Книжная полка Эмиля Сокольского
Эд Побужанский, «Ересь»
М.: «ОБРАЗ», 2012
М.: «ОБРАЗ», 2012
Автор — руководитель рекламно-издательской группы «ОБРАЗ». Его стихи-заметки, стихи-наблюдения, стихи-реплики по объему редко превышают 12 строк. Он словно бы не желает утомлять читателя — да и не претендует на него: «Я не художник — / я лишь тюбик с краской. <…> я тайно верю, что картину мира / и мой мазок бесхитростный / дополнит…» А картина мира в стихах Побужанского — это немного Вадим Шершеневич с примесью веселого сюрреализма:
Город,
обутый в стоптанные троллейбусы,
медленно двигался на юго-запад,
слизывал бережно, как эскимо,
афишные тумбы
в шоколаде имен. <…>
А к ночи стихал и только
желтых светофоров
оторванные пуговицы
выкатывались
на перехлесты улиц.
обутый в стоптанные троллейбусы,
медленно двигался на юго-запад,
слизывал бережно, как эскимо,
афишные тумбы
в шоколаде имен. <…>
А к ночи стихал и только
желтых светофоров
оторванные пуговицы
выкатывались
на перехлесты улиц.
Любовные переживания занимают в книге большое место; однако ни света, ни тепла, ни счастья, ни драмы мы в них не найдем; сильные чувства у автора — недолгие гости в его греховном существовании («И я был среди тех, кто строил храм порока», — своеобразно признается он), повод к литературному «оформлению» своих интимных отношений.
Прости, что я тебя накликал,
что сны по сотам мной заполнишь,
что ухо выправив на крике,
мой голос пристальный запомнишь.
что сны по сотам мной заполнишь,
что ухо выправив на крике,
мой голос пристальный запомнишь.
Себя автор называет «бомжом любви», «позорным столбом»; уверяет подругу: «Ведь ты давно ждала любого — чтоб / скорей приговорить себя к позору», упрекает: «Послушай, я так больше не могу — / ты снова на свидание приносишь / мемориальную плиту / с могилы умершей любви», просит: «Бедовый — а ты приласкай, / пускай я того не стою».
Искренен ли Побужанский в стихах? Или они — лишь развлечение, хобби, способ словесно поизощряться? Стихотворение «О водке» говорит: нет — глубинная потребность. Есть ли в них польза, нет ли — а стон души необходимо излить!
Искренен ли Побужанский в стихах? Или они — лишь развлечение, хобби, способ словесно поизощряться? Стихотворение «О водке» говорит: нет — глубинная потребность. Есть ли в них польза, нет ли — а стон души необходимо излить!
Водку надо пить небыстрой стопкой,
чтобы после пятой, опьянев,
о душе — возвышенной и тонкой —
говорить стихами нараспев...
Забивая горечь грубым ломтем,
беспощадно напиваюсь в прах.
...С каждым часом крепче чувство локтя,
и тоска пронзительней в стихах.
И хотя в них нет особой пользы —
я их все — до слова — простону!
...Стопка, словно стреляная гильза,
звонко покатилась по столу...
чтобы после пятой, опьянев,
о душе — возвышенной и тонкой —
говорить стихами нараспев...
Забивая горечь грубым ломтем,
беспощадно напиваюсь в прах.
...С каждым часом крепче чувство локтя,
и тоска пронзительней в стихах.
И хотя в них нет особой пользы —
я их все — до слова — простону!
...Стопка, словно стреляная гильза,
звонко покатилась по столу...
Вера Котелевская, «Чу»
Таганрог: «Нюанс», 2012
Таганрог: «Нюанс», 2012
Чтение Веры Котелевской — «общение с тишиной»: автору удается «очистить» мир до тишины или, другими словами, творить тишину. Геннадий Айги однажды высказал предположение: свободный стих — это стремление удалиться от застывшей городской культуры, чтобы перейти к новым, разнообразным средствам выразительности, с перебоями разных уровней содержания, — то есть к стихам как к «модели природы». Слова у Котелевской конкретны, осязаемы, речь (как бы «необязательная», «ни для кого») насущна, неотложна, образы — повсюду куда ни глянь; мы встречаем и пион, «разбрызгивающий сентябрь», и бабочку, которая «стучит по монитору / острыми краями дельтаплана», и плывущий «зеленый нарзан / овощных магазинов», и карандаш, что «пахнет деревом / умершим сухо легко / равнодушно к плачущим», а посмотрим в окно — «стекло прозрачно, комариным / открыто стонам»… Стихотворения спокойны, созерцательны, раздумчивы и выношены будто не только в квартирной тиши, но и во время медленных прогулок вдали от городской суеты, при созерцании ночного неба где-нибудь в деревенском саду. То здесь, то там звучит приглушенный юмор; чувства открыто не проявляются — остаются в тени, трепетные и хрупкие.
зоопарк без зверей
возможно их роздали
распустили на все четыре
или спрятали в погребах
теперь здесь лишь снег
пруд без фламинго
один конькобежец
на сахарном блюде
режет круги
как хорошо застать
снег
ведь это немыслимо
видеть потом ручьи
думать что невозможно
с прошлым поговорить
возможно их роздали
распустили на все четыре
или спрятали в погребах
теперь здесь лишь снег
пруд без фламинго
один конькобежец
на сахарном блюде
режет круги
как хорошо застать
снег
ведь это немыслимо
видеть потом ручьи
думать что невозможно
с прошлым поговорить
Мир природы в книге «Чу» неразрывен с человеком, природа деятельна и разумна, что родственно сближает Котелевскую с Арсением Тарковским.
Ян Бруштейн, «Город дорог»
М.: «Вест-Консалтинг», 2012
М.: «Вест-Консалтинг», 2012
Не могу понять: почему так нелегко читается? Ясность мысли, классический размер, легкий слог, разлитое по всей книге авторское обаяние… А дело вот в чем: горькая книга! В ней болит грусть о прошедшем, невозвратном, несвершенном, о неизбежности старения, о скоротечности жизни… «Она все молола, старалась, вертелась, / Дробила и судьбы, и кофе, и время», — пишет поэт в стихотворении «Мельница», которая у него выступает символом жизни, не знающей, казалось бы, износа, — однако что в итоге? — «Плохое железо, и быстрая старость… / Сломалась. А времени было так мало / И, сколько ни жди, ничего не осталось». Недаром в книге есть цикл «Старики», в котором автор решительно заявляет по поводу своего возраста: «полный срок отмотал».
Однако не все так безрадостно: в книге Бруштейн говорит о любви, о природе, о мире, о судьбе дорогих ему людей и о своей собственной — не забывая о горьких ошибках:
Однако не все так безрадостно: в книге Бруштейн говорит о любви, о природе, о мире, о судьбе дорогих ему людей и о своей собственной — не забывая о горьких ошибках:
Во искупление я готов любить всех подряд.
Пробитый стужей навылет, дождусь ли нового лета…
Говорят, каждому из нас приготовлен персональный ад,
Там и погреемся напоследок.
Пробитый стужей навылет, дождусь ли нового лета…
Говорят, каждому из нас приготовлен персональный ад,
Там и погреемся напоследок.
Вот он, бруштейновский юмор: автор не перекладывает на плечи читателя своей боли и бремени житейского опыта, не жалуется; в стихотворении «Седьмая вода» предостерегает от покорности судьбе, в стихотворении «Эхо» восклицает:
Для вкуса дернем по чуть-чуть ядреную, с калиною,
Запахнет в доме яблоком, и сеном, и жнивьем…
Была зима — как будто ночь, тяжелая и длинная,
Но это счастье все-таки, что дальше мы живем!
Запахнет в доме яблоком, и сеном, и жнивьем…
Была зима — как будто ночь, тяжелая и длинная,
Но это счастье все-таки, что дальше мы живем!
И даже, прячась за маску старого гусара, причисляет себя к «поседевшим мальчишкам». А почему нет? — Ян Бруштейн, возможно, каждое утро рождается заново; в «новогоднем» стихотворении «Все же» он, говоря о том, что снова «нам даны судьба и утро», утверждает: «Новый день, смешной и мудрый,/ Непременно нас спасет!»
Напоследок нельзя не сказать о том, что «ядреная с калиною» у Бруштейна — не условность. Вот рецепт от поэта. Обсушенную калину, занимающую треть баллона, залить водкой (очищенным самогоном) и оставить в темном прохладном месте на две недели; потом жидкость слить в другой баллон. Туда же — сок отжатых через марлю ягод, две ложки меда и — доверху водки. Примерно через месяц — разлить по бутылкам (лучше с осадком; и перед употреблением взбалтывать). Пить умеренно! — настаивает Бруштейн, — тогда будет польза!
Напоследок нельзя не сказать о том, что «ядреная с калиною» у Бруштейна — не условность. Вот рецепт от поэта. Обсушенную калину, занимающую треть баллона, залить водкой (очищенным самогоном) и оставить в темном прохладном месте на две недели; потом жидкость слить в другой баллон. Туда же — сок отжатых через марлю ягод, две ложки меда и — доверху водки. Примерно через месяц — разлить по бутылкам (лучше с осадком; и перед употреблением взбалтывать). Пить умеренно! — настаивает Бруштейн, — тогда будет польза!
Наталья Горбаневская, «Осовопросник»
М.: «Книжное обозрение (АРГО-РИСК)», 2013
М.: «Книжное обозрение (АРГО-РИСК)», 2013
«Что-то я стала все чаще в стихах задаваться вопросами» (четвертое стихотворение сборника), — однако здесь явное преувеличение: вопросами Наталья Горбаневская задавалась всегда. Ее стихи — непрерывный монолог, положенный на прихотливые ритмические всплески, тема — отношения с миром, старание сохраниться в нем несмотря ни на что, преодолеть страх и тревогу. Однако внутренняя неуспокоенность для Горбаневской — норма, и пока «совопросник века сего / благополучно ответы считает», для поэта жизнь — всегда загадка, всегда вопросы, на которые ответов нет; любой ответ чреват опровержением; невозможность окончательно сформулировать какую-либо мысль объясняется тем, что мысль эта тут же начнет работать против себя. Отсюда недосказанности и неуловимости смыслового содержания, сбои ритма, смещение ударений, спотыкания; поэт, по ее признанию, «комья слов громоздит друг по-над другом», почерк у нее «запутанный, непростой», меняются то и дело регистры: она говорит «шептаньем, бормотом, басом...» — речь идет о стараниях душить «воспоминания припев» — «покуда снится — как снуется / по той, по заосинной стороне» (то есть по России) и — «огоньки / с другого берега, / призывные, манят».
Слова у Горбаневской не приходят «готовыми», они будто рождаются от «нащупанного» звука — и звук рождает смысл; доверие к звуку уводит поэта от гладкой, «правильной» речи и переносит в частушечную стихию, с просторечиями и архаизмами; уже не говоря о рифмах, которые смелы, неожиданны, стремительны («оставь — растай», «проживя — без жилья», «Господи — оспенным», «взвесся — полумесяцем», «тоскою — перетаскаю», и даже «стерлись — Штирлиц»), останавливают внимание аллитерации («Как Мцыри, сцепившийся с барсом»).
Когда Горбаневская писала в этом своем последнем сборнике:
Слова у Горбаневской не приходят «готовыми», они будто рождаются от «нащупанного» звука — и звук рождает смысл; доверие к звуку уводит поэта от гладкой, «правильной» речи и переносит в частушечную стихию, с просторечиями и архаизмами; уже не говоря о рифмах, которые смелы, неожиданны, стремительны («оставь — растай», «проживя — без жилья», «Господи — оспенным», «взвесся — полумесяцем», «тоскою — перетаскаю», и даже «стерлись — Штирлиц»), останавливают внимание аллитерации («Как Мцыри, сцепившийся с барсом»).
Когда Горбаневская писала в этом своем последнем сборнике:
И сердце мое вещует,
Не смотрит ни взад, ни вперед,
И лишь недействительность чует
Мой скорый — к чему? — поворот, —
Не смотрит ни взад, ни вперед,
И лишь недействительность чует
Мой скорый — к чему? — поворот, —
вряд ли кто предполагал, что вопрос в последней строке не случаен, а строки из другого стихотворения —
И я ухожу по-английски
без аха, без маха руки, —
без аха, без маха руки, —
приобретут столь трагический смысл.
Но не надо трагизма: Наталья Евгеньевна, или Наташа — она любила, чтобы ее называли именно так — переложила свою жизнь, свою душу в стихи. Она с нами.
Но не надо трагизма: Наталья Евгеньевна, или Наташа — она любила, чтобы ее называли именно так — переложила свою жизнь, свою душу в стихи. Она с нами.
Зинаида Миркина, «По Божьему следу»
М. — СПб.: «Университетская книга», 2014
М. — СПб.: «Университетская книга», 2014
Основная мысль Зинаиды Миркиной: видеть мир можно только в том случае, если не заслоняешь его собой. Ее стихи — будто бы для птиц, для травы, для деревьев, для моря, для неба; и рождаются так же, как пение птиц, шелест деревьев, шорох волн. В тишине ее стихов, которая не наступает, но — растет, набирает высоту, нарастает, — сила их воздействия. Им противопоказаны многословие (обычный объем стихотворений — восемь-шестнадцать строк), интеллектуально-филологическая усложненность, иносказания и метафоры. Никакой «художественности», «литературности»; мы остаемся наедине с языком, с лесным покоем, с земным и небесным простором, вдали от социальной суеты, от усталости большого города, от механической спешки, от напряженного шума. Пожалуй, стихи Миркиной можно уподобить молитвам — в том смысле, что чтение молитв — не работа воображения, а пребывание, соединение человека с Творцом.
Собственно, последняя книга ничуть не лучше и не хуже предыдущих. Строки Миркиной здесь — бесконечное общение с Григорием Соломоновичем Померанцем, без которого она не представляет себе жизни
Собственно, последняя книга ничуть не лучше и не хуже предыдущих. Строки Миркиной здесь — бесконечное общение с Григорием Соломоновичем Померанцем, без которого она не представляет себе жизни
Поздороваться с небом —
Поздороваться с Богом.
Здравствуй, утренний чистый простор!
Для души моей снова открыта дорога,
Нет вчерашнего. Выметен сор.
Райский сад первозданный,
Прекрасный, безмерный.
Небо светится. Роща тиха.
Ты сейчас сотворен —
Ты единственный, первый,
Так попробуй прожить без греха.
Поздороваться с Богом.
Здравствуй, утренний чистый простор!
Для души моей снова открыта дорога,
Нет вчерашнего. Выметен сор.
Райский сад первозданный,
Прекрасный, безмерный.
Небо светится. Роща тиха.
Ты сейчас сотворен —
Ты единственный, первый,
Так попробуй прожить без греха.
Бабка Лидка, «Прищепка»
Омск: Фонд Олега Чертова, 2014
Омск: Фонд Олега Чертова, 2014
Лидия Григорьева в предисловии относит автора к числу романтиков-интеллигентов. «Летом они устраивались в геологоразведочные экспедиции, строили коровники и дороги, а зимой "бичевали" где придется на заработанные деньги. Они никогда не попрошайничали — это было строго запрещено не только законом, но и кодексом их внутренней, хоть бывшей интеллигентности. Любили посидеть у костра с гитарой и даже внесли некоторый вклад в развитие авторской песни».
Я проделал такой нехитрый опыт: несколько раз перечитал выбранные наугад стихотворения — и они нисколько не потеряли в живости, теплоте и певучей грусти. Н е о с т ы в а ю щ и е стихотворения! Разгадка их привязчивости, видимо, в искусном соотношении трагизма и юмора (стихи не балансируют на грани юмора и трагедии — они то и другое вместе). Бабка Лидка шутовски иронизирует над собой («Давно приколки нет, / Торчит в башке расческа»), с задорно-боевым прищуром юродствует («Ношу я кожаный пиджак, / Вчера добытый на помойке, / И без разбора бью в пятак / На каждой дружеской попойке»), а то и взгрустнет в вагоне поезда о своем прошлом и о тщете жизни — в то время как пьяненький дедуля-попутчик сопит, завалившись на пол («Спят пассажиры, проводница, / И старая не прячет слез, / Ведь за окном — родные лица… / Под стук колес, под стук колес»). Все «старая» примечает, все понимает, все для нее — люди, дети Божии, которым нужны внимание, доброта, жалость, а то и строгий укор. Кажется, Бабка Лидка — знает все про всех, видит их зрением широкой сибирской души, а в сердце не угас огонь. Ну а художественного мышления — мышления в образах — ей не занимать.
Я проделал такой нехитрый опыт: несколько раз перечитал выбранные наугад стихотворения — и они нисколько не потеряли в живости, теплоте и певучей грусти. Н е о с т ы в а ю щ и е стихотворения! Разгадка их привязчивости, видимо, в искусном соотношении трагизма и юмора (стихи не балансируют на грани юмора и трагедии — они то и другое вместе). Бабка Лидка шутовски иронизирует над собой («Давно приколки нет, / Торчит в башке расческа»), с задорно-боевым прищуром юродствует («Ношу я кожаный пиджак, / Вчера добытый на помойке, / И без разбора бью в пятак / На каждой дружеской попойке»), а то и взгрустнет в вагоне поезда о своем прошлом и о тщете жизни — в то время как пьяненький дедуля-попутчик сопит, завалившись на пол («Спят пассажиры, проводница, / И старая не прячет слез, / Ведь за окном — родные лица… / Под стук колес, под стук колес»). Все «старая» примечает, все понимает, все для нее — люди, дети Божии, которым нужны внимание, доброта, жалость, а то и строгий укор. Кажется, Бабка Лидка — знает все про всех, видит их зрением широкой сибирской души, а в сердце не угас огонь. Ну а художественного мышления — мышления в образах — ей не занимать.
На плечи взобралась усталость,
Уже не мягко, не любя.
Привет тебе, подруга старость,
Глаза б не видели тебя!
А за окном кричат мамаши:
«Домой пора! Пора домой!»
И мне рукою кто-то машет.
Не Ты ли это, Боже мой?
Уже не мягко, не любя.
Привет тебе, подруга старость,
Глаза б не видели тебя!
А за окном кричат мамаши:
«Домой пора! Пора домой!»
И мне рукою кто-то машет.
Не Ты ли это, Боже мой?
Бабка Лидка — своеобычная мелодия в русской поэзии. Стихи в «Прищепке» — это, конечно, игра в образ, обыгрывание темы внутренней неприкаянности, бездомья, культивирование мифа, — в полном соответствии с таинственным и свойским для простого русского человека интернет-псевдонимом.