Критика
Дмитрий Мизгулин, «Чужие сны»
СПб: АПИ, 2014
СПб: АПИ, 2014
В 2014 году в поэтический мир Петербурга вошла книга стихов Дмитрия Мизгулина «Чужие сны». Вошла так, как и подобает сновидческому существу: побуждая расшифровать сакральное в осколочной действительности, через символы задуматься о смысле человеческого бытия.
Решаю сотни теорем —
Чужих надуманных проблем.
И под покровом тишины
Смотрю всю ночь чужие сны…
Чужих надуманных проблем.
И под покровом тишины
Смотрю всю ночь чужие сны…
Лирический герой книги путешествует по чужим снам не из праздного любопытства. В этих многочисленных мирах он учится видеть свои отражения, осмысливает суть человеческой жизни, постигая в непрерывном процессе взаимопроекций онтологические ценности, центроустремленные к образу Божьему. Человек может стереть этот образ из своей души, двигаясь по центробежному пути страстей, а может сохранить и приумножить. Выбор за каждым.
Поэт выбирает теоцентрическое направление движения и предостерегает: «Летя сквозь ночные метели,/ Неистово Богу молись,/ Чтоб мимо спасительной цели/ В беспамятстве не пронестись…»
Первая часть сборника под названием «Ночные самолеты» — о полетах во сне и наяву. Доминанты расставлены по восходящей: как самолет отрывается от земли и движется к небу, так и человек переходит от соматического, плотского, к желанной духовной наполненности («Закусываю хлебом и Господу молюсь!»).
Старец Амвросий Оптинский говорил: «Где просто, там ангелов со сто. А где мудрено — там ни одного». Мудреность при этом полностью отделена от мудрости, становится не столько средоточием, сколько паутиной нанизываемых смыслов; чем больше они запутаны, тем дальше отстоят от истины. В стихах о «чужих снах» нет этой ложной мудрености, в них содержится простая, вынесенная из богатого жизненного опыта и понятная каждому мудрость. В одном из стихотворений встречаем созвучие с известными словами старца. Эта реминисценция хорошо характеризует в том числе и творческий метод поэта:
Поэт выбирает теоцентрическое направление движения и предостерегает: «Летя сквозь ночные метели,/ Неистово Богу молись,/ Чтоб мимо спасительной цели/ В беспамятстве не пронестись…»
Первая часть сборника под названием «Ночные самолеты» — о полетах во сне и наяву. Доминанты расставлены по восходящей: как самолет отрывается от земли и движется к небу, так и человек переходит от соматического, плотского, к желанной духовной наполненности («Закусываю хлебом и Господу молюсь!»).
Старец Амвросий Оптинский говорил: «Где просто, там ангелов со сто. А где мудрено — там ни одного». Мудреность при этом полностью отделена от мудрости, становится не столько средоточием, сколько паутиной нанизываемых смыслов; чем больше они запутаны, тем дальше отстоят от истины. В стихах о «чужих снах» нет этой ложной мудрености, в них содержится простая, вынесенная из богатого жизненного опыта и понятная каждому мудрость. В одном из стихотворений встречаем созвучие с известными словами старца. Эта реминисценция хорошо характеризует в том числе и творческий метод поэта:
И так легко и просто,
И снег валит стеной,
И ангелов штук по сто
Летает надо мной…
И снег валит стеной,
И ангелов штук по сто
Летает надо мной…
Ангелы «выходят» из цитаты и воспринимаются как существа реального, а не вымышленного мира, что полностью органично для православного мировосприятия автора. Его лирический герой стремится действовать в координатах духовных ценностей, хоть это и не всегда ему удается:
В потемках спотыкаюсь,
Блуждаю иногда,
Бреду, греша и каясь,
Неведомо куда…
Блуждаю иногда,
Бреду, греша и каясь,
Неведомо куда…
Но всегда перед одиноким странником стоит цель, к которой он стремится, несмотря ни на какие падения:
Но все ж, куда б дороги
Не завели впотьмах,
Не забывал о Боге
И каялся в грехах.
Не завели впотьмах,
Не забывал о Боге
И каялся в грехах.
Чтобы прийти к истинному спасению, лирическому герою нужно преодолеть большое количество жизненных дорог. В связи с этим особенно значим в поэтике сборника хронотоп дороги, во многом определяющий структуру его художественного пространства. Слово «дорога» встречается в книге двенадцать раз.
И нет ни привала, ни крова,
И нет ни покрышки, ни дна…
Тебе лишь дорога — основа,
Тебе только вечность дана
И дали, туманные дали,
Где края достигнешь едва ли…
И нет ни покрышки, ни дна…
Тебе лишь дорога — основа,
Тебе только вечность дана
И дали, туманные дали,
Где края достигнешь едва ли…
Двенадцать — это и количество частей года, и часов дня и ночи, в которые скиталец совершает свой путь, и в целом основное число, символизирующее пространство и время в древней астрономии. В культуре модель, основанная на двенадцати, приравнивается к кругу и к идее всеобщности в сакральной геометрии, а в сборнике Дмитрия Мизгулина вырастает в идею соборности, в идею общности народа, идущего по одним и тем же дорогам; конкретнее — по дорогам России.
На духовном пути лирического героя ждет множество препятствий. Они сужают его личное пространство, испытывают, но ему удается выходить из замкнутых кругов благодаря религиозной мировоззренческой установке — шанс на спасение души есть всегда:
На духовном пути лирического героя ждет множество препятствий. Они сужают его личное пространство, испытывают, но ему удается выходить из замкнутых кругов благодаря религиозной мировоззренческой установке — шанс на спасение души есть всегда:
В поднебесье тускло тают звезды,
В темноте круги сужает бес,
Но поверь, что никогда не поздно
Будет достучаться до небес.
В темноте круги сужает бес,
Но поверь, что никогда не поздно
Будет достучаться до небес.
Одной из архетипических констант русской культуры является мотив дома и бездомья. В поисках Вечного Жилища лирический герой теряет значимость дома земного: его, дома, попросту нет («Полжизни прошло на вокзалах, полжизни — в аэропортах…»). Иногда поэта посещают сомнения по поводу возможности обретения пристанища в вечности, и, подобно Экклезиасту, он разочарованно размышляет:
«Меняешь все без сожаленья,/ Летишь сквозь звездную метель,/ Осознавая, что движенье —/ Твоя единственная цель».
Домом становится широкое пространство России: и реальное (Тобольский град, воды Иртыша), и метафизическое. В сакральной первооснове бытия, — мире православных святынь, — все свято и светло. С особым теплом автор пишет о празднике Крещения Господня. В это священное время и небеса открываются, превращая сиюминутное в вечное, и даже русский Иртыш — в ту самую реку, в которой крестился, по евангельскому рассказу, Иисус Христос («Стали нынче Иорданью воды Иртыша…»). Небесные силы освещают и преобразовывают это место. В сибирской столице время будто застывает. Архитектуре Тобольска, этой «застывшей музыке», вторит даже лексика в стихотворении, посвященном Аркадию Елфимову: в дивном «граде» встречаем «собирателя русской старины»? и раскрывается перед нами…
«Меняешь все без сожаленья,/ Летишь сквозь звездную метель,/ Осознавая, что движенье —/ Твоя единственная цель».
Домом становится широкое пространство России: и реальное (Тобольский град, воды Иртыша), и метафизическое. В сакральной первооснове бытия, — мире православных святынь, — все свято и светло. С особым теплом автор пишет о празднике Крещения Господня. В это священное время и небеса открываются, превращая сиюминутное в вечное, и даже русский Иртыш — в ту самую реку, в которой крестился, по евангельскому рассказу, Иисус Христос («Стали нынче Иорданью воды Иртыша…»). Небесные силы освещают и преобразовывают это место. В сибирской столице время будто застывает. Архитектуре Тобольска, этой «застывшей музыке», вторит даже лексика в стихотворении, посвященном Аркадию Елфимову: в дивном «граде» встречаем «собирателя русской старины»? и раскрывается перед нами…
Ширь земли — куда ни бросишь взгляд,
В небе, вперемешку с облаками,
Купола ажурные летят…
В небе, вперемешку с облаками,
Купола ажурные летят…
Словно рядом со своим домом лирический герой сажает дерево, которое должен посадить каждый мужчина. И снова переход в вечность:
И глаза усталые закрою.
Буду слышать в жизни неземной,
Как шумит весеннею листвою
Дерево, посаженное мной.
Буду слышать в жизни неземной,
Как шумит весеннею листвою
Дерево, посаженное мной.
Неземная жизнь — это и есть тот истинный дом, куда стоит устремляться «сквозь ночные метели». В земной жизни душа поэта не имеет дома, жизнь мыслится им всего лишь как время перелетов и переездов. Лишь изредка лирический герой находит временное пристанище где-нибудь в святой лесной тиши:
За окнами синими стынет
Насквозь промороженный лес.
Молитва из этой пустыни
Быстрей долетит до небес.
Насквозь промороженный лес.
Молитва из этой пустыни
Быстрей долетит до небес.
Вторая часть книги называется «Ночные поезда». Поезд — еще один сакральный способ путешествовать по другим мирам; купе в вагоне становится аналогом кельи, где есть возможность остановиться, не прерывая движения, и задуматься о жизненных ценностях. Еще один дом бездомного русского скитальца. Здесь можно передохнуть и в тишине помолиться. Молитва никуда не спешит: «Неспешно молитва вершится,/ струится речная вода…».
Однако в путешествиях и молитвах все чаще героя посещают апокалиптические предчувствия; он называет себя «времен последних зрителем»: «Но мир беспощадно железный,/ в преддверии судного дня…», «Где б испить живой водицы?/ Всюду хмарь да мрак./ Гром греми! Пора креститься./ Да забыли, как…», «Вселенский сумрак впереди…». И, словно вышедший из Евангелия от Иоанна, страшный финальный аккорд: «И рухнут выси небосвода,/ И грянет грозно трубный глас,/ И равнодушная природа,/ Легко вздохнув, исторгнет нас».
В художественном мире «Чужих снов» возникает два противоположных хронотопа — хронотоп Святой Руси (когда «Бог — писали с прописной») и современной «Рассеи», рассеянной по миру соблазнов в десакрализированном мироустройстве. По контрасту с каменным основанием великих средних веков дом современной России «построен на песке»:
Однако в путешествиях и молитвах все чаще героя посещают апокалиптические предчувствия; он называет себя «времен последних зрителем»: «Но мир беспощадно железный,/ в преддверии судного дня…», «Где б испить живой водицы?/ Всюду хмарь да мрак./ Гром греми! Пора креститься./ Да забыли, как…», «Вселенский сумрак впереди…». И, словно вышедший из Евангелия от Иоанна, страшный финальный аккорд: «И рухнут выси небосвода,/ И грянет грозно трубный глас,/ И равнодушная природа,/ Легко вздохнув, исторгнет нас».
В художественном мире «Чужих снов» возникает два противоположных хронотопа — хронотоп Святой Руси (когда «Бог — писали с прописной») и современной «Рассеи», рассеянной по миру соблазнов в десакрализированном мироустройстве. По контрасту с каменным основанием великих средних веков дом современной России «построен на песке»:
Молчим, речам вождей внимая,
Нас поглощает пустота…
И мы давно не понимаем,
Что мы не те, что Русь не та,
Что, обретая постоянство,
Не замечаем смертный тлен,
Что Богом данное пространство
Исчезло в вихре перемен.
Нас поглощает пустота…
И мы давно не понимаем,
Что мы не те, что Русь не та,
Что, обретая постоянство,
Не замечаем смертный тлен,
Что Богом данное пространство
Исчезло в вихре перемен.
В эсхатологическом хронотопе все чаяния поэта связаны с возможным спасением человечества «русской молитвой» («Вершится неравная битва,/ тускнеет в тумане звезда,/ но русская наша молитва/ услышана будет всегда..»), с возвращением к духовным истокам — ценностям Древней Руси, когда и чтение книг было «вкушением меда словесного». Поэт обращается за помощью к великому прошлому: «Помяни нас, Русь Святая,/ и спаси нас Бог…», «Пускай нам порой не хватало и хлеба,/ но было распаханно русское небо»… Он сокрушается о духовной разрухе в современной России: «Русь не та…», «грустно на Родине милой»… «А нынче — не сеем, а нынче не пашем./ Под песни чужие смеемся и пляшем»… «Где теперь она — Рассея? Нет совсем ее!..»… «Россия — в отстое»… «Ни Бога не надо, ни воли,/ не чувствуем сердцем беду./ И некому выйти во поле,/ и бросить зерно в борозду».
Прежней сакральной Руси, ее вкусным земледельческим плодам противопоставляется жестокость и бездушие «железного века», звучит тоска по взращиванию хлеба насущного — земного и небесного. Выпав из христианского измерения, современная Россия отказалась от Небесного покровительства и ослабла. Как следствие —
Прежней сакральной Руси, ее вкусным земледельческим плодам противопоставляется жестокость и бездушие «железного века», звучит тоска по взращиванию хлеба насущного — земного и небесного. Выпав из христианского измерения, современная Россия отказалась от Небесного покровительства и ослабла. Как следствие —
И пошла в металлолом
Целая эпоха…
Разгулялися ветра
Вдоль по белу свету…
Родина была вчера,
А сегодня — нету…
Целая эпоха…
Разгулялися ветра
Вдоль по белу свету…
Родина была вчера,
А сегодня — нету…
Вывод прост — железо рано или поздно попадает в металлолом, а земля существует вечно, питая корни человечества. Железо само по себе смертоносно, если не сочетается с чем-то живым (к примеру, деревянным). В книге Дмитрия Мизгулина железо не в почете: «Был построен на песке/ замок наш железный…», «Но мир, беспощадно железный…». Но с какой любовью говорится о родной земле, о деревьях! Деревья будто мелькают в окне бегущего поезда, и от них веет «живой жизнью»: «Пылится вечная дорога, шумят чуть слышно дерева…», «Что ж теперь? Теперь — сажать деревья…», «Дерево, посаженное мной»…
Звучит здесь и вечный русский вопрос «Что делать?». От железного века не отказаться — человеку без него уже не обойтись, но и уход от живых веществ, от живой души будет смертельным. Наверное, выход — в крестообразном соединении этих кардинальных оппозиций. В связи с этим возникает ассоциация с закладом, который Раскольников понес старухе. Находим в «Преступлении и наказании»: «Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка <…> Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску <…> Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест»… Не забыть бы только совсем о крестообразном знамении, о чем сетует поэт:
Звучит здесь и вечный русский вопрос «Что делать?». От железного века не отказаться — человеку без него уже не обойтись, но и уход от живых веществ, от живой души будет смертельным. Наверное, выход — в крестообразном соединении этих кардинальных оппозиций. В связи с этим возникает ассоциация с закладом, который Раскольников понес старухе. Находим в «Преступлении и наказании»: «Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка <…> Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску <…> Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест»… Не забыть бы только совсем о крестообразном знамении, о чем сетует поэт:
Гром греми!
Пора креститься.
Да забыли, как…
Пора креститься.
Да забыли, как…
И все же муза Дмитрия Мизгулина оптимистична — несмотря на все невзгоды, и над сегодняшним русским небом сияют все те же Святые Небеса, о чем говорится в следующих строчках:
И пусть наши думы — о хлебе,
И в душах царит непогодь,
Но в русском блистательном небе
Живет милосердный Господь.
И в душах царит непогодь,
Но в русском блистательном небе
Живет милосердный Господь.
Наталья РОМАНОВА,
кандидат филологических наук
кандидат филологических наук