В «Литературных известиях» (№ 11 / 2014) — рассказ Александра Файна «Огурцы». Если заглянуть в творческую лабораторию писателя, лонглистера «Большой книги», нетрудно убедиться в неизменности методологии. Мне уже приходилось писать о Файне, потому кратко пропущу текст через сито элементов письма автора.
Два «столпа» прозы Файна: «энциклопедия советской/российской жизни» (впервые об этом — по отношению к нашему герою — сказал Министр культуры РФ Владимир Мединский) и собственная форма, т. н. «рассказ-судьба»; то общее, что находит отражение в каждой работе писателя. Энциклопедичности тексту придают не только сноски и комментарии (в последней книге Александра Файна «Дороги, жизнь» их несколько сотен), сам контекст — зиждущийся на четко очерченной границе воспоминаний/реальности; случаев из прошлого и происшествий из настоящего. Впрочем, энциклопедия — это скорее весь корпус текстов Файна, а «Огурцы» — лишь одна из «статей» (выразимся в «энциклопедическом» дискурсе). Свойство рассказа-судьбы — в последовательном (во временном отношении) развитии образа героя, чаще всего представленного глобальнее, чем требуется для рассказа. Оттого и приближается подчас повествование к «романной выжимке» — в небольших текстовых рамках. С обязательным вкраплением исторических реминисценций.
Еще одно «производственное» свойство — многократное перемалывание уже написанного. Некоторые рассказы Александра Файна перекочевали в указанную выше книгу из первой, выпущенной в 2008 году. «Огурцы» — новое произведение. Но даже в единственном промежутке — между первым и вторым изданием — Файн внес в текст несколько десятков исправлений и дополнений. Это и новые диалоги, и корректировка имеющихся; доводка языка персонажей до «естественности» — уплотнение пространства. Так, разговор об охоте дополнился вкраплением рыболовного эпизода; в паре реплик видны кардинальные отличия в мировоззрениях протагониста (профессора) и его друга Леонида. То, к чему первый старается подойти рационально и взвешенно, второй обращает в объект для шутки. Этот путь — добавлений и переосмыслений — представляется продуктивным (шлифовка до условного совершенства, ограниченного авторскими возможностями), но и опасным, поскольку каждая новая редактура и вставка утяжеляют текст, а в деталях не только мастерство, но и, как известно, дьявол.
Временной контекст также существенен. Герои каждого рассказа Файна — и «Огурцы» не исключение — «зависают» между прошлым и будущим. События, произошедшие с ними в прошлом/настоящем, напрямую влияют на поступки и действия в настоящем/будущем. Отказали Леониду в публикации в «Новом мире», и он рвет с творчеством, переключившись на прикладное — соление огурцов и капусты. Удалось протагонисту написание сценария — и это позволяет выйти на новый виток развития. Добавляет остроты и тот факт, что оба приятеля — в возрасте, и за каждой промашкой витает призрак Акеллы.
Невозможно в достаточной мере проиллюстрировать, но следует сказать и о прирастающей точности рассказа. Львиная доля малых, казалось бы, поправок, как, скажем, добавления нескольких слов в реплики рыночных торговцев, работают на две цели: уплотнение образа персонажа и уточнение его микросюжета. Казалось бы, бросовая деталь. Автор в реплику: «И мне прибыток — десять кадок еще заказал» добавляет словосочетание «на капусту». Но оно ровно в два раза увеличивает знания о настоящем Леонида — после прекращения общения с профессором. Нельзя сказать, что образ становится более цельным (это не имеет большого значения для рассказа), но более живым, а, значит, оправданным, — вполне.
Если обратить внимание на композицию, то она — волнообразная, похожая на движение;  в машине ли, по жизни — не суть. Обусловлено это вкраплением воспоминаний, элементов «рассказа в рассказе». Примером этому в «Огурцах» может служить краткий пересказ сценария профессора, элементы воспоминаний по пути в Торопец и др. Впрочем, подобные отсылки куда пространее и существеннее в других рассказах и повестях Файна, по отношению к «Огурцам» можно отметить попытку полифрнического построения диалогов — каждый персонаж — носитель своей мысли и правды (и — малозначительное словосочетание о капусте обретает новый смысл).
Таким образом, прибавляя черт индивидуальности персонажам, а, значит, и эпохе, и происходят подвижки к синтезу жанров, вырастает из рассказа-эпизода, рассказа-анекдота — рассказ-судьба. Жили два человека, не тужили, даже дружили, но один, споткнувшись, свернул с пути, а другой — протаранил бывшую гранитной стену. На сломе мировоззрений, на упорстве одного и следовании течению другого и скроен рассказ. Поучительный и горький. Как бывает всегда, когда на твоих глазах происходит падение человека, (бывшего?) друга. И тебе одному толкать вагонетку лет к выходу в вечность.

Сергей Мнацаканян в новой книге «Дагерротипы» (М.: «МИК», 2014) пишет, как явствует из аннотации «о творчестве, поэзии и поэтах». Этакая вещь в себе. Самоцельная в своей самозамкнутости. Создающая мир (книжный) о мире (творческом). Несмотря на это, книга — по словам автора — писалась всю его жизнь. Таким образом, в «Дагерротирах» передан опыт поэта и отдана дань уважения коллегам по цеху. Тематически сборник поделен на три цикла, каждый из которых завершал (увенчивал?) книги воспоминаний Мнацаканяна (цикл «Ретророман, или Роман-ретро»). Отмежеванные от прозы они, тем не менее, перекликаются с нею, поскольку их объединяют нарративные мотивы, а также ряд адресатов. «Искусство поэзии», таким образом, является квинтэссенцией этого опыта и программным стихотворением книги. Этот верлибр — рассуждение о явлении поэзии, его многообразии и приближении к необъяснимому, то есть — искусству. Между иронией —

— и перечислением знаковых имен (Вознесенский, Бродский, Межиров, Коржавин) скрывается и авторское отношение к этому неуловимому делу — выискиванию словесных бриллиантов: поэзия «манит и сияет/ из своего будущего» (то есть: оно непостижимо) и что искомое искусство существует невзирая ни на что, хотя никто не ведает, что это за искусство такое и с чем его едят.