Книжно-Газетный Киоск


Книжная полка Эмиля Сокольского


Эд Побужанский, «Ересь»
М.: «ОБРАЗ», 2012

Автор — руководитель рекламно-издательской группы «ОБРАЗ». Его стихи-заметки, стихи-наблюдения, стихи-реплики по объему редко превышают 12 строк. Он словно бы не желает утомлять читателя — да и не претендует на него: «Я не художник — / я лишь тюбик с краской. <…> я тайно верю, что картину мира / и мой мазок бесхитростный / дополнит…» А картина мира в стихах Побужанского — это немного Вадим Шершеневич с примесью веселого сюрреализма:

Город,
обутый в стоптанные троллейбусы,
медленно двигался на юго-запад,
слизывал бережно, как эскимо,
афишные тумбы
в шоколаде имен. <…>
А к ночи стихал и только
желтых светофоров
оторванные пуговицы
выкатывались
на перехлесты улиц.

Любовные переживания занимают в книге большое место; однако ни света, ни тепла, ни счастья, ни драмы мы в них не найдем; сильные чувства у автора — недолгие гости в его греховном существовании («И я был среди тех, кто строил храм порока», — своеобразно признается он), повод к литературному «оформлению» своих интимных отношений.

Прости, что я тебя накликал,
что сны по сотам мной заполнишь,
что ухо выправив на крике,
мой голос пристальный запомнишь.

Себя автор называет «бомжом любви», «позорным столбом»; уверяет подругу: «Ведь ты давно ждала любого — чтоб / скорей приговорить себя к позору», упрекает: «Послушай, я так больше не могу — / ты снова на свидание приносишь / мемориальную плиту / с могилы умершей любви», просит: «Бедовый — а ты приласкай, / пускай я того не стою».
Искренен ли Побужанский в стихах? Или они — лишь развлечение, хобби, способ словесно поизощряться? Стихотворение «О водке» говорит: нет — глубинная потребность. Есть ли в них польза, нет ли — а стон души необходимо излить!

Водку надо пить небыстрой стопкой,
чтобы после пятой, опьянев,
о душе — возвышенной и тонкой —
говорить стихами нараспев...

Забивая горечь грубым ломтем,
беспощадно напиваюсь в прах.
...С каждым часом крепче чувство локтя,
и тоска пронзительней в стихах.

И хотя в них нет особой пользы —
я их все — до слова — простону!

...Стопка, словно стреляная гильза,
звонко покатилась по столу...



Вера Котелевская, «Чу»
Таганрог: «Нюанс», 2012

Чтение Веры Котелевской — «общение с тишиной»: автору удается «очистить» мир до тишины или, другими словами, творить тишину. Геннадий Айги однажды высказал предположение: свободный стих — это стремление удалиться от застывшей городской культуры, чтобы перейти к новым, разнообразным средствам выразительности, с перебоями разных уровней содержания, — то есть к стихам как к «модели природы». Слова у Котелевской конкретны, осязаемы, речь (как бы «необязательная», «ни для кого») насущна, неотложна, образы — повсюду куда ни глянь; мы встречаем и пион, «разбрызгивающий сентябрь», и бабочку, которая «стучит по монитору / острыми краями дельтаплана», и плывущий «зеленый нарзан / овощных магазинов», и карандаш, что «пахнет деревом / умершим сухо легко / равнодушно к плачущим», а посмотрим в окно — «стекло прозрачно, комариным / открыто стонам»… Стихотворения спокойны, созерцательны, раздумчивы и выношены будто не только в квартирной тиши, но и во время медленных прогулок вдали от городской суеты, при созерцании ночного неба где-нибудь в деревенском саду. То здесь, то там звучит приглушенный юмор; чувства открыто не проявляются  — остаются в тени, трепетные и хрупкие.

зоопарк без зверей
возможно их роздали
распустили на все четыре
или спрятали в погребах
теперь здесь лишь снег
пруд без фламинго
один конькобежец
на сахарном блюде
режет круги

как хорошо застать
снег
ведь это немыслимо
видеть потом ручьи
думать что невозможно
с прошлым поговорить

Мир природы в книге «Чу» неразрывен с человеком, природа деятельна и разумна, что родственно сближает Котелевскую с Арсением Тарковским.



Ян Бруштейн, «Город дорог»
М.: «Вест-Консалтинг», 2012

Не могу понять: почему так нелегко читается? Ясность мысли, классический размер, легкий слог, разлитое по всей книге авторское обаяние… А дело вот в чем: горькая книга! В ней болит грусть о прошедшем, невозвратном, несвершенном, о неизбежности старения, о скоротечности жизни… «Она все молола, старалась, вертелась, / Дробила и судьбы, и кофе, и время», — пишет поэт в стихотворении «Мельница», которая у него выступает символом жизни, не знающей, казалось бы, износа, — однако что в итоге? — «Плохое железо, и быстрая старость… / Сломалась. А времени было так мало / И, сколько ни жди, ничего не осталось». Недаром в книге есть цикл «Старики», в котором автор решительно заявляет по поводу своего возраста: «полный срок отмотал».
Однако не все так безрадостно: в книге Бруштейн говорит о любви, о природе, о мире, о судьбе дорогих ему людей и о своей собственной — не забывая о горьких ошибках:

Во искупление я готов любить всех подряд.
Пробитый стужей навылет, дождусь ли нового лета…
Говорят, каждому из нас приготовлен персональный ад,
Там и погреемся напоследок.

Вот он, бруштейновский юмор: автор не перекладывает на плечи читателя своей боли и бремени житейского опыта, не жалуется; в стихотворении «Седьмая вода» предостерегает от покорности судьбе, в стихотворении «Эхо» восклицает:

Для вкуса дернем по чуть-чуть ядреную, с калиною,
Запахнет в доме яблоком, и сеном, и жнивьем…
Была зима — как будто ночь, тяжелая и длинная,
Но это счастье все-таки, что дальше мы живем!

И даже, прячась за маску старого гусара, причисляет себя к «поседевшим мальчишкам». А почему нет? — Ян Бруштейн, возможно, каждое утро рождается заново; в «новогоднем» стихотворении «Все же» он, говоря о том, что снова «нам даны судьба и утро», утверждает: «Новый день, смешной и мудрый,/ Непременно нас спасет!»
Напоследок нельзя не сказать о том, что «ядреная с калиною» у Бруштейна — не условность. Вот рецепт от поэта. Обсушенную калину, занимающую треть баллона, залить водкой (очищенным самогоном) и оставить в темном прохладном месте на две недели; потом жидкость слить в другой баллон. Туда же — сок отжатых через марлю ягод, две ложки меда и — доверху водки. Примерно через месяц — разлить по бутылкам (лучше с осадком; и перед употреблением взбалтывать). Пить умеренно! — настаивает Бруштейн, — тогда будет польза!



Наталья Горбаневская, «Осовопросник»
М.: «Книжное обозрение (АРГО-РИСК)», 2013

«Что-то я стала все чаще в стихах задаваться вопросами» (четвертое стихотворение сборника), — однако здесь явное преувеличение: вопросами Наталья Горбаневская задавалась всегда. Ее стихи — непрерывный монолог, положенный на прихотливые ритмические всплески, тема — отношения с миром, старание сохраниться в нем несмотря ни на что, преодолеть страх и тревогу. Однако внутренняя неуспокоенность для Горбаневской — норма, и пока «совопросник века сего / благополучно ответы считает», для поэта жизнь — всегда загадка, всегда вопросы, на которые ответов нет; любой ответ чреват опровержением; невозможность окончательно сформулировать какую-либо мысль объясняется тем, что мысль эта тут же начнет работать против себя. Отсюда недосказанности и неуловимости смыслового содержания, сбои ритма, смещение ударений, спотыкания; поэт, по ее признанию, «комья слов громоздит друг по-над другом», почерк у нее «запутанный, непростой», меняются то и дело регистры: она говорит «шептаньем, бормотом, басом...» — речь идет о стараниях душить «воспоминания припев» — «покуда снится — как снуется / по той, по заосинной стороне» (то есть по России) и — «огоньки / с другого берега, / призывные, манят».
Слова у Горбаневской не приходят «готовыми», они будто рождаются от «нащупанного» звука — и звук рождает смысл; доверие к звуку уводит поэта от гладкой, «правильной» речи и переносит в частушечную стихию, с просторечиями и архаизмами; уже не говоря о рифмах, которые смелы, неожиданны, стремительны («оставь — растай», «проживя — без жилья», «Господи — оспенным», «взвесся — полумесяцем», «тоскою — перетаскаю», и даже «стерлись — Штирлиц»), останавливают внимание аллитерации («Как Мцыри, сцепившийся с барсом»).

Когда Горбаневская писала в этом своем последнем сборнике:

И сердце мое вещует,
Не смотрит ни взад, ни вперед,
И лишь недействительность чует
Мой скорый — к чему? — поворот, —

вряд ли кто предполагал, что вопрос в последней строке не случаен, а строки из другого стихотворения —

И я ухожу по-английски
без аха, без маха руки, —

приобретут столь трагический смысл.
Но не надо трагизма: Наталья Евгеньевна, или Наташа — она любила, чтобы ее называли именно так — переложила свою жизнь, свою душу в стихи. Она с нами.



Зинаида Миркина, «По Божьему следу»
М. — СПб.: «Университетская книга», 2014

Основная мысль Зинаиды Миркиной: видеть мир можно только в том случае, если не заслоняешь его собой. Ее стихи — будто бы для птиц, для травы, для деревьев, для моря, для неба; и рождаются так же, как пение птиц, шелест деревьев, шорох волн. В тишине ее стихов, которая не наступает, но — растет, набирает высоту, нарастает, — сила их воздействия. Им противопоказаны многословие (обычный объем стихотворений — восемь-шестнадцать строк), интеллектуально-филологическая усложненность, иносказания и метафоры. Никакой «художественности», «литературности»; мы остаемся  наедине с языком, с лесным покоем, с земным и небесным простором, вдали от социальной суеты, от усталости большого города, от механической спешки, от напряженного шума. Пожалуй, стихи Миркиной можно уподобить молитвам — в том смысле, что чтение молитв — не работа воображения, а пребывание, соединение человека с Творцом.
Собственно, последняя книга ничуть не лучше и не хуже предыдущих. Строки Миркиной здесь — бесконечное общение с Григорием Соломоновичем Померанцем, без которого она не представляет себе жизни

Поздороваться с небом —
Поздороваться с Богом.
Здравствуй, утренний чистый простор!
Для души моей снова открыта дорога,
Нет вчерашнего. Выметен сор.
Райский сад первозданный,
Прекрасный, безмерный.
Небо светится. Роща тиха.
Ты сейчас сотворен —
Ты единственный, первый,
Так попробуй прожить без греха.



Бабка Лидка, «Прищепка»
Омск: Фонд Олега Чертова, 2014

Лидия Григорьева в предисловии относит автора к числу романтиков-интеллигентов. «Летом они устраивались в геологоразведочные экспедиции, строили коровники и дороги, а зимой "бичевали" где придется на заработанные деньги. Они никогда не попрошайничали — это было строго запрещено не только законом, но и кодексом их внутренней, хоть бывшей интеллигентности. Любили посидеть у костра с гитарой и даже внесли некоторый вклад в развитие авторской песни».
Я проделал такой нехитрый опыт: несколько раз перечитал выбранные наугад стихотворения — и они нисколько не потеряли в живости, теплоте и певучей грусти. Н е о с т ы в а ю щ и е стихотворения! Разгадка их привязчивости, видимо, в искусном соотношении трагизма и юмора (стихи не балансируют на грани юмора и трагедии — они то и другое вместе). Бабка Лидка шутовски иронизирует над собой («Давно приколки нет, / Торчит в башке расческа»), с задорно-боевым прищуром юродствует («Ношу я кожаный пиджак, / Вчера добытый на помойке, / И без разбора бью в пятак / На каждой дружеской попойке»), а то и взгрустнет в вагоне поезда о своем прошлом и о тщете жизни — в то время как пьяненький дедуля-попутчик сопит, завалившись на пол («Спят пассажиры, проводница, / И старая не прячет слез, / Ведь за окном — родные лица… / Под стук колес, под стук колес»). Все «старая» примечает, все понимает, все для нее — люди, дети Божии, которым нужны внимание, доброта, жалость, а то и строгий укор. Кажется, Бабка Лидка — знает все про всех, видит их зрением широкой сибирской души, а в сердце не угас огонь. Ну а художественного мышления — мышления в образах — ей не занимать.

На плечи взобралась усталость,
Уже не мягко, не любя.
Привет тебе, подруга старость,
Глаза б не видели тебя!

А за окном кричат мамаши:
«Домой пора! Пора домой!»
И мне рукою кто-то машет.
Не Ты ли это, Боже мой?

Бабка Лидка — своеобычная мелодия в русской поэзии. Стихи в «Прищепке» — это, конечно, игра в образ, обыгрывание темы внутренней неприкаянности, бездомья, культивирование мифа, — в полном соответствии с таинственным и свойским для простого русского человека интернет-псевдонимом.