Впереди нее шла семья: отец, мать, девочка (со спины лет десяти-одиннадцати). Лиц их она не видала, только чуть позже про себя отметила, что женщина как-то судорожно держит под руку мужчину, будто собирается его удержать.
«Мужей так не держат, даже самых любимых» — подумалось ей. А в это мгновение девочка, шедшая рядом с матерью, вцепившейся в своего спутника, резко обернулась, и у шедшей за ними Ольги даже дыхание перехватило…
Оля шла с матерью и с этим противным дядей Колей по Пушкинской, но летний солнечный день девочку не радовал. Мама не обращала на нее никакого внимания, словно ее и не было. И это было очень обидно. А этот лысоватый, с водянистыми глазами дядя Коля только и знал, что отбивался от мамы. Она хватала его под руку, а он с непонятной Оле брезгливостью высвобождал свою руку. Девочке хотелось плакать, она, может быть, и заплакала б, да почему-то знала, что «нельзя»!
Вместо нее вдруг в голос заплакала мама, обращаясь к дяде Коле: «Коленька! Родимый! Любимый, хороший мой, что ж тебе не так?!»
— Все, — сказал-отрезал мужчина и, не взглянув на своих спутниц, побежал прочь.
Мама рыдала, Оля посадила ее на скамейку в ближнем скверике, принесла, купленный у продавщицы газированной воды стакан крем-соды и обтирала мамино лицо носовым платком, смоченным в холодной воде.
Внезапно мама с неожиданной для дочери злостью оттолкнула ее заботливую руку и закричала:
— Это все ты! Все из-за тебя! Если б не ты, он бы не ушел! Такая обуза на мою голову, все ты, все из-за тебя, — орала мать ненавидяще.
У Оли даже слез не было, как и неприязни, только разъедающая сердце жалость к ней. Такое случалось не раз, почти всегда, когда бросали мать ее мужчины…
Если б Оля знала, что сможет помочь, то сама бы бросилась вслед за дядей Колей, которого в душе терпеть не могла — за занудство, за жадность, за неприязнь к ней самой, к девочке. Она и с матерью договорилась, что уйдет жить к бабушке, матери покойного отца, в ее комнату в коммуналке. И завтра уже собиралась переезжать.
— Эх, дядя Коля, — мысленно обратилась она к мужчине, — не дождался ты, а теперь виновата я. Без вины виноватая…
Успокоившаяся было мать, вновь залилась слезами. Теперь она просила прощения у дочери, обзывая «кобелей-мужиков». Всегда повторялось одно и то же.
— Мама, все же я завтра к бабушке перееду, — твердо сказала Оля.
— А я как же?! — всплеснула руками мать, вытиравшая слезы платком.
— Да я же каждый день приходить буду, — отвечала девочка, целуя материнские влажные щеки.
Сейчас эта девочка, родившаяся уже в 21 веке, затравленно, как когда-то и она, Оля, родившаяся после Войны, смотрела на всех, не только на этой улице, но на всех во всем мире. Так же одновременно ненавидя этого самца и жалея свою мать, что хваталась за него. Так же, наверняка внутренне обещая себе, никогда не быть такой же, как та, что ее родила. Не зная об извечном, еще в Библии записанном законе: «…к мужу твоему — страсть твоя, — а он — будет властвовать над тобою».

Библию Глеб начал читать поздно, на восьмом десятке лет. Вернее, и раньше иногда открывал ее, но тут же и закрывал, скучно. Всю свою жизнь мог заниматься только тем, что было ему интересно. Математикой потому, что она его захватывала. А, если читал книги, то не художественную литературу, а трактаты по истории, от античных авторов до наших дней.
Да вот случилась незадача. Случился с ним мозговой инфаркт, он раньше о таком и не слышал, думал, что только сердца. И врачи настояли на том, чтоб он какое-то время не занимался любимым делом.
В больнице стал он почитывать философскую литературу, до которой когда-то был не очень охоч. Но обнаружил в ней много интересного, для себя у Бердяева и у Шопенгауэра, особенно в «Метафизике половой любви». Бердяев особенно пришелся по душе Глебу еще своим cтилем. А поразила его строка философа о «Любви к Любви, а не Любви к Лицу». Это Бердяев будто бы о нем, о Глебе, о его молодости написал! О нем и о Женщине, абстрактной женщине его мечты. В его грезах у женщины было тело, бело-розовое тело ренуаровских красавиц и отсутствие Лица! Безликой была она в видениях его. Но юного Глеба это не смущало. Не в лице ее была загадка, решил тогда парнишка, она внутри тела ее, в глубине ее жаркого лона. Но нынче, в больнице это не казалось ему правильным — тогдашнее его представление.
В реабилитационном центре санаторного типа раскрыл он Библию. На этот раз читал с интересом, как сказку, с некоторой снисходительностью. Пока не дошел до первых человеческих драм. На грани с трагедией потрясали его судьбы первых людей Адама и Евы, Авеля и Каина, прегрешения людей, живших до Потопа, когда «извратила всякая плоть путь свой на земле». Поразил его и конфликт Ноя со своим сыном, чье потомство он проклял, и путь Авраама в неведомую землю, жертвоприношение Исаака, борьба родных братьев Исава и Иакова, история Иосифа и его братьев, и, наконец, дошел Глеб до истории Иуды и Фамари. Фамарь приходилась тому невесткой. Но ее мужья один за другим умерли. Имя одного из ее мужей, Онана, было Глебу, как, впрочем, и многим, знакомо. Иуда же, ее свекор, не хотел отдавать ей в мужья третьего сына, не желая и ему смерти. Да сам в это время овдовел. И вот пошел он к блуднице, лицо которой было закрыто покрывалом по обычаям того времени, сидевшей на развилке дорог. А это была Фамарь, поджидавшая его. Когда Глеб дочитал до конца очередную семейную сагу, то, потрясенный, закрыл Книгу Книг.
— Вот оно! — закричал, будто в прозрении Глеб, — мужчина, ищущий женской любви, для освобождения, разрядки своей напряженной плоти, ищет безликую голую женщину, женское тело! Это и есть по Бердяеву «Любовь к Любви».
Он вспомнил, как радовался когда-то, давным-давно, как ему казалось чудному переводу с английского — «заниматься любовью». Это было прекрасным заменителем, Глеб не терпел матершины, а этого матерного слова, обозначавшего соитие, особенно.
И женился он тоже давно, на своей сотруднице, с которой можно было даже в постели обсуждать математические проблемы.
Но вот лежа без сна на санаторской койке, он спокойно думал о том, что хоть, конечно, и был Николай Александрович Бердяев великим философом, да то, о чем он написал, уж за тысячелетия записано было…