Книжно-Газетный Киоск


Борис КОЛЫМАГИН

ЭКСТАЗ ТОМАСА МЕРТОНА

Представление о духовном опыте современных монахов дает художественная литература. В этой связи определенный интерес вызывает творчество Томаса Мертона (1915 — 1968), католического монаха, мистика, автора более семидесяти прозаических и поэтических книг.
10 декабря 1941 года Мертон поступил в самый строгий из католических монастырей, траппистский монастырь Девы Марии Гефсиманской, расположенный в американском штате Кентукки.
Траппистов часто называют молчальниками, что в известном смысле верно: хотя монахи и не дают обета молчания, они имеют право разговаривать только со старшими по иерархии и в особых случаях — с посторонними. Для общения друг с другом выработан особый язык жестов.
Погрузившись в молчание, в тишину, отец Луи (так звали в монашестве нашего автора) неожиданно открыл в себе источники творчества. Мертоновские поэтические зарисовки строги и метафоричны, они ведут к созерцанию, к духовному деланию. Поэт погружается в себя и одновременно в природу. В качестве иллюстрации можно привести строки из стихотворения «Зимний полдень» (1):

Мы при дверях новой зимы.
И темные кедры под мокрым снегом
Поскрипывают в безмолвной стране,
Приглушенные антифоны леса.
Проходя мимо кладбищенских крестов,
Мы хвалим тебя, зима, с палубы
Одинокого аббатства, нашего военного корабля:
Пока лес в Кентукки
Несет на корабль свои волны,
Мы возносим безмолвные молитвы.

Или строки из произведения «Чтец»:

Зима, и я готов
Перевернуть страницу месяцеслова.
Деревьям-узорам, которые Твоя луна наморозила на окне,
Буду читать Писание — долго-долго.

Для монашествующего поэта важно взаимодействия темноты и света. Многие духовные открытия и озарения приходят ночью, когда мир освобождается от суеты, от сиюминутности. «В темном бархате пустой ночи / Сияй луна пилигрима», — декламирует автор и шагает в неизвестность. В поэзии Мертона мы видим немало ночных видений, картин, переживаний:

Ночью дорога легка
И святой Себастьян
(Был ли он африканским солдатом?)
Ветром прогонит смерть

Или, например, вот такая визионерская картинка:

Когда яркие звезды беседуют словно сестры
И зимние холмы парят в морозной ночи
Одинокое окно
Кровоточит словно око горна.

Мистика божественного света, световые феномены входят в стихи Мертона островками, отдельными мазками, жестами. Мы можем прочитать:

Огонь.
Уйти в себя,
В свою жалкую крепость.

Или:

Следуй за мной, и войдем
в солнечное сиянье

Свет и тьму в творчестве Мертона можно рассматривать в качестве образов инициации. Погружаясь на самое дно, поэт приобщается к тайне. Темнота знаменует собой в одном случае наступление Судного дня (как в стихотворении «Исламский ангел смерти», 1961):

Остается один кроваво-красный глаз,
Когда гибнет город.

В другом случае она говорит о встрече с Создателем мира, как встретился с ним на Синайской горе Моисей, когда вступил во мрак, где был Бог.
Наиболее показательно в этом смысле стихотворение «Путь в бездну», где автор погружается в глубины океана:

И когда все подумали:
Он ушел навеки,
По дороге в бездну,
В кромешный ад,
Меня вернули в тело,
Я вернулся,
И колокольчик мой прозвенел.

Мистика света и тьмы связана не только с проблемами инициации, но и с центральной темой христианства — с Распятием и Воскресением, с осмыслением жертвы Христа. Наиболее значимым в этой связи мне видится стихотворение «Моему брату, погибшему в 1943-м». Размышляя о страдании и теодицеи, поэт говорит:

Где погибли воины Второй Мировой
И флаги упали в пыль,
Кресты все еще говорят:
Христос умер за нас.

Ибо на обломках твоей весны — распятый Христос.
И Он оплакивает мою весну,
Изумруды Его слез
Падают в твою слабую руку.
Это выкуп за землю покоя.
И молчание Его слез —
Колокольчики на твоей безымянной могиле.
Услышь их и приди: они зовут домой.

Здесь мы сделаем небольшое отступление и вспомним замечательного поэта-лианозовца Всеволода Некрасова, утверждавшего, что хорошие стихи — это объективно сильная речь.
Такую речь можно понимать как идею в платоновском смысле (2). Она существует независимо от автора, и поэтическое высказывание только проявляет ее существование. Но речь может оставаться в себе. Стихи могут быть не записанными. Однако это не значит, что их не было вовсе.
Речь, обнаруживающая себя в слове, может заниматься описанием души и внешнего мира, микро и макрокосмоса. Может она это делать одновременно. Однако такое описание не будет экстазом, потому что, стирая в стихе грань между миром внешним и внутренним, мы оставляем зазор между человеческой речью, речью вот этого конкретного автора и речью, чего она хочет, говоря словами Всеволода Некрасова. Экстаз есть высшая степень восторга. Настоящие стихи, согласно Некрасову, рождают восторг. Таким образом, понятие «экстаз» связано не с содержанием, не со стиранием грани между внешним и внутренним. И даже не с изменением восприятия, а со звучащими строфами, строчками.  С «дыр бул щил», иначе сказать.
Правда, тут возникает одно затруднение. Дыр бул щил вырастает из контекста, как «Черный квадрат» Малевича. И контекст мы уже не можем, в отличие от речи, назвать идеей. Вечность и время живут в стихе одновременно. И дневному сознанию крайне сложно разложить все по полкам. Горнее может явиться в хулиганском обличье. Поэма Игоря Холина «Хуй», к примеру, интересна именно благодаря своему контексту. Хотя при желании мы может обратиться к индуистской практике поклонения детородному члену и выстроить некую метафизическую конструкцию. Здесь нужно видеть и различать.
Итак, еще раз: объективно сильная речь связана с идеей, с Логосом, с божественным словом, но существует она во времени. Темпоральность и вечность находятся в сложном взаимодействии, о характере которого мы можем судить интуитивно и очень приблизительно. Можно говорить об антиномии, ведь существуют две взаимоисключающих друг друга позиции и каждая из них верна. Одна сводится к тому, что поэзия не существует вне контекста. Другая свидетельствует о том, что подлинная поэзия не нуждается в контексте. Первым поэтом, после божественного Поэта, был Адам, дававший названия растениям и животным, вещам. Поэзия — это не та мандельштамовско-пастернаковская упаковка с бесконечным набором ассоциаций, к которой так привыкли читатели «толстых» журналов. Стихи вне контекста похожи на предмет, который можно бросить в окно — и полетят стекла.
Посредством слова, речи, чего она хочет, то есть катафатически, поэт может преодолеть разрыв между внешним и внутренним, достичь подлинного экстаза. Но этот разрыв можно преодолеть и апофатически, посредством молчания, жеста. Именно такой подход характерен для Мертона. Ну да, стихи о погибшем брате звучат убедительно, но несколько пафосно. А пафос — это уже накрутка.  Присутствует пафос и в мертоновских переложениях Писания, хотя сам опыт погружения поэта в бездну подразумевает особый язык, далекий от риторики.
Там же, где Мертон делает остановки, отсылки посредством паузы или взгляда, у него налицо творческие находки.
Молчание, кроме всего прочего, связано с опытом небытия. Бог иудео-христианского космоса творит мир из ничего. Но прежде чем начать творение, Он делает паузу. Господь  видит, что ничего нет. И это «ничего» есть та почва, из которой рождается и мир, и стих (в Символе веры, как известно, Творец назван Поэтом).
И когда Мертон пишет:

Молчание, золотое ничто.
Незаходящее солнце,

он напоминает читателю, что наше существование неотделимо от тайны.
Эта тайна «ничего» связана не только с Творцом с большой буквы, но и с творцом с буквы малой. У Мертона кроме ангела-хранителя был и еще один небесный наставник — Одиночество. Этого учителя можно сравнить с демоном Сократа.
Одиночество говорит о себе:

Я  всполох ночной,
ни «да», ни «нет»,
предвестник Слова Господня.

Оно ведет поэта по жизни «к странному солнцу новых рассветов». Помогает ему открыть окна «внутренних комнат». В тишине, когда вокруг нет «ничего», автор не одинок, потому что с ним Одиночество — его согласие, его «аминь».
Но одновременно с сакральной глубиной мертоновское молчание имеет вполне контекстуальное измерение. Мертон показывает, что паузы, белый лист бумаги тоже способны повлиять на характер нашего восприятия. Работа с пробелами, переносами, зазорами становится для него таким же важным делом, как и медитация.
В русской поэзии с графикой стиха, с его разветвлениями, сносками, уходами вперед и назад в эпоху Мертона работал упоминавшийся уже нами Всеволод Некрасов. Он, в частности, нарисовал круг, и написал внутри слово «все». И это все относилось и к метафизике, и к идеологии (в нацистской Германии словечко alles часто соотносилось с речами фюрера). Некрасов работал со шрифтами и иностранными словами. У Мертона тоже можно встретить подобные эксперименты. Древнегерманские руны и латинские  строки, строфы и пропущенные строфы, строчки по диагонали, слова-лестницы, рисунки. Словом, авангард или, более правильно, ретроавангард в христианском контексте.
Экстаз Мертона связан с тишиной и живой речью, звучащим словом.
Взглянем хотя бы на стихотворение «Песенка никому».

Золотистый дух
Свет и полет
Песни без слов
Сами собой

Мертон стихописует свет и звук, это действительно песня небес. Но вдруг зазвучали слова тревоги:

Пускай никто не касается мягкого солнца,
В чьем темном зрачке
Кто-то проснулся.

Что? Почему? Не очень ясно. Просто какое-то поэтическое видение, какой-то намек на опасность. И опять:

Золото небес
Поет себе.
Песенка никому.

Так Мертон в некоем экстатическом полете касается тайны и уходит в молчание, в песню без слов.

В стихотворении «О, сладкая глубина молитвы» замечательно работают паузы между строчками и зарисовки, создающие геометрию внутреннего «Я»:

Я перестал вопрошать солнце
И стал светом,

Птицей и ветром.

Моя листва поет.

Я земля, земля.

Все дышит,
Растет из моего сердца.

Во время экстатического движения одновременно в мир и в себя о. Луи замечает высокую тонкую сосну, напоминающую ему первую букву своего имени до пострига — Т. Томас. Картина преобразуется в формат 3D. Интуиции прошлого вновь оживают. Мертон видит себя другого:

Когда я был дух,
Когда я горел,
Когда эта долина
Дышала прозрачным воздухом.

И он вспоминает момент откровения:

Ты произнес мое имя
Вместе с именем Твоего молчания:
О, сладкая глубина молитвы!

И это возвращение в прошлое помогает автору вернуться к внутреннему человеку в настоящем:

Моя сердечная любовь
Прорывается к цветам и сену
Я озеро голубого воздуха
В котором отразились
Поля и долины
Моей души
Я земля, земля

Из травы моего сердца
Вылетела куропатка
Из сорной травы
неумелой молитвы.

В применении к этому стиху можно говорить о панпсихологизме, о встрече с Богом через вживание в окружающий мир. Подобных стихов у поэта немало.

Творчество Томаса Мертона позволяет позиционировать его как визионера с богатым и разнообразным экстатическим опытом. Природа, монастырские будни и даже газетные новости дают ему повод для поэтического высказывания. Мертоновский экстаз неотделим от эстетических поисков и практики монахов-траппистов. В стихах поэта есть что-то бодрящее и веселое, радость и игра. И глубина прозрения.



Примечания

1). Все цитаты взяты из книги: The collected poems of Thomas Merton — New York, New Directions Publishing Corporation, 1977. Перевод автора.
2). Другая идея связана с Программой, которая в принципе не зависит от программиста, исполнитель — только сюжет в ее развитии; со временем она сможет обслуживать себя сама, сама писать нужные ей подпрограммы.

Приложение


Стихи Томаса Мертона в переводе Бориса Колымагина



Чтец

Господи, когда бьют часы,
Напоминая о времени холодной стрелкой,
Я сижу спрятанный за аналоем.

Ожидаю прихода монахов.
Вижу красные сыры и чаши,
Чаши с молоком.

Мягкий свет абажура,
Звенящие цепочки.
Я читаю.

И монахи спускаются вниз, под арку.
Их одежды шумят словно волны.
Не вижу их, но слышу — идут.

Зима, и я готов
Перевернуть страницу месяцеслова.
Деревьям-узорам, которые Твоя луна наморозила на окне,
Буду читать Писание — долго-долго.

Монахи останавливаются.
Омывают руки.
Капельки воды на кончиках их пальцев
Меньше, чем этот стих.



THE READER

Lord, when the clock strikes
Telling the time with cold tin
And I sit hooded in this lectern

Waiting for the monks to come,
I see the red cheeses, and bowls
All smile with milk in ranks upon their tables.

Light fills my proper globe
(I have won light to read by
With a little, tinkling chain)

And the monks come down the cloister
With robes as voluble as water.
I do not see them but I hear their waves.

It is winter, and my hands prepare
To turn the pages of the saints:
And to the trees Thy moon has frozen on the windows
My tongue shall sing Thy Scripture.

Then the monks pause upon the step
(With me here in this lectern
And Thee there on Thy crucifix)
And gather little pearls of water on their finger’s ends
Smaller than this my psalm.



Песня: если ты ищешь…

Если ты ищешь небесный свет,
я, Одиночество, твой учитель.

Я уведу тебя в пустоту.
К странному солнцу новых рассветов,
Открою окна
Твоих внутренних комнат.

Я, Одиночество, дам условный знак,
следуй за мной, за моим молчаньем.
Не бойся, маленький упрямец
(ты — слово и зверь).
Я, Одиночество, посланник Божий,
молюсь о тебе.

В темном бархате пустой ночи
Сияй луна пилигрима.
Я — предназначенный час,
«теперь»
отсекает время.

Я  всполох ночной,
ни «да», ни «нет»,
предвестник Слова Господня.

Следуй за мной, и войдем
в солнечное сиянье:
слово и музыка, и тихая радость
без вопрошаний,
по ту сторону всех ответов.
Ибо я, Одиночество, твое «я».
Твое «все»,
Твое согласие — твой «аминь».



SONG: IF YOU SEEK …

If you seek a heavenly light,
I, Solitude, am your professor!
I go before you into emptiness,
Raise strange suns for your new mornings,
Opening the windows
Of your inmost apartment.
When I, loneliness, give my special signal
Follow me silence, follow where I beckon!
Fear not, little beast, little spirit
(Thou word and animal)
I, Solitude, am angel
and have prayed in your name.
Look at the empty, wealthy night
The pilgrim’s moon!
I am the appointed hour
The «now» that cuts
Time like blade.
I am the unexpected flash
Beyond «yes», beyond «No»,
The forerunner of the Word of God.
Follow my ways and I will lead you
To golden-haired suns,
Logos and music, blameless joys,
Innocent of questions
And beyond answers:
For I, Solitude, am thine own self.
I, Nothingness, am the All.
I, Silence, am thy Amen!



Моему брату,
погибшему в 1943-м

Милый брат, если я не сплю,
Мои глаза — цветы на твоей могиле.
Если я не вкушаю хлеб,
Пост словно ивы там, где ты умер.
Если в зной я остаюсь без воды,
Моя жажда — твой источник.

Где, в какой безвидной стране
Лежит твое хладное тело?
На каком повороте беды
Душа потеряла дорогу?

Приди, успокойся в моих делах,
Преклони голову в мои муки.
Или просто возьми мою жизнь
И купи себе лучшее ложе.
Или дыхание возьми
И купи себе белый саван.

Где погибли воины Второй Мировой
И флаги упали в пыль,
Кресты все еще говорят:
Христос умер за нас.

Ибо на обломках твоей весны — распятый Христос.
И Он оплакивает мою весну,
Изумруды Его слез
Падают в твою слабую руку.
Это выкуп за землю покоя.
И молчание Его слез —
Колокольчики на твоей безымянной могиле.
Услышь их и приди: они зовут домой.



FOR MY BROTHER:
REPORTED MISSING IN ACTION, 1943

Sweet brother, if I do not sleep
My eyes are flowers for your tomb;
And if I cannot eat my bread,
My fasts shall live like willows where you died.
If in the heat I find no water for my thirst,
My thirst shall turn to springs for you, poor traveler.

Where, in what desolate and smokey country,
Lies your poor body, lost and dead?
And in what landscape of disaster
Has your unhappy spirit lost its road?

Come, in my labor find a resting place
And in my sorrows lay your head,
Or rather take my life and blood
And buy yourself a better bed —
Or take my breath and take my death
And buy yourself a better rest.

When all the men of war are shot
And flags have fallen into dust,
Your cross and mine shall tell men still
Christ died on each, for both of us.

For in the wreckage of your April Christ lies slain,
And Christ weeps in the ruins of my spring:
The money of Whose tears shall fall
Into your weak and friendless hand,
And buy you back to your own land:
The silence of Whose tears shall fall
Like bells upon your alien tomb.
Hear them and come: they call you home.



О, сладкая
глубина молитвы

Ветер и куропатка
И солнце полудня

Я перестал вопрошать солнце
И стал светом,

Птицей и ветром.

Моя листва поет.

Я земля, земля.

Все дышит,
Растет из моего сердца.

Высокая, тонкая сосна
Напоминает первую букву
Моего прежнего имени,

Когда я был дух,
Когда я горел,
Когда эта долина
Дышала прозрачным воздухом.
Ты произнес мое имя
Вместе с именем Твоего молчания:
О, сладкая глубина молитвы!

Я земля, земля.

Моя сердечная любовь
Прорывается к цветам и сену
Я озеро голубого воздуха
В котором отразились
Поля и долины
Моей души

Я земля, земля

Из травы моего сердца
Вылетела куропатка

Из сорной травы
неумелой молитвы.



O SWEET IRRATIONAL
WORSHIP

Wind and a bobwhite
And the afternoon sun.

By ceasing to question the sun
I have become light,

Bird and wind.

My leaves sing.

I am earth, earth.

All these lighted things
Grow from my heart.

A tall, spare pine
Stands like the initial of my first
Name when I had one.

When I had a spirit
When I was on fire
When this valley was
Made out of fresh air
You spoke my name
In naming Your silence:
O sweet, irrational worship!

I am earth, earth

My heart’s love
Bursts with hay and flowers
I am a lake of blue air
In which my own appointed place
Field and valley
Stand reflected.

I am earth, earth

Out of my grass heart
Rises the bobwhite.

Out of my nameless weeds
His foolish worship.



Путь в бездну
(Иона, 2 гл.)

Я спустился
В глубокую яму.
Путь в бездну,
На дно океана.
Я спустился глубже,
Чем Иона и кит.
Никто не погружался так глубоко,
Как я.

Я спустился глубже
Алмазных копей,
Глубже алмазных трубок
В Кимберли.
Путь в бездну,
Я подумал, что стал дьяволом,
Он не спускался так глубоко,
Как я.

И когда все подумали:
Он ушел навеки,
По дороге в бездну,
В кромешный ад,
Меня вернули в тело,
Я вернулся,
И колокольчик мой прозвенел.

Несмотря на то,
Что меня нарекли «ничто»,
Несмотря на то,
Что меня заочно похоронили,
Несмотря на несправедливость
Я видел корень
Своей веры.

Я видел пещеру
Жизни и смерти,
И я знаю
Секреты войны,
Я видел утробу,
Породившую все и вся:
Так глубоко я был!

И когда все подумали:
Он ушел навеки,
По дороге в бездну,
В кромешный ад,
Меня вернули в тело,
Я вернулся,
И колокольчик мой прозвенел.



ALL THE WAY DOWN
(Jonas Ch. 2)

I went down
Into the cavern
All the way down
To the bottom of the sea.
I went down lower
Than Jonas and the whale
No one ever got so far down
As me.

I went down lower
Than any diamond mine
Deeper than the lowest hole
In Kimberly
All the way down
I thought I was the devil
He was no deeper down
Than me.

And when they thought
That I was gone forever
That I was all the way
In hell
I got right back into my body
And came back out
And rang my bell.

No matter how
They try to harm me now
No matter where
They lay me in the grave
No matter what injustices they do
I’ve seen the root
Of all that believe.

I’ve seen the room
Where life and death are made
And I have known
The secret forge of war
I even saw the womb
That all things come from
For I got down so far!

But when they thought
That I was gone forever
That I was all the way
In hell
I got right back into my body
And came back out
And rang my bell.