?
— Как ты узнала меня так хорошо? Я сам себя так не знаю. Мне казалось, внешне я спокоен и хладнокровен. Но ты смотришь не на меня, а внутрь меня. Ты — чудо! Как ничтожны строители Колосса Родосского и статуи Зевса в Олимпии, по сравнению с величием Бога, сотворившего тебя. Я обожаю тебя, — он прильнул к ее лицу и мягко поцеловал ее чело, — Ты права. До чего дошло — мои личные сочинения стали обладать определенной силой над своим творцом! Ты помнишь «Сокрушивших оковы вечности»? Иногда я сам себе удивляюсь. Мне кажется, сейчас бы я уже не смог так написать. Этот роман, как воспоминание о первом поцелуе, о первой увиденной фиалке, распустившейся на лугу… Он не совершенен, немного глуп, там есть небольшие ошибки, какие-то мелкие недочеты, но … вместе с тем, чувствуется какая-то искренность, сердечность — слова, которые я некогда написал, берут за душу и не отпускают. Ты понимаешь, я ощущаю это, но не разумом, а чувствами. И я знаю, стоит изменить лишь слово, переставить запятые, чуть поменять акценты — и пропадет очарование, исчезнет нечто, и текст потеряет свой дух.
— Ничего не меняй, — сказала внимательно слушавшая его Онести, — Тогда это не было глупо. Это было прекрасно. Может быть, спустя много лет ты будешь равнодушен ко мне, но не говори, что мы были глупы.
— Да ты что?! Как ты могла подумать такое? — Виктор обнял ее крепко-крепко, — Скорее Земля свернет со своей оси и на Луне найдут инопланетян, чем я разлюблю тебя! Я всегда буду рядом! Я хотел бы разделить вечность вместе с тобой.
— Ты такой сильный… Я всегда могу довериться тебе. Ты — мой сон, моя греза, моя радость…
И так они сидели, обнявшись, уткнувшись друг другу в плечо, словно два маленьких пушистых котенка, шепча нежные слова любви. Время остановилось для них, оно потеряло власть над ними — они сами определяли его течение, замедляя и ускоряя его по своей прихоти.
Онести первой очнулась от блаженной полудремы.
— Звонил Вайтев, просил тебя заглянуть к нему. Кажется, говорил про какие-то бумаги, которые ждут твоей подписи. Этот проказник сначала сделал мне комплимент и тут же рассказал похабную историю, случившуюся с ним вчера.
Виктор лишь усмехнулся. Сердиться или обижаться на Вайтева было невозможно. Митро Вайтев, владелец собственного книжного дома, нескольких типографий, и давний издатель Виктора, был вечным шутником и затейником. Не слишком хорошо разбираясь в качестве литературы, он интуитивно умел определять, будет ли новый писатель популярен у читателей, или весь тираж покроется пылью на опустелом складе. Митро был простодушным эгоистом и не скрывал этого. Там, где другие лицемерно скалили лица, он бесхитростно говорил: «Мне это не выгодно». Он был дельцом, пробившимся из низов, и многому научившийся, пройдя суровую школу повседневного обмана. Митро считал, что успешность любого человека находится в твердой зависимости от суммы на его текущем счете. Из этого правила практичный издатель делал исключение только для Виктора: перестань книги талантливого прозаика быть рентабельными, Митро все равно продолжал бы печатать Виктора, даже себе в убыток.
Несмотря на разительные отличия характеров, Виктор и Митро отлично ладили друг с другом. В Митро, который не сдерживал своих желаний и инстинктов — девизом его было «В этом мире надо делать то, что хочется» — любившим выпить и гульнуть, не задумываясь о завтрашнем дне, Виктор видел свою иную ипостась. Писателю чудилось, что таким мог бы быть и он, сложись по иному обстоятельства его биографии.
Митро, отдадим ему должное, стремился понять высокие мотивы, которыми руководствовался Виктор в жизни. Иногда Митро чувствовал, что еще немного — и мозаика души автора соберется перед ним воедино, но в последний момент решение головоломки ускользало от него, словно мокрая рыба из рук.
— Так не хочется покидать тебя, Онести, но я уже давно обещал Вайтеву заглянуть к нему…
— Иди-иди. Что может случиться со мной? Я пока пройдусь по магазинам, может, и для дома присмотрю что-нибудь. А вечером давай сходим к фонтану Возрождения. Ты знаешь, я так люблю бывать там. Его тихие воды успокаивают меня, мягкий плеск его струй, словно колыбельная для всех, кто слишком пылок и горяч, он поет вечную песнь покоя и умиротворения. Я становлюсь там какой-то странной, мечтательной и меланхоличной.
— Я хочу взять тебя за руки и пойти туда прямо сейчас. К чему нам ждать вечера? Пусть лучше другие подождут.
— Небольшая разлука лишь усилит радость нашей новой встречи, милый. Да и дела запускать негоже.
— Ну ладно, если ты настаиваешь, красавица — Виктор ласково поцеловал ее медоточивые уста, обнял на прощание и неохотно отпустил от себя, — До встречи. Не задерживайся!
Онести негромко хлопнула дверью и исчезла. Виктор остался в одиночестве. Вместе с Онести пропало что-то неосязаемое, но теплое и отзывчивое. Писатель поймал себя на мысли, что в доме стало холодно и неуютно. Он торопливо накинул пиджак, надел ботинки и вышел из своего комфортабельного коттеджа. Дорога до издательства Вайтева заняла у Виктора двадцать минут. Автор предпочел пройтись пешком, чтобы насладиться чарующим обаянием и отчаянной бесшабашностью неистощимого на выдумки озорника-апреля. На входе в частный сектор Вайтева он лицом к лицу столкнулся с Фью Трайтнессом, одним из видных представителей неонатуралистов. Завернутый в черный плащ, бледный, с заостренными скулами и плотно сжатыми губами, с антикварным, невесть откуда добытым, цилиндром, он явно пытался создать у окружающих образ строгого, беспристрастного человека, судьи над людьми. Виктор считал его закоренелым циником и лицемером, излюбленной маской которого был напускной аскетизм. Виктор знал о его бесчисленных тайных похождениях по злачным местам, о нескольких безобразных выходках, которые не получили широкой огласки только благодаря дяде Трайтнесса, занимавшему высокое положение в Министерстве обороны. Фью молча и высокомерно прошел мимо, даже не взглянув в его сторону. Виктор улыбнулся и, не оглянувшись, проследовал в кабинет Митро. Вайтев, в спортивных штанах, свитере и легкой куртке, никак не производил впечатления хозяина огромного и сложного механизма, каковым было его издательское дело. Случайно зашедший сюда человек принял бы этого молодого, небритого, веселого и никогда не унывающего мужчину за курьера, грузчика или, на худой конец, менеджера по продажам.
— Салют, герой! — крикнул Митро, сдобрив приветствие крепким рукопожатием, — Совсем ты старых друзей забыл, хотя с такой женой это и не мудрено…
— Митро…
— Ладно-ладно, от тебя не убудет. Рад тебя видеть. Классный пиджак, почем брал? Две сотни? Недурно, недурно. Я тебе еще не рассказывал, такую классную голубку недавно в кабаке Тони подцепил. Ты бы ее видел! Белые ручки, грудастая, черные волосы — в общем, то, что надо. Так она меня распалила, что я бутылку виски в полчаса осилил. Потанцевал я с ней, поболтал и вижу — она во мне души не чает, понравился я ей то есть. Прихожу я к ней домой, значит…
— Митро, перестань!
— Подожди ты, самое интересное начинается. Да, прихожу я, значит, к ней домой, кидаю одежку на пол и давай с ней миловаться, и тут вдруг оказывается, что мы не одни. Выходит из соседней комнатушки девчушка, ну точно копия моей красавицы. Я, полупьяный, но все же соображаю — не в глазах у меня двоится, а близняшки они между собой. Вот оно как выходит. Ну, а я чего, не растерялся и…
— Митро, избавь меня от этого. Сколько раз ты успел рассказать эту историю сегодня? Вот и Онести от тебя наслушалась, смотри, испортишь ты мне ее, — Виктор насмешливо погрозил ему пальцем.
— Такую не испортишь. Повезло тебе, Виктор, как есть повезло. Будь у меня такая девушка, и я, глядишь, изменился бы, потянулся к свету. Скажу тебе только одно — береги свое счастье. Да, я тебе бумаги на подпись подготовил: контракт, отдельный договор об авторских правах, гонорар, конечно, ну и прочая бюрократическая канитель — все, как полагается.
— Брось. Сколько лет мы знакомы? Я тебе полностью доверяю. Не за чем мне все объяснять и разжевывать, как маленькому. Дело одной минуты, — Виктор нетерпеливо поставил свои автографы, — Вот вроде и все. Несерьезный ты Митро, тяжело тебе будет жену подходящую найти.
— Ха, да желающих хоть отбавляй, в вагон не поместится.
— Я не это имею в виду.
— Знаю-знаю, на деньги они ведутся. А такой, чтобы по-настоящему, чтобы меня самого любила… Такой нет. Ну что поделать? Не могу я им про ромашки да звезды рассказывать, а серьезно разговаривать не получается. Все как игра, как шутка, пару раз встретились и разбежались. Я тут на прошлой неделе в казино две тысячи в рулетку поднял, — неожиданно начал Митро, — Два раза поставил на «16», и снял банк. Все, кто рядом стояли, аж глаза вылупили. Думаю и сегодня пойти, не составишь мне компанию? Что выиграем, поделим пополам.
— У меня несколько другие планы на вечер, давай в следующий раз. Как насчет среды, например? Идет? Отлично. Пойдет ли Онести? Спрошу ее, думаю, пойдет. Ты у нее вызываешь исключительно положительные эмоции. Ну, тогда я тебе позвоню на днях.
— Ладно, бывай, друг. Один ты меня понимаешь. А так и поговорить не с кем: ото всех этих коммерсантов, писателей-дилетантов и рекламных агентов меня уже воротит. Скажи число на прощание — все-таки я, пожалуй, загляну в игорный дом. Проверю твою удачливость заранее.
— 21. Счастливо!
Путь обратно до особняка не занял у Виктора много времени. Он сидел на кресле, размеренно покачиваясь на нем, изредка делая глоток горячего черного кофе из изящной фарфоровой чашки. Теплота приятно расползалась в животе и в груди. Хотелось закрыть глаза и оказаться в блаженной стране сновидений. Но что-то удерживало его в реальности. Он ждал Онести. Ожидание затянулось, оно обволакивало Виктора призрачной сетью, невесомой дымкой, туманной пеленой.
Звонок телефона прорезал тишину. Механический резкий звук разрушил кокон спокойствия вокруг Виктора. «Наверное, Онести. Хочет предупредить, что задержится. Должно быть, встретила одну из своих подруг», — лениво пробуждалась мысль писателя.
— Виктор Демирг? Вы, муж Онести Демирг? Ее сбила машина на улице Фэйт. Она умерла, не приходя в себя, через три минуты. Приехавшая почти сразу бригада врачей констатировала смерть от многочисленных тяжких телесных повреждений, — сухой невыразительный голос на секунду замер, — Мои соболезнования. Вы можете приехать…
Виктор неловким движением отстранил трубку от уха. Рок нанес свой удар. Атака Неожиданного затронула все мыслимые уровни существа Виктора. Ничто отныне не могло остаться в нем целостным. В зеркало его души чья-то безжалостная рука метнула булыжник — все покорежилось, потрескалось, разбилось. Осколки былой радости и благодати валялись безжизненной грудой на полу, и не в силах смертного было соединить их вновь. Та самая судьба, которая помогла создать уголочек рая, кусочек греческого элизиума на земле, своими же перстами низвергла в прах, уничтожила и разметала по ветру их маленький домик взаимного счастья.
— Алло? Алло? Вы меня слышите? Я знаю, вы сейчас находитесь в шоковом состоянии. Сохраняйте спокойствие и…
Виктор положил беспокойно верещащую трубку на стол. Он еще не успел понять, как мало осталось смысла в этих обычных мелочах. Без нее ничто больше не имело значения, стало неважно, сгинуло. На землю словно снизошла вечная ночь. Солнца больше не было. Жить в темноте, как крот — его будущее.
Глаза его остекленели, правая щека нервно задергалась, руки безвольно повисли вдоль туловища. С трудом он встал на ноги. Инстинктивно попытался дойти до рукомойника и рухнул на пол. Ноги, его надежные, сильные ноги, больше не держали Виктора, они переломились, как две сухие соломинки от неподъемного груза. Однако дело было не в ногах, страшная весть поразила мозг Виктора. Сознание покинуло его, спасая от безумия.

На глазах друзей Виктор таял. Величественная легенда превращалась в жалкую руину. Он потерял Онести, свою любовь. Любовь делает человека сильным, она же превращает его в самого слабого человека на свете. Любовь — могучие руки Геркулеса и уязвимая пята Ахилла. Любовь — птица, ибо возносит тебя вверх, любовь — камень, она неумолимо тянет вниз. Любовь — крылья за спиной, но берегись — они могут исчезнуть в любой миг, и тогда ничто не спасет того, кто в беспамятстве счастья, рассекая мощными взмахами эфир, поднялся слишком высоко. Подобно костру, любовь одаряет усталого путника теплом и светом, но раз погаснув, не разжигается вновь.
Сумрак сгустился в груди Виктора. «Почему я? Почему это случилось именно со мной? Чем провинился я, чем провинилась она? Чем заслужили мы такое жестокое наказание?» — вопросы без ответов тревожили его рассудок. Логика молчала, разум пасовал, случай был возведен на трон. Плавно течет жизнь, покуда русло нашего тихого потока не пересечет бурная и неудержимая река. У этой реки нет названия, она не находится на одном и том же месте, она всегда появляется неожиданно, она сметает любое сопротивление, она ничто не оставляет прежним.
Душа Виктора попала в центр буддийского лабиринта, мандалы, и не могла найти выхода. Он и не искал его. Выход — это начало новой жизни, но если все лучшее, что только возможно, уже случилось с тобой и не повторится, стоить ли начинать все сызнова? Его все чаще стали посещать мысли о прекращении этой бессмыслицы.
Виктор ничего не чувствовал, он, словно находился в состоянии постоянной анестезии. Как и Муций Сцевола много веков назад, он мог безропотно сунуть руку в пламя и равнодушно смотреть, как медленно обугливается его длань.
Лишь единожды он очнулся от этой апатии — его внимание привлекло название статьи в желтой газетенке, оставленной кем-то на улице. «На Луне могут скрываться зеленые человечки!» — кричал сенсационный заголовок в пространство. Случайно остановивший на нем взор, Виктор упал на колени и зарыдал в полный голос. Он сидел и плакал, кричал и проклинал, негодовал и умолял… пока его не отвез к себе домой Митро. Верный Митро не оставил Виктора наедине с бедой, он утешал и успокаивал его как мог, но все было тщетно. Виктор таял, и Вайтев не знал, как помочь ему.
И тут Митро внезапно вспомнил о случайной встрече со старым университетским другом. Полгода прошло, как он столкнулся с ним в одном из столичных баров. Он с трудом возвращался мыслью в прокуренное, наполненное спиртными парами помещение.
…Стоял адский шум, какой-то подвыпивший коммерсант орал во все горло задорную песню, люди смеялись и танцевали. Лицо человека, стоявшего у барной стойки, показалось ему странно знакомым. Так и есть! Да это же Тони — они учились вместе пять лет. Обнялись, поболтали о прошлом, поговорили о настоящем, пропустили по несколько кружек пива по такому случаю. После этого Тони потянуло на откровения. Оказывается, Тони работал в лаборатории городского института по вопросам генетики. Их подразделение, во главе с профессором медицины Дорием вплотную подошло к решению проблемы воспроизводства копии человека без потери предшествующей памяти, правда, с известными ограничениями. Им удалось даже клонировать, возвращать к жизни умерших раньше своего биологического срока, тех, кто погиб вследствие катастрофы, аварии или несчастного случая. Но изобретение, способное пошатнуть сами основы бытия, оставалось недоработанным. По невыясненным причинам, копия случайно умершего индивида существовала лишь день. В организме опытных образцов включалась программа смерти, что дало повод многим молодым исследователям увязать этот феномен с предназначением и судьбой. Однако профессор Дорий, человек научного склада ума, видел причину исключительно в несовершенстве технологии, оставляя метафизические объяснения любителям пофантазировать. Конечно, все это большая тайна, но они с Митро старые друзья, и Тони надеется, он никому не расскажет об этом…
Тогда Вайтев не воспринял историю Тони всерьез, списав все на количество выпитого алкоголя. Это было шесть месяцев назад, сейчас многое могло измениться, вероятно, они достигли определенных успехов в своих разработках, если, конечно, Тони не врал. Отбросив в сторону ненужную патетику, Митро понимал: спасти Виктора может только чудо. Чтобы уберечь того, кто находится на грани, его иногда бьют электрошоком. Если других средств не осталось, почему бы не попробовать то, что кажется невозможным?
Решение принято, дальше нужно действовать без колебаний. Звонок Тони, уговоры, встреча с Дорием, долгая беседа, тщательная психологическая подготовка Виктора к походу в обитель профессора.
Два друга стояли вдвоем на улице перед входом в институт. Виктор ожил. Мрачное спокойствие мертвеца сменилось лихорадочностью безумца. Реальность распадалась на куски, вокруг царил хаос, и лишь где-то в глубине этого здания блистал крохотный метеор надежды. И он стремился к нему, напрягая все силы.
Стекло и пластик, белые, синие халаты и запах медикаментов, стерильность и чистота. Скоростной лифт в мгновение доставил их на 12-й этаж. Обширный кабинет, непонятные механизмы, электроника, книги, много книг. Виктор был способен только фиксировать, а делать выводы, выстраивать логические цепочки он сейчас не мог. Твердое и спокойное лицо профессора. Да, его зовут Дорий, Виктор видел его на фотографии. Он седой, внушает доверие и уважение, он опытен и мудр. Он поможет.
— Добрый день, Виктор Демирг. Времени у меня не много, поэтому давайте сразу о главном. Ваш друг рассказал мне о вашем несчастье. Мы можем вам помочь, — доктор выдержал небольшую паузу, — Она вернется лишь на день. Вы понимаете это? Сознаете ли вы, на что идете?
Виктор нетерпеливо кивнул головой.
— Хорошо. Дальше. Наша методика не совершенна, мы не можем гарантировать стопроцентного успеха. Возможно все, что угодно, как со знаком плюс, так и со знаком минус. Наши эксперименты не субсидируются из городского бюджета и проводятся в неофициальном порядке. Стоимость процедуры составит тридцать тысяч планетариев, — Дорий вопросительно посмотрел на писателя.
— Я готов отдать все, что у меня есть, за секунду ее жизни. Она снова будет со мной?
— Наши опыты подтверждают это со всей очевидностью. Но не забывайте — она вернется лишь на 16 часов. Вас интересует научное объяснение?
— К черту объяснения! Но будет ли она помнить, любить меня, как прежде?
— Особенность нашего проекта и главное его отличие от других как раз и заключается в том, что объект сохраняет все предыдущие чувства и память, за исключением последних нескольких минут. Индивид не должен знать о своей смерти — это правило. Если вопросов больше нет, подпишите бумаги — и завтра утром она проснется в вашей спальне.
Виктор не глядя подмахнул бумаги, попрощался с профессором и побежал домой. Ему казалось, чем раньше он окажется дома, тем быстрее он увидит Онести. Митро еле поспевал за ним. Разочарование Виктора, когда он обыскав весь коттедж, не забыв заглянуть даже под кровать, нигде не нашел ее, было неописуемо. Яростный огонь сжигал его изнутри. Чудилось, еще миг, и все тело превратится в золу, сгорев без следа. Он бегал по квартире, шептал какие-то нежности, падал и сразу же вскакивал, шастал без перерыва по комнатам, осматривая все вещи, как будто впервые видел их, и через каждую минуту неизменно заходил в спальню. В таком состоянии он пробыл до девяти вечера. Митро уже стал подумывать, не связать ли его до утра от греха подальше, когда в дверь особняка кто-то позвонил.
На пороге стояли Дорий и три молодых крепких парня, за их спинами виднелся небольшой, но вместительный автобус. Они вошли внутрь уверенно, как хозяева. Виктор стрелой метнулся к входу. Онести с ними не было.
— Где она? Где вы оставили ее? Отвечайте! — Виктор больше не сдерживал себя, — Отвечайте! Вы! Вы обещали! Я жду ее здесь уже целую вечность!
— Успокойтесь, — голос профессора был бесстрастен и холоден, как кусок льда. Попытайтесь понять то, что я сейчас вам скажу. Для нас — это грандиозный опыт, возможность определить развитие научной мысли на века. Тем не менее, мы не собираемся вмешиваться, мы не хотим травмировать вашу психику. Чистота эксперимента не должна ставиться под сомнение. К сожалению, мы не можем заставать вас забыть о ее смерти. Постарайтесь, однако, прожить этот день так, как будто ничего не случилось. Если вы не успели сделать что-то при ее жизни, попробуйте восполнить пробелы…
— Вы слишком много напрягали свое тело и мозг в последнее время. Вы истощены, вам требуется отдых, — три темные фигуры вышли вперед, — Виктор, нужно немного поспать и восстановить силы — они вам понадобятся завтра.
Они были в черных плащах, словно сотканных из мрака — резкий контраст с белыми халатами врачей. Они надвигались на Виктора. В руках одного из них был шприц, наполненный тусклой жидкостью.
— Бояться не надо, — внушал Дорий убаюкивающим напевом, так факир гипнотизирует кобру, — Это для вашего же блага. Вам введут успокоительное и снотворное. Не надо сопротивляться.
«Они обманывают меня. Они хотят оставить ее себе!» — возбужденно подумал Виктор. Он кинулся им навстречу, ударил одного, оттолкнул другого — кто-то схватил его сзади, в правую лопатку впилась острая и студеная игла. Тело обмякло, стало невесомым, голова обледенела, словно в его череп вторглась зимняя стужа. Он потерял нити, связывающие его с действительностью, он проваливался в бездну, он видел чьи-то расплывчатые лица над собой, его несли куда-то, он не мог возвратиться обратно, он заснул…
Виктора разбудил звонок будильника. Усилием воли он приказал своим глазам открыться и посмотреть на часы. Без пяти восемь. «Что-то важное должно было случиться сегодня» — подсказывало подсознание. О, Господи! Онести! Но ведь они обманули, предали. Хотя, кто знает! Сердце билось как сумасшедшее, кровь отчаянно пульсировала в венах. Он одним прыжком соскочил с дивана и бросился в спальню.
Ее золотистые пряди — солнечные лучи, заточенные в спиральки кудрей — ниспадали звонким ручейком на шелковую простыню. Чуть влажные, округлые губы затрепетали и открылись — в саду распустился бутон алой розы. Длинные ресницы беззаботно отдыхали на ложе из век. Щеки, полные жизни, чуть румяные, словно августовские яблоки в деревне, дышали здоровьем и весельем. Хрупкие загорелые плечи стеснительно выглядывали из-под платья. В глубине медленно раскрывавшихся навстречу новому дню очей радужные огоньки устроили дивный танец. Ее грудь, два прелестных холмика посреди гладкой равнины, встревоженно колыхалась, празднуя каждый глоток пьянящего и дарующего жизнь воздуха.
Лишь душа Онести могла соперничать с великолепием ее тела. Совершенные черты представляются человеку обычно размытыми, а на ее лице они застыли частичками абсолюта. Шедевр Творца, красота, попирающая всяческие относительность и субъективность…

Это был чудесный день. День, когда сбывались мечты, когда морские дельфины водили хороводы на суше, когда свирепые ягуары ласково терлись о ноги двух влюбленных, а златокрылые фениксы с величественным презрением к собственной жизни бросались в огненную купель и возрождались из пепла. Они были вместе. Большего счастья быть не могло. Он испил чашу радости до дна.
Это было ужасно. Обрести, чтобы вновь потерять. Прикоснуться, чтобы разрушить. Пробудиться, чтобы мечтать о сне. Любить, чтобы остаться одному. Наркотик, который можно было принять лишь единожды, но воспоминание о котором мучит всю жизнь. Помнить, чтобы страдать. В сердце своем он воздвиг Онести алтарь, в саду души посадил ее древо. Но Онести больше не было с ним.
Профессор Дорий был бессилен, он отказался принимать Виктора — он больше не мог ему ничем помочь. Виктор не хотел никого видеть, Митро почем зря простаивал часы у дверей — писатель заперся у себя дома и разговаривал с кем-то. Иногда он выходил на улицу и бесцельно бродил, внимательно вглядываясь в лица прохожих, словно ища кого-то.
Виктор сам не знал, как сегодня очутился в национальном парке, где впервые встретил Онести. Люди со страхом шарахались от полубезумного небритого человека, глаза которого были открыты, но ничего не видели. Он зашел в самую глушь сквера, здесь никого не было. Лишь маленькая река медленно несла свои воды куда-то в даль.
Его ноги заплелись за узловатый корень, громкий всплеск — и он оказался в воде. Ему было все равно. Внешние воздействия больше не трогали его. Здесь не хуже, чем там. Он плыл, лежа на спине, положившись на волю случая. Его зрачки, не мигая, смотрели на солнце. Потрескавшиеся губы чуть заметно шевелились.
Миниатюрная примитивная собачка-робот, одна из первых движущихся моделей подобного рода, призванная отвечать на простые вопросы по флоре и фауне парка и следить за порядком, заметила человека в реке.
— Что с вами, мистер? Здесь нельзя плавать! Это опасно! Вы можете пострадать! Не стоит делать этого! — механический бесчувственный голос прорезал тишину сквера.
Виктор не слышал. Течение настойчиво вело его куда-то, словно поводырь неразумное дитя. Где-то впереди предупреждающе клокотали буруны, доносился грохот падающих потоков — десятиметровый декоративный водопад грозил своей мощью пришельцу из внешнего мира. Виктор не замечал ничего.
— Остановитесь! Туда нельзя! Опасность!
Совсем близко взмывали в воздух клочья пены, вода с протяжным гулом, отчаянным воплем, низвергалась в маленькое, покрытое крупными валунами устье. Быстрая струя подтолкнула Виктора в спину, и он полетел в бездну.
Маленькая неестественно изломанная фигурка, лежащая внизу на камнях, застывшая, дрогнувшая улыбка на губах, побагровевшая река. Изуродованная голова странно наклонена к левой стороне распоротой груди, словно в попытке заглянуть себе в сердце.
— Вам плохо? Нужно позвать механика! Вам заменят детали и перезарядят батареи. Будете как новенький! Ждите, я скоро вернусь! — бездушная электронная машина не понимала: если люди умирают — это навсегда.
Для Виктора это было уже не важно.
Белоснежные створки распахнулись перед ним.
Там его ждала Онести.
…Ее золотистые пряди — солнечные лучи, заточенные в спиральки кудрей — ниспадали звонким ручейком на шелковую простыню. Чуть влажные, округлые губы затрепетали и открылись — в саду распустился бутон алой розы. Длинные ресницы беззаботно отдыхали на ложе из век. Щеки, полные жизни, чуть румяные, словно августовские яблоки в деревне, дышали здоровьем и весельем. Хрупкие загорелые плечи стеснительно выглядывали из-под платья. В глубине медленно раскрывавшихся навстречу новому дню очей радужные огоньки устроили дивный танец. Ее грудь, два прелестных холмика посреди гладкой равнины, встревожено колыхалась, празднуя каждый глоток пьянящего и дарующего жизнь воздуха…

Алик и Саша сидели рядом в одном из последних вагонов вечерней электрички. Где-то позади остались роскошная дача однокурсницы, веселая компания, выпивка, танцы, караоке — они возвращались домой, в Москву. Собственно, сам Алик никуда не спешил и мог спокойно остаться на вечеринке у друзей на ночь, но Саше нужно было завтра рано вставать на работу. Алик не мог отпустить ее одну в ночь. Он встал из-за праздничного стола и сказал, что ему тоже нужно ехать — звонили родители и попросили его приехать. Он оказался вынужден придумывать поводы, оставляя истинные мотивы своих поступков в глубине сердца.
Алик и Саша были друзьями. Он долго и безнадежно был влюблен в нее. Он ухаживал за ней, дарил цветы и водил в кино, расточал комплименты и делал все, чтобы понравиться ей. Она не ответила ему взаимностью. Он был упорен и настойчив, предприимчив и деятелен, вдохновленный силой чувства к ней, он был готов творить чудеса в ее славу, но в какой-то момент понял — сейчас ничего не получится. Была боль, было страдание… Прошло два года. Чувства Алика потускнели, зимним инеем покрылись окна его души, но где-то внутри тлел маленький огонек первой любви, и случайный порыв ветра перемен мог пробудить буйное и всепоглощающее пламя страсти. Когда он волевым решением ограничил свое общение с Сашей, стал вести себя с ней исключительно как с подругой, что-то оборвалось в нем, он застрял в тупике. Выхода он не видел. Радости жизни притупились, счастье поблекло, меланхолия и пассивность воцарились на их месте. «Мы — друзья, только друзья, не нужно забывать об этом», — думал Алик, — «Друзья… Мне всегда казалось, быть настоящими друзьями — это так хорошо, так прекрасно, но как же этого, оказывается, мало…».
Саше нравился Алик. Однако первый неудачный опыт убедил ее в том, что встречаться с молодым человеком можно только по любви, иначе не избежать неприятностей и огорчений. Саша не любила его. Он добродушен, весел, мечтателен, верен, ненавязчив, но… чего-то не хватало. Быть может, внутреннего стержня, силы воли? Отчасти. Будет ли он твердой опорой ей в непростой жизни? Она не знала. Саша не была уверена, что он действительно любит ее так сильно, как никто, он не смог внушить ей этого. Любовь часто бывает подобна отголоску горного эха, она лишь отклик на чувства другого человека. Алик словно сдерживал себя, свою страсть, и она думала, возможно, он только играет с ней. Он, в свою очередь, не мог раскрыться перед ней полностью, не услышав из ее уст долгожданного, такого звонкого и прекрасного «Да!». Замкнутый круг, ставший стальным звеном цепи, связавшей их вместе и в то же время отделившей друг от друга.
Электричка неслась вперед, железная стрела, направляемая по причудливой траектории умелыми руками машиниста. Яркий, бьющий в глаза свет ламп, вереница стройных деревьев за окном, маленькие вертлявые речушки, темные и страшные болота, линии электропередач — все мелькало за окном, образуя странную круговерть. Зрение оказывалось бессильно уловить какую-нибудь деталь, частицу общей массы. Казалось, можно смотреть в сгущающейся снаружи мрак вечно и все равно не увидеть ничего конкретного. Это была картина, которую следовало воспринимать лишь обобщенно, абстрактно, отдельные мазки не лишенного таланта художника различить не представлялось возможным.
Пара пустых бутылок за соседними сидениями дружно звенели, негодуя на малейшую неровность железнодорожных путей. Кусок порванной газеты, забытый, но не потерявший гордости стяг шуршали на верхней полке. Колеса стучали, барабанная дробь не знающих устали воинов.
На улице накрапывал дождь, сотни чистых и посланных с небес капель бессмысленно гибли, разбиваясь о стекло и стекая горькими слезами вниз. Где-то в отдалении подавал свой зычный голос гром, стремительно и неожиданно прорезали темноту ветвистые сполохи недовольной грозы.
Они сидели вдвоем, прижавшись друг к другу. Алику нравилось быть рядом с ней; недавно одно легкое прикосновение к ней вызывало у него дрожь, во рту пересыхало, а голова наливалась непонятной слабостью — сейчас он ощущал лишь жар ее тела. Пускай за окном холодно, темно, противно, мерзко, зато здесь — тепло и уютно. Они вместе, вдвоем, плечом к плечу — это ли не радость?
Алик не догадывался, что Саша тоже испытывала удовольствие. Ее уставшая голова нашла себе удобное пристанище на его широком плече, она дремала, и мысли ее отправились в свободное плавание. «Сидеть бы здесь так всю ночь до утра, не выходить под холодный, пронизывающий дождь. Спать и грезить. Замечательно, что рядом Алик, с ним как-то комфортно. Не представляю, как бы ехала одна».
Алик думал, он желал понять свои ощущения. Он задавал себе вопросы и старался отвечать на них как можно искреннее: «Примирился ли я? Да, вроде примирился. Но это внешне, а внутренне? Боюсь признаться даже самому себе. Слишком сложно, запутанно и неоднозначно. Надо начать с чего-нибудь попроще. Любил ли я ее? Любил, это правда. Уверен на все сто. Нравится ли она мне и сейчас? Да, конечно. Ее лицо не будет безразличным мне никогда. Могло ли у нас что-нибудь получиться или, возможно, получится в будущем? Я не знаю. Она нравится мне очень-очень сильно, я, кажется, ей тоже симпатичен, мы отлично ладим, нам всегда есть о чем поговорить. Но все-таки мы разные. Как объяснить? Бывало, в какие-то минуты я совершенно не улавливал ход ее мысли, многое из того, что увлекает ее, я не считаю по-настоящему интересным. Девушки тоньше чувствуют эти моменты. Наверное, она не видела для себя перспективы отношений с ним. Но стоит ли пытаться начать все сначала, по кусочкам склеивать то, что было, словно разбитую хрустальную вазу, или забыть о прошлом и больше не возвращаться к нему? Что делать? Если раньше я возносил Сашу на пьедестал и поклонялся ей, сейчас я отношусь к ней более реалистично. Но смогу ли я вынести, вытерпеть, пережить еще одно поражение, когда не до конца затянулась старая двухлетняя рана от разрыва? Тогда я верил в успех и прилагал все силы своей души для достижения заветной цели… Тем горше была боль от неудачи, катастрофы. Но сказать ей сейчас что-то такое, признаться ей… Это, вероятно, огорчит, расстроит ее, поставит барьер неловкости между нами теперь, когда прошло уже столько времени, и ни я, ни она ни словом не вспоминали о минувшем. Наше негласное соглашение, как в поговорке — «Кто старое помянет — тому глаз вон». Быть может, она и не воспринимает меня иначе — а только как друга».
Электричка мчалась вперед, многосуставное существо с людьми в своем чреве. На секунду все лампы внутри погасли, очевидно, перебой в питании, и вновь зажглись. В вагоне больше никого не было — поздний час, не самое популярное направление — последним их покинул старичок, сошедший две остановки назад. До Москвы еще минут тридцать. «И ее прелестная головка не будет больше лежать на моем плече, вокруг возникнут люди, и пропадет очарование, они нарушат уединение, мы расстанемся, она пойдет свой дорогой, я — своей, — напряженно работала мысль Алика, — Наверное, так будет лучше для нас обоих».
Саша пошевельнулась, меняя положение, и произнесла шепотом:
— Тебе, правда, нужно было ехать? Остался бы у Наташи дома, выспался, а утром возвратился…
— Что сейчас об этом говорить? Мне и здесь хорошо. Между прочим, я думал, ты спишь…
— Так, подремала немного и хватит. Знаешь, я рада, что ты поехал со мной. Жутко и страшно ехать одной в такое время. Никогда не догадываешься, что может произойти, — Саша на секунду замолчала, — А завтра еще в офисе надо к восьми быть.
— Когда ты все успеваешь? И ведь каждый день работаешь? Да? Ну, вот видишь. Не бережешь ты себя, а стоило бы.
— Да кому я нужна? Пока молодая, сил и энергии много, надо делать как можно больше. Я хочу чувствовать, что живу, а не просто тяну лямку.
— Не говори так. Когда у тебя будет молодой человек, он тебе, бьюсь об заклад, запретит работать, будет тебя сам обеспечивать всем необходимым, ведь ты … — Алик сглотнул. «Ты прекрасна» — говорили его глаза. «Ты чудо» — безмолвно вещали губы. — Ведь ты у нас умница.
— Ох, Алик, ты неисправим. Спасибо. Твои комплименты мало кого могут оставить равнодушным.
— Тебя, похоже, могут.
— По крайней мере, не сегодня.
— Чего бы тебе сейчас хотелось?
— Лежать под солнцем и не думать о том, что нужно что-то делать. Забыть о будущем и наслаждаться настоящим.
— Тебе не повезло со страной. Я бы тоже не отказался отдохнуть от суеты и своих мыслей. Может, махнем на экватор? Два лежака, пара коктейлей, золотой шар в небе, игривые дельфины в прохладной океанской воде, тучи брызг, дружелюбные аборигены, танцующие у костра ночью, рев хищников, вышедших на охоту в джунгли, — мечтал Алик, — Разве плохо? Согласна?
— Согласна, только прямо сейчас. Доставай два билета, и мы — летим, — шутливо ответила Саша, — Вроде иллюзия, пускай, красивая, пленительная, завораживающая, но пустая… А внутри все равно как-то тепло становится.
— Ха-ха. Мне тоже. Вот и доказательство материальности наших грез, или это феномен взаимного самовнушения?
— Все-то ты знаешь. Да только теперь от твоих слов мне зябко стало. Все объяснил, и иллюзия испарилась без следа. Философ юный!
— Ладно тебе. Не обижайся. Ну-ну, не отворачивай личико, я же не специально. Здесь тоже совсем не так уж плохо. Будем реалистами.
— Лучше символистами.
— Отлично. Видишь маленького паучка, торопливо перебирающего своими маленькими ножками по серой паутине? Вон там, слева на верхней полке. Что он символизирует для тебя?
— Труд и старательность, терпение и ожидание, знание конечной цели и последовательность в достижении ее.
— Какой замечательный ответ! Ты что заранее догадалась, о чем я спрошу? А для меня паук — мудрый правитель, ниточка за ниточку выстраивающий идеальное государство. Так приятно болтать с тобой о всякой ерунде. Знаешь, Саша…
— Что?
— Нет, ничего. Просто мы с тобой…
— Да?
«Давай, скажи ей, что мы созданы друг для друга!» — подзадоривал себя Алик.
— Мы с тобой созданы…
— Созданы? Продолжай, что же ты хочешь сказать?
— Мы с тобой созданы для счастья, — смалодушничал Алик.
— Конечно, для счастья, дурачок. Как и все люди на свете…
Резкий, злой ветер засвистел в вагоне. Кто-то решительным движением руки отодвинул дверцу. Алик и Саша одновременно обернулись. Там стоял парень в темной куртке и камуфляжных штанах. Невысокого роста, крепкий, лысый, в приоткрытом рте сверкали острые зубы. Откуда он здесь взялся?
Его толстые губы изогнулись в жесткой усмешке, когда он увидел Сашу. Алик сразу понял — с парнем что-то не так. То ли пьяный, то ли наркоман. Зрачки странно расширены, грубые руки дрожат, движения какие-то быстрые и неестественные. Чужак не терял времени — он уже подошел к ним вплотную. Алик еще надеялся на мирный исход. Он встал, заслонив собою Сашу:
— Что тебе нужно?
Все произошло в мгновение ока. Лысый парень коротко замахнулся и ударил Алика в лицо. Алик пошатнулся и упал на скамейку. Незнакомец, порождение мрака, скинул его вниз и стукнул ногой. Чужак схватил Сашу за плечо и потянул к себе. Алик с трудом поднялся и попытался оттащить его от девушки. Похоже, это вконец разъярило невысокого крепыша — он сгреб Алика в охапку и выкинул в тамбур. Алик не понимал ничего, он повернул голову вверх. Страшный удар кулака сверху вниз вновь поверг его на грязный пол. Печатка на руке ночного демона рассекла Алику бровь. Саша стояла и орала что-то, как будто крик мог помочь им. Никого не было. Только они и он.
Парень развернулся и направился к Саше. Алик, лежа на боку, видел это краем заплывшего глаза. Боль захлестнула его с головой, тело — один комок страдания, мышцы свело судорогой. Ребра стонали, челюсть не двигалась, левый глаз залила кровь. Мозг мог отключиться в любой момент. Алик отчаянно держался за ускользающую золотую нить в сознании. Он тянулся за ней наверх, золотой нитью была Саша, она удерживала его на поверхности и звала на подмогу. Он нужен ей. Он должен. Он сможет. Его сила воли распрямилась, как пружина в полную длину. Алик поднимался, весь в пыли, с почерневшим от собственной крови лицом. Он был страшен. Он не имел права на ошибку. Алик всем своим нутром ощущал высшую ответственность, которая только есть на свете — ответственность за жизнь любимой. Он не мог валяться здесь, как дохлая крыса, когда Саше угрожает смертельная опасность. Это безумное, бессмысленное происшествие обострило его чувства до предела, все лишнее исчезло, осталось только самое важное. Он остановит этого подонка ради нее. Ради нее он достанет звезду с неба. А уж этого урода он положит. Он не сомневался.
Сильный тычок в грудь, подставленная сзади нога. Здоровяк падает, издав удивленный вопль. Алик садится на него и начинает наносить удары: в нос, в зубы, в скулы… «Это — не человек, это — зверь» — стучало в голове у Алика. Лысый уже притих, а кулаки Алика все еще работали, исправляя ландшафт чужого лица. Скоро Алик выдохся, голова закружилась — его тело сделало поистине сверхчеловеческое усилие и теперь требовало расплаты с хозяина. Он еще успел подойти к желтому щитку с надписью «милиция», вызвать оперативника, упасть в объятия плачущей Саши, и тут на него со всех сторон обрушилась тьма…
Алик очнулся в светлой незнакомой комнате. Глаза его блуждали по помещению в попытке найти что-нибудь знакомое, понять, где он находится. Он попробовал подняться — скрипнула кровать, заныли ребра. Грудь его была заботливо перевязана бинтом, рассеченная бровь зашита изнутри и заклеена пластырем. Боль в туловище осталась, казалось, каждая клетка властно напоминала ему о своем существовании. Алик сделал пару шагов, спокойно, без резких движений подвигал руками и ногами, проверяя все ли в порядке. «Но где же я? И что случилось с Сашей? Как она? Ответы, мне нужны ответы». Он распахнул дверь, приютившей его гостиной. Свет ударил по его зрачкам, ослепил его, лучезарный, всепобеждающий свет — глашатай нового дня. На диване сидели Саша и улыбающаяся женщина средних лет — ее мать, бывший хирург. Они бросились навстречу друг другу, две души, связанные отныне в единый узел. Они обнимались, держались за руки, смеялись и плакали, а ее мать умилялась, глядя на свое счастливое и здоровое дитя, и тактично оставила их наедине.
После того, что произошло, слова были не нужны. Слова только мешали понять друг друга. Ей было явлено свидетельство силы его любви к ней, свидетельство столь сильное, сколь ужасной была предыдущая ночь. Здесь, на Земле, каждому дается шанс, но не каждый готов воспользоваться им. Алик был готов, он справился, он оказался сильнее, чем думал. Шрам над правой бровью, наверное, останется навсегда, метка от жизни с надписью «Годен». Алик будет гордиться своим рубцом и не согласится расстаться с ним даже за все сокровища инков.
Электричка жизни неслась дальше, но впереди больше не было тупика, за горизонтом ждала новая, совсем недавно открытая дорога. Стальные рельсы переливались на солнце. Блестящие вагоны пленяли взор. Они ждали того, кто осмелится сесть в них, придаст их существованию смысл и поедет дальше с их помощью. Куда? Они и сами не ведали, но знали точно — вперед.