Перекличка поэтов
Екатерина ГОРБОВСКАЯ
СЛОВА ИМЕЮТ ФОРМУ КРУГА
* * *
* * *
Я не беру ваш зонт в рент
и не берусь на понт, мент.
И пусть я свой пилю сук,
но я не ем с чужих рук
и не читаю тех граф,
и не курю чужих трав.
И мне цена не тот цент.
А ты дурак совсем, мент.
Ну, ты куда пошел, блин?
Ведь ты ж у матери один сын.
И я один, что твой клин.
И мать у нас одна, гад.
И не родит уже теперь взад.
Эх, говорили ж ей, шалаве, молдаване,
чтоб не давала в поездах когда по пьяни…
и не берусь на понт, мент.
И пусть я свой пилю сук,
но я не ем с чужих рук
и не читаю тех граф,
и не курю чужих трав.
И мне цена не тот цент.
А ты дурак совсем, мент.
Ну, ты куда пошел, блин?
Ведь ты ж у матери один сын.
И я один, что твой клин.
И мать у нас одна, гад.
И не родит уже теперь взад.
Эх, говорили ж ей, шалаве, молдаване,
чтоб не давала в поездах когда по пьяни…
* * *
На плечах у этих девочек — голова,
а в душе у этих девочек — синева.
Ну а что у этих девочек на уме,
это, в общем, то еще макраме,
это тех еще ветров бурелом,
поделом вам, дядьки старые, поделом.
Влом-не влом, а как из темени в Новый Год
под окном машина времени тормознет…
И рукою не найти рукава…
А по дому ходят зыбкие существа:
Подышите, — говорят, — на стекло.
Ваше время, — говорят, — истекло.
а в душе у этих девочек — синева.
Ну а что у этих девочек на уме,
это, в общем, то еще макраме,
это тех еще ветров бурелом,
поделом вам, дядьки старые, поделом.
Влом-не влом, а как из темени в Новый Год
под окном машина времени тормознет…
И рукою не найти рукава…
А по дому ходят зыбкие существа:
Подышите, — говорят, — на стекло.
Ваше время, — говорят, — истекло.
* * *
Слова имеют форму круга
и суть квадрата,
где все — от севера до юга —
координаты.
Слова имеют цвет скольженья
и суть гвоздя,
особо те, что в приближеньи,
не доходя до двери,
до вчерашней ручки,
дающей крен,
до лампочки на закорючке
и прочих стен.
и суть квадрата,
где все — от севера до юга —
координаты.
Слова имеют цвет скольженья
и суть гвоздя,
особо те, что в приближеньи,
не доходя до двери,
до вчерашней ручки,
дающей крен,
до лампочки на закорючке
и прочих стен.
* * *
Мы с вами гуляли по минному полю,
молясь на доселе хранивший авось.
Авось и доселе позвали доколе,
и минное поле к чертям взорвалось.
...Когда на прощанье даруют прощенье,
душа замирает на миг, не дыша, —
вольно же вам было не есть угощенье,
вольно же вам было не пить из ковша.
молясь на доселе хранивший авось.
Авось и доселе позвали доколе,
и минное поле к чертям взорвалось.
...Когда на прощанье даруют прощенье,
душа замирает на миг, не дыша, —
вольно же вам было не есть угощенье,
вольно же вам было не пить из ковша.
* * *
Я плакать вам не велю
вы плачущий мне не гож
я ваши глаза люблю
за всю их святую ложь
Но вас не возьмут играть
в команду «Святая рать»
и вам не дано сметь
знать, как трубит медь
как заголялась сталь
и шли на своих свои...
И вся-то ваша печаль
пишется через «и»
вы плачущий мне не гож
я ваши глаза люблю
за всю их святую ложь
Но вас не возьмут играть
в команду «Святая рать»
и вам не дано сметь
знать, как трубит медь
как заголялась сталь
и шли на своих свои...
И вся-то ваша печаль
пишется через «и»
* * *
А Гутиера его гладила, гладила,
говорила слова ему песенные,
и вот так постепенно его привадила,
и он стал ручным, это ж так естественно.
И он стал речным.
Не спросив «куда мы?»
плыл и плыл на желтые огоньки,
ибо жизнь — это танец, ведомый дамой
во все возможные тупики.
И блаженны те, что дышали кожей.
И впадает море в земную гладь,
где никто никому ничего не должен
ни сказать, ни с оказией передать.
говорила слова ему песенные,
и вот так постепенно его привадила,
и он стал ручным, это ж так естественно.
И он стал речным.
Не спросив «куда мы?»
плыл и плыл на желтые огоньки,
ибо жизнь — это танец, ведомый дамой
во все возможные тупики.
И блаженны те, что дышали кожей.
И впадает море в земную гладь,
где никто никому ничего не должен
ни сказать, ни с оказией передать.
* * *
Не деревья то, мой милый,
а высокая трава,
обладающая силой
внеземного существа,
обладающая властью
над измученным умом,
это, знаешь, как бы ластик,
а в мозгах — карандашом.
Мы с тобой сейчас отчалим,
полетим навстречу бурям
и забудем все печали.
А деревья мы не курим.
а высокая трава,
обладающая силой
внеземного существа,
обладающая властью
над измученным умом,
это, знаешь, как бы ластик,
а в мозгах — карандашом.
Мы с тобой сейчас отчалим,
полетим навстречу бурям
и забудем все печали.
А деревья мы не курим.
* * *
Дорогие гуси-лебеди,
я пишу вам в трезвой памяти
и в таком, ей-богу, трепете —
каждым словом — как по наледи.
Дорогие гуси-лебеди,
заберите меня в нелюди,
вы же твари белоснежные,
и меня, глядишь, отбелите.
Ну а там, с меня ведь станется,
мне один из вас приглянется,
я, как водится, уверую
в белизну его не серую,
а потом — с хорошей миною —
в лебединость не гусиную...
И, уже навеки вместе,
мы останемся с ним в песне:
«Жили у бабуси два веселых гуся —
один серый, другой белый,
два веселых гуся»...
я пишу вам в трезвой памяти
и в таком, ей-богу, трепете —
каждым словом — как по наледи.
Дорогие гуси-лебеди,
заберите меня в нелюди,
вы же твари белоснежные,
и меня, глядишь, отбелите.
Ну а там, с меня ведь станется,
мне один из вас приглянется,
я, как водится, уверую
в белизну его не серую,
а потом — с хорошей миною —
в лебединость не гусиную...
И, уже навеки вместе,
мы останемся с ним в песне:
«Жили у бабуси два веселых гуся —
один серый, другой белый,
два веселых гуся»...
* * *
И на кого ж вы это тратите
свои прекрасные глаза?
Зачем вы нервы мне лохматите,
она ж паршивая коза —
я что ль не знаю эти россыпи:
инфекционный дерматит.
Она ж такая простигосподи,
что вряд ли Господи простит.
А я затем дышу вам в лацканы,
что я вас тут всю жизнь ждала,
я знаю, как вы недоласканы,
и как вам хочется тепла.
Но только, чур, я лягу с краю,
чтоб не задеть потом ваш сон,
когда похмельный крик ворон
мне повелит убраться вон —
ведь я вас знаю, самураев,
со всех подветренных сторон:
с утра проснетесь хороши,
и вам подай хлебнуть души.
А я душой страшнее паводка,
пройдусь — оставлю буераки...
И не такая уж я ягодка,
какой казалась в полумраке.
свои прекрасные глаза?
Зачем вы нервы мне лохматите,
она ж паршивая коза —
я что ль не знаю эти россыпи:
инфекционный дерматит.
Она ж такая простигосподи,
что вряд ли Господи простит.
А я затем дышу вам в лацканы,
что я вас тут всю жизнь ждала,
я знаю, как вы недоласканы,
и как вам хочется тепла.
Но только, чур, я лягу с краю,
чтоб не задеть потом ваш сон,
когда похмельный крик ворон
мне повелит убраться вон —
ведь я вас знаю, самураев,
со всех подветренных сторон:
с утра проснетесь хороши,
и вам подай хлебнуть души.
А я душой страшнее паводка,
пройдусь — оставлю буераки...
И не такая уж я ягодка,
какой казалась в полумраке.
* * *
Там вдали дорога не клубится,
знать, никто не мчится впопыхах.
Выходила в поле кобылица
в золотых осьмнадцати годах.
Выходила, песню заводила
про степного сизого орла —
не того, которого любила,
а того, которому дала.
«Будь ты проклят, — пела кобылица,
где ж ты, сволочь, где же ты теперь?
Я ходила в церкву помолиться,
а меня ударило об дверь.
У меня остался твой арапник,
У тебя — не только мой платок...
Я слезами выплачу по капле
тот тебе оставленный залог.
Я уйду по речке мимо брода,
коль на Спас не будет письмеца...»
Улетала песня в огороды
И рвала досужие сердца.
знать, никто не мчится впопыхах.
Выходила в поле кобылица
в золотых осьмнадцати годах.
Выходила, песню заводила
про степного сизого орла —
не того, которого любила,
а того, которому дала.
«Будь ты проклят, — пела кобылица,
где ж ты, сволочь, где же ты теперь?
Я ходила в церкву помолиться,
а меня ударило об дверь.
У меня остался твой арапник,
У тебя — не только мой платок...
Я слезами выплачу по капле
тот тебе оставленный залог.
Я уйду по речке мимо брода,
коль на Спас не будет письмеца...»
Улетала песня в огороды
И рвала досужие сердца.
* * *
И ты животное, и я животное.
И ты разумное, и я — вполне.
А то что музыка кругом фокстротная —
так все же зайчики, не мы одне.
Но нам, в отличие от прочей живности,
счета предъявятся, а там — сполна:
Невинность девушки в ее наивности.
Наивность девушки — ее вина.
И ты разумное, и я — вполне.
А то что музыка кругом фокстротная —
так все же зайчики, не мы одне.
Но нам, в отличие от прочей живности,
счета предъявятся, а там — сполна:
Невинность девушки в ее наивности.
Наивность девушки — ее вина.
* * *
Вы встали не с того крыла,
мой ангел,
ведь я не хуже, чем была
в Паланге
в конце ушедшего вприпляс
столетья,
где мне тогда давали Вас
на третье.
А Вы хотели плыть в тепло
к истокам,
Вам было явно «не алло»
быть Богом.
Вы встали не с того крыла,
мой ангел.
А я иного не ждала,
я в танке.
И разлетится все сейчас
к чертям.
А я соскучилась по Вас.
По Вам.
мой ангел,
ведь я не хуже, чем была
в Паланге
в конце ушедшего вприпляс
столетья,
где мне тогда давали Вас
на третье.
А Вы хотели плыть в тепло
к истокам,
Вам было явно «не алло»
быть Богом.
Вы встали не с того крыла,
мой ангел.
А я иного не ждала,
я в танке.
И разлетится все сейчас
к чертям.
А я соскучилась по Вас.
По Вам.
MAÑANA*
Когда наступает маньяна,
тогда уже поздно играть
наложницу Крымского хана
и всю королевскую рать.
Когда наступает маньяна,
тогда уже поздно хотеть
в прекрасные жаркие страны
прекрасною птицей лететь.
Маньяна приходит под вечер
дурным отраженьем зеркал,
в которых по самые плечи —
мадам с неизвестных лекал.
Мадам с кружевными глазами
и выпуклой левой щекой...
Маньяна приходит под вечер
и сразу приносит покой.
тогда уже поздно играть
наложницу Крымского хана
и всю королевскую рать.
Когда наступает маньяна,
тогда уже поздно хотеть
в прекрасные жаркие страны
прекрасною птицей лететь.
Маньяна приходит под вечер
дурным отраженьем зеркал,
в которых по самые плечи —
мадам с неизвестных лекал.
Мадам с кружевными глазами
и выпуклой левой щекой...
Маньяна приходит под вечер
и сразу приносит покой.
*Mañana — завтра, ближайшее будущее, неопределенно-ближайшее будущее (исп.)
MAR DE CRYSTAL
Вот стоит большая пальма
на песчаном берегу —
прямо в небо, нереально,
я глазам своим не лгу.
Мар де Крúстал, тут хрустально —
все, от воздуха до вод.
Я к подножью этой пальмы
приезжаю каждый год.
И когда я стану старенькой,
несуразной и смешной,
пальма будет очень маленькой
по сравнению со мной.
на песчаном берегу —
прямо в небо, нереально,
я глазам своим не лгу.
Мар де Крúстал, тут хрустально —
все, от воздуха до вод.
Я к подножью этой пальмы
приезжаю каждый год.
И когда я стану старенькой,
несуразной и смешной,
пальма будет очень маленькой
по сравнению со мной.
* * *
Я боюсь, что уйду не с разбегу,
что меня поведет по канве.
По скрипящему детскому снегу,
по зеленой, до боли, траве…
И тогда, чтобы было нисколечко
не обидно, не грустно, не боязно,
мне сыграют веселую полечку
на мотив уходящего поезда.
что меня поведет по канве.
По скрипящему детскому снегу,
по зеленой, до боли, траве…
И тогда, чтобы было нисколечко
не обидно, не грустно, не боязно,
мне сыграют веселую полечку
на мотив уходящего поезда.
* * *
То ли чайка, то ли уточка
вдоль по берегу плыла.
То ли домик, то ли будочка
было то, где я жила.
То ли мальчик, то ли ослик
ко мне в гости приходил,
говорил мне, что он Костик,
и что жить уж нету сил.
Я с тех пор еще живая,
и рука моя тепла,
словно свечка восковая,
не сгоревшая дотла.
А вот он придет как инок
с подпояской из петли,
извинится, что с ботинок
понасыпалось земли,
и ни разу не заметит,
как состарили меня
то ли солнце, то ли ветер,
То ли мужняя родня.
вдоль по берегу плыла.
То ли домик, то ли будочка
было то, где я жила.
То ли мальчик, то ли ослик
ко мне в гости приходил,
говорил мне, что он Костик,
и что жить уж нету сил.
Я с тех пор еще живая,
и рука моя тепла,
словно свечка восковая,
не сгоревшая дотла.
А вот он придет как инок
с подпояской из петли,
извинится, что с ботинок
понасыпалось земли,
и ни разу не заметит,
как состарили меня
то ли солнце, то ли ветер,
То ли мужняя родня.
Екатерина Горбовская — поэт. Родилась в Москве. Училась в Литературном институте им. А. М. Горького. Печаталась в журналах «Юность», «Дети Ра», «Новый мир», «Знамя», «Сибирские огни», «Вестник Европы», «Иерусалимский журнал», «Литературная учеба», «Зинзивер», в альманахе «День поэзии», в различных поэтических сборниках и антологиях («Московская муза 1799-1997», «Строфы века», «Русская поэзия ХХ век» и др.). Автор нескольких поэтических сборников. Живет в Лондоне.