На усталых дорогах —
калеки
в разлуке с мечтами.

На израненных улицах —
оголодавшие дети.

На печальных дворах —
старики
без надежды на помощь.

На сожженных полях —
только женщины,
тоже бесплодны.

Над погасшим огнем —
казаны,
что давно опустели.

Год последний войны —
он грядет
или он уже память?

Мы детей не растим —
у деревьев листву отнимаем,
словно крылья у птиц.

И трава, и цветы
погибают от нашего яда —
дыма адовых труб.

Мы не каемся в зле.
Разномастные бомбы сильнее
тех, кто их изобрел.

Правит миром добро?
Нет, вражда, клевета и насилье —
вот наш триумвират.

Чтобы голод унять,
смерть, всего на земле ненасытней,
человечины ждет.

А вот жажда ее
морем крови и слез утолима.
Морем крови  и слез!

Мир у края застыл.
Чтобы в бездну столкнуть, не хватает
лишь последней войны.

Усталый ветер шел который год,
в пыли влачась.
И вдруг впервые понял:
не знает он ни места назначенья,
ни цели,
ни задачи — ничего.
Впервые он задумался о том,
как дерево его воспринимало,
которое простой потехи ради
он вырвал с корнем,
чтоб его птенцы
так и не взмыли к небу и к мечтам.

Уставив воспаленные глаза
себе под ноги,
шел он обреченно,
растерянный,
                        взлохмаченный,
разбитый,
по-стариковски руки за спиной
скрестив,
как изнуренный жаждой путник,
угрюмо шел он по чужим дорогам.

Шел и мечтал упасть и умереть,
сложить на веки
груз тяжелых крыльев,
когда-то полных мощи и желаний
огромных
                   героических свершений;

хотел,
чтобы к нему слетелись грифы,
и обглодали тело до костей,
хотя не ведал,
                          есть ли в теле кости.

Но не было ни грифов,
ни ворон,
ни облачка,
ни тучки в мертвом небе,
а на земле — ни тени,
ни травинки,
ни муравья,
                      ни блошки,
                                            ни жучка.

Вокруг —
домов бетонные скелеты,
останки заржавелые машин
да хищная
                      пустая тишина.

В лучах испепеляющего солнца.
земля была простерта,
                                            словно жертва
насилия.
Она была мертва.

В небе — сонмы звезд,
бесчисленные птицы,
в небе сбывшиеся и несбывшиеся
бессчетные мечты,
облака, наполненные дождинками,
на земле — сколько травинок,
пылинок,
песчинок…

Но их давно пересчитали.

И луну давно взвесили,
измерили вдоль и поперек —
конечно, чтобы продать.

Оказывается, пленка мыльного пузыря
в 5 000 раз тоньше волоска,
в нервной системе человека
более 100 миллиардов нейронов,
а поперечник Вселенной
составляет 156 миллиардов световых лет…

Уже за край Вселенной
заглядывает человек, за край себя.

Все взято на учет:
даже думы, мечты, слезы человека…

Лишь о его глупости я не говорю:
ее измерить пока нет возможности —
да и вряд ли когда-нибудь будет.

Сколько детей умирает за год?
Сколько еще умрет?
И сколько копошатся в помойках?
Вдумайтесь: если за минуту на вооружение
в мире тратится 2 000 000 долларов,
то сколько жизней отнимается у детей?

Измерившие тяжесть дыма,
проникающие в сны птиц,
ответьте:
как измерить боль ребенка?
А горе старой нищенки,
сидящей на голой земле с протянутой сухой рукой?
А горе бездомной собаки,
едва волочащей свою костлявую тень, как измерить?

Мы знаем детскую радость,
она ровна объятьям матери,
охапке радуги над горами
и улыбке солнца и всех цветов на земле.

Ветерок, рожденный на рассвете
от росы и звездного луча,
спрячься, не то и тебя поставят на учет,
затаврят и тебя!

Земля задрожала…
Утес обвалился?!

Земля задрожала…
Обрушились скалы?!

Земля задрожала…
Не гром ли грохочет?!

Нет.
Просто
на землю
упала
слеза.

Лишь в будущем и настоящем
есть подлинность, а что прошло,
вслед за собою не утащим:
его пушинкой унесло.

Вот, кстати, что вчера-то было?
Не сгинуло ли все во сне?
Под вечер, помню, подарила
цветочница улыбку мне.

Исчезла, что ли, вроде грезы?
Перевернул почти весь дом —
и лишь тогда в бутоне розы
я отыскал ее с трудом.

А что еще? Да все, пожалуй…
Бросаюсь я к календарю:
прощай, вчера, товар лежалый!
Себя дню новому дарю!

Но настоящее несется
в прошедшее — не потому ль
ничем не скованный ход солнца
страшит нас, точно посвист пуль?

Не потому ль Сахара, сочных
растений некогда полна,
по прихоти часов песочных
теперь — песчаная страна?

Лишь в будущем и настоящем
есть подлинность, а что прошло,
то ветром времени гудящим
прочь паутинкою смело.

Но с нами ль нынешнее время,
когда (зови их, не зови)
скрываются его мгновенья —
встревоженные муравьи?

Лишь в будущем — исток восторга!
Все остальное — грезы, бред…
Цари же, будущее! (Только
того, что будет, тоже нет.)

Как-то раз
                    ты явилась ко мне
из цветка,
только зеркала цепкое око
поступило со мною жестоко:
увело тебя прочь,
в свой хрустальный дворец,
где
хрустальные
                          плещут
                                         фонтаны.

А однажды
                      пришла ты
из светлой волны,
но зеркальная гладь неуемна  —
увела тебя вновь вероломно
от меня в свой полон,
в свой хрустальный дворец,
где
хрустальные
                        плещут
                                       фонтаны.
Но теперь ты,
                           наверно,
из солнца придешь,
чтобы зеркало вновь не сумело
совершить свое черное дело —
увести тебя прочь,
в свой хрустальный дворец,
где
хрустальные
                        плещут
                                      фонтаны.

Да, красавица,
                           лучше
из солнца приди,
ослепи это зеркало, чтобы
оно треснуло тут же от злобы,
не упрятав тебя
в свой хрустальный дворец,
где
хрустальные
                         плещут
                                        фонтаны.

Ожидая тебя, я устал,
истомился смертельно.

Озираясь,
приметил я дерево на берегу:
вижу,
ветер, такой же усталый,
улегся на ветви,
рядом птица присела,
тумана лохмотья повисли.

Голубыми, прозрачными,
перышка легче словами
на бумаге то дерево
бережно запечатлел:
ветерок растворил я
в лучах золотистого света
и, смешав его с собственной речью,
сумел воссоздать
я в тетради его целиком —
перенес все до ветки.

Ожидая тебя, я устал,
ну когда же ты вспомнишь…
Растворив птичьи трели
в зарницах на краешке неба,
подмешал синих слов —
и на дереве выросли листья.
Настоящее дерево машет ветвями с бумаги.

Ожидая тебя, я устал.
Нет мне жизни, родная!

А теперь нарисую дорогу,
дорогу разлуки —
та завистница злая тебя у меня забрала,
уведя за собою
в обманные дальние дали.

Наберу желтых слов
и с курлыканьем грустным смешаю
журавлей,
от родимой земли улетающих прочь.

Ожидая тебя, я устал.
Так убей же надежду!

Нет! Надежда умрет —
и сгорит мое дерево тут же,
не дожив и до осени:
сердце его разорвется.

Лучше слов наберу я крылатых,
с сиянием Божьим
их смешаю —
и трепетный тот ветерок нарисую,
что запутался в прядях твоих
и не хочет наружу.

Ожидая тебя,
я безмерно устал,  дорогая.

Как облако
в дождь превратится,
так дерево станет огнем.
Дождинки
вновь облаком станут,
вот только огонь никогда
зеленую сень
                         не раскинет…

А в наших
с тобой организмах
воды
девяносто процентов,
и, стало быть,
нам возвращаться
положено снова и снова —
дождем,
               облаками ли,
                                       снегом!

Войти бы в зеркало, как в сон,
найти бы день вчерашний.
Пускай секунд умолкнет звон,
пусть всходы станут пашней.

К себе ты, детство, призови,
чтоб, одолев природу,
от ненависти и любви
я вновь обрел свободу.

О печали своей рассказал я скале —
снег падал всю ночь напролет, —
и скала прогремела сочувственно мне:
"Не печалься, и это пройдет".

О печали своей рассказал я реке,
что яростно рвется вперед.
Проревела она на своем языке:
"Не печалься, и это пройдет".

В трудный день я к тебе обратился, скорбя,
рассказал, что попал в переплет.
Ты молчала, и я утешал сам себя:
"Не печалься, и это пройдет".

За плечами, словно крылья, облака.
Мальчик по небу летает, плоть легка.
А проснувшись, он заплакал о Луне:
— Неужели это все приснилось мне?

Вот уже он и не мальчик, а — джигит,
лунной ночью он любимой говорит
те слова, что слаще трели соловья:
— Уж не сон ли это, милая моя?

Пролетели годы ливнями в горах,
то в работе, то в сраженьях, то в пирах.
Снова губы шепчут в лунной тишине:
— Неужели это все приснилось мне?

Под ручку с утром проходила мимо,
весенней свежей прелестью дразня.
Я вслед смотрел с тоскою пилигрима —
она и не взглянула меня.

Смотрел я вслед, как первооткрыватель,
хоть знал ее и видел много раз.
Что ж прежде не заметил ты, приятель,
улыбчивых, что ярче солнца, глаз?

Она мне отомстила, и за дело —
за то, что раньше разглядеть не смог...
И сердце, открываясь, заскрипело,
как заржавевший за зиму замок.

Ты грустишь, что детство не вернется,
а оно, смотри-ка, во всю прыть
скачет там, за речкой, и смеется,
предлагая речку переплыть.

Ты грустишь, что молодость уходит,
но, встречаешь девушку когда,
разве в жилах кровь не колобродит,
несмотря на опыт и года?

Радуйся, мой друг, что, может статься,
удостоимся и мы седин.
Только тот, кто дотянул до старца,
собственным желаньям господин.

Перелетные птицы весну принесли,
я тебе смотрела вслед.
Снова лето настало, цветы расцвели,
а тебя все нет и нет.

Вот и осень, плодами заполнился сад,
а тебя все нет и нет.
Зимний ветер завыл: "Не придет он назад", —
заметая последний след.

Снова вишни цветут, снова птицы поют,
я тебя все жду и жду.
Где, мой милый, себе ты нашел приют?
Не попал бы только в беду.

Я готова терпеть и в жару, и в дождь,
хоть и плачет все время мать.
Ну когда ты, милый, ко мне придешь?
Приходи, я устала ждать.