Трасцендентная студия неба ведет живую
передачу-трансляцию в центре эрзац-столицы.
Декорации чем-то похожи на Биржевую.
Я стою и молчу. Я надеюсь, что мне все снится.

Режиссер говорит «Так, сейчас зададут вопросы —
Вы ответите четко и по существу. Без мата».
Оператор глядит крайне дерзко и крайне косо.
Я стою и молчу. Вот бы бросить в него гранату.

Мои ноги близки к состоянию атрофии.
В голове — пустота. Руки — словно в дерьме по плечи.
«Говорите, Григорий! Мы с Вами в прямом эфире!..»
Я стою и молчу. Потому, что ответить нечем.

Я общался с запойными пьяницами. С бомжами.
Собеседников лучше не сыщешь во всей державе.
Я держал направление так, как они держали
пресловутый стакан и чекушку с паленой водкой.

Я играю в судьбу. Вероятно, весьма бездарно.
И она отвечает разграбленным Линдисфарном,
падшей Троей во снах. Да, пока я держу удар, но
не уймется пожар моей спички. Весьма короткой.

Я не знал свое место. Другие, похоже, знали.
Оттого не собрать мне ни тысяч в концертном зале,
ни разбитый витраж по частям. Горизонт завален.
Я иду по нему, и поэтому путь мой легок.

И когда я спущусь в ваши комнаты со стоп-кадра
в виде текста ли, крысы лохматой, святого падре
и т. д., вы узнаете, что от моей бравады
и поэзии не существует защитных пленок.

Времена не меняются. Только проходят мимо
города и составы. От Мюнхена и до Рима.
От работы до дома, по Мебиусовой ленте.
Вариантов немного. Зато вариаций — plenty.

Колея с колеей не сливаются воедино.
Но — прислушайся! — где-то на фоне мирской картины,
над заводом-курильщиком, над очагом котельной
зазвучал в тишине необузданный, неподдельный

Человеческий голос — единственное, что движет
полюса, адреса, нас с тобой все теснее, ближе,
сотряся эквалайзер безудержными басами…

Времена не меняются. Мы их меняем сами.

Мир в пространстве порожней бутылки весьма фрактален.
Все дороги, что нами исхожены до проталин,
удивительно схожи. Что делает их дороже.
Не о том ли из Нового Света поведал Дворжак?

Не о том ли вздохнешь, почитав перед сном Платона?
От готического кирпича до стены бетонной —
сантиметры и полутона. И по той причине
они будут всегда на ножах, словно Глюк с Пиччини.

Только нам ли изведать вражду их? За кружкой стаута
темы есть интересней эстетики стен и статуй.
Просто то, что вокруг — будь то Питер, Эйндховен, Вена,
или нечто иное — останется неизменно.

Если что-то и произойдет на конечной станции —
пусть хоть в морду плюют, только с песнями, или с танцами.
Пусть проводит меня не резиновый, не фаянсовый —
настоящий товарищ на поезд с тремя вопросами

вместо номера. Пусть мой плейлист состоит из Хейфеца
(всех его выступлений), багаж — из бурбона с хересом.
Если ехать — то пусть без меня никуда не денется
ни весны долгожданность, ни прелесть внезапной осени.

Если будут цветы (мне сказали, что так положено) —
пусть какие-нибудь полевые. Герберы — можно, но
не желательно. Либо цветы заменить мороженым.
Пусть отъезд мой не будет для траура веским поводом —

напоите зевак и прохожих, и сами выпейте.
Фейерверки взрывайте под музыку Брамса, Лигети
и любую другую. Но главное — просто выйдите
из квартиры с улыбкой. Особенно — если молоды.

На часах 20:41. За окном ноябрь.
Я смотрю на нее, на обои, на канделябр,
достаю из кармана помятую пачку «Явы».
Неудобство момента становится слишком явным.
Часовой механизм забивает в затылок гвозди.
«Извини» — говорю, — «что явился нежданным гостем».
Небо сыплет слепящую мелочь из всех заначек.
«Выпить хочешь?»
Берет меня за руку.
«Бедный мальчик…»

Эти строки — не ей. Это все бессердечный приступ.

Если выйти в особенно темную ночь на пристань —
можно видеть, как режет волну за волной Голландец.

Поклонись за меня покровителю мрачных пьяниц,
мизантропов и циников. Если ему есть дело.

Симпатичная дева — единственно верный демон —
рассекая, подобно Голландцу, фальшивый Хронос,
оставляет на месте Вселенной нетленный голос.

Никогда не любил сослагательного. Так лучше.

Это было в апреле. Она говорила: «Слушай,
мы могли бы поехать куда-нибудь этим летом,
если б ты перестал представлять из себя поэта
и пошел на работу». О, как это справедливо.
Мы расстались изысканным вечером у залива.
«Ты бы мог» — она плакала — «стать в моей жизни вехой…»
Все сложилось весьма полноценно.
И я уехал.

Даже мертвый писатель — прекраснейший собеседник.
Посидишь на крыльце под басами ветров осенних,
покидаешься хлебными крошками в крыс крылатых,
приоткроешь замызганный том.

«Господин Довлатов,
я как будто священной рукой из обоймы выбит.
Расскажите, что делать?» — «Сначала нам надо выпить».

Про себя констатируешь: «Книга — всегда во благо»,
посчитаешь меляк и направишься до продмага.

Нам с натяжкой хватает единственной акколады.
Может быть, оттого, променявший на перья — ладан,
на чернила — елей, я леплю за пределы стана
лейтмотив Лоэнгрина, привязанного к Тристану.

Весь комизм ситуации в том, что за бледным морем
bella donna сидит на камнях. Ее вид — минорен.
Она пишет, как я, не задумываясь. К тому же,
она делает это намного, намного лучше.

Корабли, сигареты, крюки, моряки, ундины —
в беспринципном потоке сознания все едино.
Как едины черты обитательниц бывших комнат,
из которых, как водится, можно составить город.
Эти строки — не им. Не тебе. И не мне.
Неважно.
Есть унылое царство. И там я стою на страже,
выжидая момент, чтобы тронуться в путь-дорогу.

Помолись за меня абсолютно любому богу.