Зашкаливает ритм перкуссий ханга…
Дарбука, бубен, тамбурин и бесы
Кружатся звуками обряда на постели,
Алтарным ложем ставшей вдруг внезапно.
И кастаньеты бьются о прибой, взрывающий
Тела насквозь… Фламенко цыганской страстью
Выгибает в пляске танцоров, безумству
Предающихся… Дуэнде — душа фламенко
Царствует меж ними, сплетая пальцы в лихорадке.
Жара… Шаль простыни, обвившей женский стан,
Стреножит доминантные аккорды… Молчи… Плыви…
Как плавен портаменто… до боли… Плач гитарный
Слышен… Огонь дуэнде — облик штормовой у моря,
Где воедино слившись, бьются две стихии в шаманском
Танце… Кто познал дуэнде — тот никогда его не променяет
На липкую подделку… Безумный, терпкий, плавящий самум
Что выбил из-под ног опоры разом, кипящей платиной тавро
На души ставит, и одичалые апостолы его одну лишь
Истину отныне прозревают. Немыслимый восторг канон
Ломает, и геометрия становится текучей. Религия дуэнде
в поединке, который длится вечность в битве крыльев…

Я в тебе притаилась бесконечность вселенных назад
И дремала веками пока клевером губ не обжег мою душу…
И свирепая царственность равнодушного взгляда
василиска жестокого иссекала из подчиненного тела
ведомую душу… Шифровала в них код генетический новый
сбивая частоты… те, что были когда-то но явно уже устарели…
Программируешь бог Интернета паук свою новую сеть-паутину
Интерфейс двух систем сопрягая… но есть и проблема —
ведь одна из систем нестабильна…
Напряжение скачет — провайдер попался лукавый…

И колокольчики вдруг разбудили заброшенный сад,
Где осенний ковер из изношенных листьев-заплаток
Похвалялся шитьем золотым перед голыми ветвями
Стылых, смущенных деревьев, пеленою тумана неловко
Скрывающих черный свой срам… Это ветер шальной,
Проносящийся мимо по кронам, виноват в вакханалии
Поздней, случайной, залетной… Это он вырывает из сна,
Сладкой дремы, а сад, протирая глаза и прищурившись,
Мнит, что он видит впереди вырастающий, жаркий,
Зеленый оазис… Но ведь это обман и мираж, демонический
Хохот подступающей льдистой зимы беспощадной,
Где льдинками ВЕЧНОСТЬ слагает замерзший, беспомощный
Кай… И была ли вообще в мире Герда, сидящая с розой,
посреди января так бесстыдно расцветшей в горшке у камина?..
Я убью тебя, сказочник — во спасение лжи не бывает…

Врываешься бесчинственно и нагло…
на полуслове пьесы, словно ты герой
ее главнейший, режиссером задействованный
хитро в нужный срок… Твоя партнерша,
Забыв слова, стоит, оторопев, пока ее берешь ты,
как добычу, настигнутую в яростной погоне…
будто хищник, хватающий за горло жертву…
И с наслажденьем язык твой трогает набухшую от крови,
в адреналиновом апофеозе венку… Ты — Хищник-бог,
что длит агонию от жизни до нежизни, прижав к земле,
Что в землю и уйдет, когда он перекусит пуповину…
Ах, сладко ждать и жить в мгновенья эти и жертве,
и ее владыке… Вот роскошь бытия — дыхания сливаются в одно,
и ты уже ревнуешь, как безумец, ее и к смерти, нежно лижешь ранки
и согреваешь телом, будто та — дрожит от холода…
Ш-ш-ш… милая, — на ухо шепчешь ей, —
Ш-ш-ш… мы еще живем и мы нетленны…

Слышу, как по крышам пальцами звонко стучит дождь, воображающий
ее перкусионным инструментом… тянет свои руки с неба, ссылаясь
на одиночество безбрежности, глупость облаков, мимолетность птиц,
распущенность гроз, божественное безумие бога, творящего в стиле
артхаус… Он плачет, захлебываясь пьяными слезами, забрасывает
тысячами лепестков яблоневых, поет под окном серенады, подглядывает
в окно будто мальчишка, надеющийся увидеть девочку без платьица…
Всхлипывает в нетерпении… Подобно рыбаку, взрезающему чрево рыбы,
мечтает, что когда-нибудь погрузит пальцы в трепещущую плоть и
тогда станет подлинным властелином… Грезит, лаская тех, кто доступен
и шепчет: ты моя рыба, я — твоя стихия… Плыви в меня, рыба,
мы созданы друг для друга… Бросаюсь в него с головой, признаваясь
стыдливо: знаешь, я же безумная рыба, из тех, кто может лишь против
течения… вверх… по водопаду… иначе — сразу тону…

Верлибры не всегда бывают белыми, но и черными… новорожденными
котятами они вылезают из чрева, попискивая, когда потерявшаяся душа
плачет обиженным ребенком… Захлебываясь, та забывает дышать, а
без воздуха и отсутствия света окрас эмбрионов делается антрацитовым.
Доминантные гены папаши-мрака проявляются в лицах детей с темными глазами
и узким ртом, скрывающим до поры цикутье жало… Они играют погремушками
из черепов, требуют на ночь колыбельные плакальщиц, идущих за гробом
мертвеца, вычитают на уроках выбывших из этого мира от еще условно живых,
складывают пороки, умножая их на беды и возводя в куб, играют на нервах
и диджериду, состязаются в проворности и ловкости, подставляя подножки…
старательно рисуют на бумаге отца и мать, гримируют молодость под зрелость,
а ту под старость, пишут страшные сочинения-сказки про черную руку, душащую
тех, кто откроет ей дверь, и любят играть в инквизиторов, с детства тренируясь
в скаутских лагерях разжиганию розни и костров… а дома, в детской, маленькой
гильотинкой отрезают головы любимым игрушкам, радуются и гулят, когда
отсекают их с одного удара, и, обсыпанные опилками, довольные, бегут на кухню,
требуя сладенького…

Потерявшись, не пишите верлибров, зажимайте рот и срочно,
срочно бегите в абортарий — не всему следует давать жизнь, чтобы ни говорили
святые отцы церкви в своих откровениях…