Современный Отелло
1. Яго оказался Ягой,
малолеткой семнадцатилетней
суетливой старушкой с прищученным дерганным взглядом

2. Дездемона курила
отсылала меня к порносайтам
объясняла, что можно и вместе, чего я завелся

3. Малолетка скандалила
та еще курочка "Barbie"
дальше флирта — ни-ни, если только с подружкой по пьяни

4. Оказалась, действительно, девственной
вот незадача
фотосессию сделать, конечно, никто не подумал

5. Одиночество, Господи,
это тридцатилетнее тело,
написавшее текст, не имеющий послевкусья.

смотришь на крупных
— размером в собаку —
чаек
и понимаешь что ты не вернешься
домой и
больше уже никуда не захочешь:
счастье —
это проснуться засветло
выйти в море
днем пробираясь в толпе
мимо торговых точек
ты обнаруживаешь единство
стиля и вкуса…
дети на пляже зароют тебя в песочек
видишь
летит самолетик похожий
на Иисуса

то что ты делаешь
ты объяснить не способен
ты говоришь
о себе
о себе
о себе
словно спамер
тоже шедевр нашелся с
аукциона Sotheby:
влезть в каталоги
анналы
оставить память

лысый курортник
фотография из тридцатых
в белой холщевой рубахе
стоящий на сцене

сколько же раз
помянул
за сегодня
Творца ты?

встречи спасительны
опыт разлуки бесценен

"да" говорю "говорю"
улыбаюсь глупо
то как живу не оправдывает
бумага
близких людей столько лет я
разглядывал в лупу
что до сих пор не могу
отойти на полшага

легче уехать с концами и щурясь
на солнце
не прикипать
не сгорать
не таять

близкие люди
не составляют социум
близкие люди
не превращаются в стаю

каждый шаг отмечая потерей
плешеед ебанько небоскреб
зарешеченный веник артерий
жрет ворованный воздух взахлеб

жрет по жажде и платит по вере
у колючей неправды в дому
где стоит очевидцем в партере
на волошинском месте в Крыму

в небеса обращаясь с Николой
на своем гопоязе вась-вась
резидент поэтической школы
задыхается словно карась

обнаженная родина снится
где седой бородой Гумилёв
и финальная жизни страница
собутыльниц полунощный рев

Зашибись доехали в Петушки:
посреди зимы с головой под лед.
Отмолились Оксе мои стишки.
В одиночку плачет, живет и пьет.

Не читай поэзию... Не Чита —
все одно не ближний, когда на дне.
Не блаженство — именно нищета.
И шальная Окси, и свет над ней.

Спит в газели ласковый Венедикт.
Видит сон, где Окси вдевает нить.
Если что обещано впереди —
смысла нет. И нечего объяснить.

На тростниках оплетки монгольфьера
ты поднимаешь тело, что корзину,
с глубин постельных к запахам кофейным…
Я шевелюсь, голодный клюв разинув,
в бунгало сна, пустом и обветшалом,
твоим теплом очищенный от страха.
Но мне по суше проходить шершаво:
Я жил галапагосской черепахой.

И выдохнуть меня — твоя тревога.
Здесь воздух плотен так, что сух на ощупь,
что можно даже музыку потрогать
(ресницами, хотя губами — проще),
и снова вверх (тебе уподобляясь)
без панциря (хитинового) даже
привычным черепашьим баттерфляем
над незнакомым городским пейзажем.

Веди меня — я суетен и шаток.
Воскресный мир перебирай подробно,
где золотистой стайкою стишата
нас обживают, шепчутся под ребра.
Ни за руку, ни обещаньем чуда —
веди меня своим спокойным чтеньем.
Я — черепашьей памятью — почуял
единственное теплое теченье.