Голубой гиацинт — вот и райская весть
       из моей драгоценной Эллады.
Отдаю Аполлону кудрявому честь,
       проходя сквозь берез анфилады.

Сколько света вокруг, и богов, и богинь,
       юных, стройных, с глазами оленей!
Призрак смерти безжалостный — ну тебя, сгинь! —
       днем воскресным день станет последний.

Не затем родились мы, чтоб пепел глухой
       руки наших друзей собирали,
а затем, чтоб весною под нашей стрехой
       лады-ласточки гнезда свивали,

чтоб сияли цветы и гремели стихи
       колокольным пасхальным набатом,
чтоб от радости были глаза не сухи
       и Христа называли мы братом!

Вставьте мне в голову кусочек неба —
прозрачный кристалл синевы,
чтоб я земного не жаждала хлеба
       и не твердила «увы».

Чтобы жила лишь одною заботой —
медленным ростом души, —
за вдохновенною лирной работой
       в тихости и в глуши.

Знаю: на крыльях голубки вернется
верное слово ко мне —
ветвью оливковою обернется,
       пристанью там, в вышине.

Страданье ни с кем разделить невозможно,
       лишь радость делится на
три, пять, двадцать пять, и сие непреложно,
       как дно в бокале вина.

Не верьте, не верьте сочувственным вздохам —
       не знаем мы боли чужой.
В страдании только лишь с распятым богом
       мы меряться можем душой.

И лишь от Него милосердье исходит —
       прохладный и ласковый бриз, —
страданье светлеет, и светом уводит
       все вверх, что тянуло нас вниз.

Я вижу: Бог кудряв, как гиацинт,
и с синими огромными глазами.
Он посещает кельи и дворцы,
Он невидимкой бродит между нами.

Когда милуемся с котенком мы,
в прикосновеньях наших обоюдно —
Он. Он же звездами глядит из тьмы.
Весною верить так в Него не трудно!

Совсем другое дело — в ноябре...
Я ставлю на балкон горшки с цветами,
чтобы весну продлить в календаре,
и к листьям благодарными устами

я прикасаюсь — к Божиим устам.
И если я любимого целую —
Бог возникает в нем, влюбленный сам,
возвысив до небес любовь земную.

Не забыть твое лицо —
молодое, озорное.
Я ношу твое кольцо,
с ягуаром, золотое.

Я ношу и твой рюкзак,
и не тянет ноша плечи.
Вижу я твои глаза
так, как будто недалече

ты. Росли мы, как трава,
но в лесу и на свободе,
только я пока жива,
а тебя уж нет в природе.

Впрочем, смерть — лишь перелет
в лучший мир, никак иначе!
Мы Голгофу в свой черед
все проходим. Это значит:

воскресение — не ложь,
а закон существованья.
Только «vale» не черкнешь
из иного бытованья

тем, кто здесь покуда ждет
в «Боинг» ангельский билета.
А Москва-река течет,
словно греческая Лета...

Вспомнится острою болью квартира на Невском.
Чудная печка своим веселила нас треском,
духи шептались, сморкались и шлепали в тапках,
кошка ходила на белых на мягоньких лапках.
Окна рядком выходили на купол костела,
где белый мрамор встречал Сына Божия как новосела.
Стоя под аркой, противясь декабрьскому мраку,
видела я, как неспешно проходят в «Собаку»
Блок, Гумилёв и Кузмин, Мандельштам,
                                       ловко спрыгнув с подножки трамвая, —
чаша их не миновала меня круговая.
Ты диадему с холодного лба подари мне,
леди Ахматова, пусть я сейчас в Третьем Риме,
снов всех серебряных мне не собрать,
                                                                но светло вспоминаю
крест католический в окнах — преддверие рая,
ландыши в вазочке глиняной — тело скуделью
Санкт-Петербург поэтический ставило целью,
только скудель прохудилась, и душу украли
бесы от Фёдор Михалыча. Это у крали
типа Настасьи Филипповны в норме неврозы,
я же не вспомню столичные злые морозы,
ландыши вспомню и чудную в кафеле печку.
С Богом, не чокаясь, пью за судьбу человечью,
где с нашим счастьем мы сами себя разлучаем,
где и пасхальный нам благовест кажется
                                                                     плачем печальным.
Выпью, слезу уронив, за квартиру на Невском,
чудную печку напомнит свеча своим
                                                                траурным треском...

Та квартира на Васильевском острове,
                                                           где я столько страдала,
помнит дыхание муз, пламя свечек и дух сандала, —
свечки горели во имя Христа, и сандал воскурялся во имя
                                                                                      Будды;
сколько в окно не смотри — ничего не увидишь, как будто
после нейтронного взрыва. И все же я видела окна
на супротив и дождей петербургских волокна,
сшить из которых возможно лишь саван.
                                                                      Впрочем,
к звездному куполу я обращала очи,
видя в нем нечто приятное для созерцанья
(вижу теперь лишь обрывки былого мерцанья);
и обнаженная кладка кирпичная флигеля рядом
так гармонировала с романтическим взглядом
в недра Европы, где замки старинные, парки,
только иную судьбу наплели мне нетрезвые Парки —
сень дома скорби, столь близкую русской культуре.
И уж не верю, что бог я в миниатюре.

Червь я и раб,
                         но, увы, не сыскать господина:
Будда, Христос и Аллах, — извините, но все мне едино,
все чужеродно, и больше сандал не курится —
курится «Ява», и щерится злая столица
сюрреализмом Дали на железобетонном просторе.
Господи Боже ты мой, как же хочется моря...

Тот переулок, что между Фонтанкой с Литейным.
Двор — словно карцер в тюряге, но узник потерян
в доме Мурузи, что рядом, в котором жил Бродский,
или же в Доме Фонтанном, где живы не плотски
Анна, ее Гумилёв, и Серебряный век в пожелтевших
фото и книжных страницах — все больше ушедших,
чем остающихся здесь, что наводит на мысли,
столь же невкусные, сколь непременные мюсли,
что жизнь земная — лишь глюки и мара.

Что мы имеем? — кусочек огромного мира
в пыльном окошке,  где зелени нет и в помине.
Стен очень много. Есть место крюку и картине,
чтобы повесить на крюк и повеситься тоже.
Со всех сторон — Петербург, сталью в сердце,
                                                                    морозом по коже.
Как Мандельштам и Кузмин сотворили здесь
                                                                      светоч пчелиный?
Автор сих строк себя чувствовал полою глиной,
муз окариной, — для мыльных пузыриков воля.
Море здесь рядом. Но как же добраться до моря?

Свеч сталактиты, остынув, твердеют в сосульки.
И Достоевский с А. С. здесь играют в бирюльки,
только кончается все наводненьем, и крысы сбегают
серой толпой из подвалов. И быдло свергает
Божьих царей. Остается лишь города остов.
Я не приду, не приду подыхать на
                                                           Васильевский остров.

Я изнывала от тоски,
бессмысленности смыслов.
И вдруг — зеленые ростки
тюльпанов и нарциссов!

А ведь вчера еще был снег,
метель стенала жутко.
Но жизнь свой продолжает бег,
не зная промежутка.

Небытие — пустой фантом,
а Бог — он правда сердца.
Дом на Земле. На небе дом.
Смерть — между ними дверца.

Нездешним светом небеса
сегодня осиянны.
Вот-вот раскроют в мир глаза
нарциссы и тюльпаны!

Что осталось мне? — дерзать,
       повторять попытку:
свет, как бусины, низать
       на живую нитку.

Свет, как жемчуг, редок здесь,
       на Земле небесной,
и за ним все глубже днесь
       я ныряю в бездны,

распростертые вверху —
       выше звезд апрельских.
Собираю по стиху
       перлы горних песен.

Ожерелье положу,
       словно круг охранный
для любимых, покажу,
       где Эдем отрадный —

недалече! Возмахнув
       яркими крылами,
воспарим! Любовь, триумф
       свой отпразднуй с нами!

Боже, ты не думай, что я склочница.
Просто очень умирать не хочется.

Вот и воздеваю руки к небу я,
воскресенья не прося, а требуя.

А на деле я овца ничтожная,
трепещу, дрожу — как страшно, Боженька!

Сколько уж собратьев схоронила я,
сильная была, а стала хилая,

стала я трусихою и плаксою,
каждая строфа зияет кляксою,

будто бы пробита пулей дьявольской.
Пулю ждет и сердце, Боже ласковый.

В дольнем мире смерть вольготно царствует.
Пропиши такие Ты лекарства мне,

чтоб как можно меньше думать, чувствовать.
Только б за окном — березки русские...

Твой профиль на денарии старинном —
Божественного Юлия тот профиль,
твой профиль. Неужели ты сражался
и с галлами, и пал от рук Сената?
Ты развлекался с гордой Клеопатрой,
божественным вельможным фараоном, —
не видишь ли черты ее в неброском
лице жены? Ведь гордостью царицы
она награждена, и так же кошек
священными считает, так же любит
смотреть на Сириус как на отчизну
забытую, покинутую. Впрочем,
в узорном упокоясь саркофаге,
с тобой, по-римски на костре сожженным,
соединившись в духе безраздельном,
с котенком, как с ребенком, на раменах,
она взлетит на Сириус родимый
и там обрящет домик деревянный,
где рядом пруд и лягушачье пенье,
где пенье соловья в цветущей вишне.
Туда, туда ты правь свою трирему!

Что о цветах? — они увянут.
О людях что? — они умрут.
И города стоять устанут,
их городить — напрасный труд.

Я это вижу так же ясно,
как вижу плоть свою в гробу.
Молиться, плакать — все напрасно.
Не изменить никак судьбу.

Но если бы духовным зреньем
ты одарил меня, Творец,
я примирилась бы с Твореньем,
его увидев наконец

в нездешнем благодатном свете
преддверьем инобытия,
и вновь поверила б: мы — дети
Твои, счастливая семья!

Увы, увы, я вижу только тело,
а тело — сумма четырех стихий.
На них и распадется омертвело.
Но кто же пишет эти вот стихи?

Кто телом движет, чувствует и мыслит?
Ведь тело — дом, а кто хозяин в нем?
Над мертвым телом бабочкой зависнет
он, Божий Дух, которым все живем.

Нет, не могли погибнуть втуне
все, кто доверился Фортуне,
ни Клеопатра (сдохли б змеи!),
ни гладиатор в Колизее.

Воскреснут жертвы Торквемады,
получат царские наряды,
жезлом божественного жеста
получат вечное блаженство.

Воскреснут жертвы Бухенвальда!
И мы с московского асфальта
взлетим в небесную обитель,
как обещал Господь Спаситель.

Я верю, верю обещанью!
Душевному я верю тщанью
знать, вопреки сомненьям, правду,
предвидя райскую усладу,
                               что все не зря!