Книжно-Газетный Киоск


Проза


Александр ГИНЕВСКИЙ
Прозаик, детский писатель. Родился в Москве в 1936 году. Пережил ленинградскую блокаду, эвакуацию, прошел через несколько детдомов. Работал на предприятиях Ленинграда, в геологических партиях в Заполярье, Сибири и на Камчатке. Печататься начал в 70­е годы, в 1977 году вышла первая книга рассказов для детей «Парусам нужен ветер». После этого выпустил целый ряд книг, публиковался в журнале «Звезда», в антологии «Актуальная поэзия на Пушкинской­10» и в других изданиях. Лауреат премии им. С. Я. Маршака. Член Союза писателей Санкт­Петербурга.



Истории
 
УТЮГ

Виктор Михайлович Курдюков проглотил утюг. Как это произошло, теперь сказать трудно. То ли газету читал во время обеда, то ли гладил брюки, не отрывая глаз от телевизора. С кем не бывает.
Жена Виктора Михайловича, узнав о случившемся, всплеснула руками:
— Что теперь делать-то будем?
— Попробуем жить с утюгом, — шутливо, не теряя самообладания, отозвался супруг.
— Это понятно. А гладить чем?
— Одолжишь у соседей. Не каждый же день гладишь.
Оказалось, не так-то просто жить, когда в тебе болтается утюг, как батискаф на дне океана.
Ехал как-то Виктор Михайлович в трамвае. Вдруг слышит со стороны симпатичной девушки:
— Искалечить меня хотите? Что там у вас? Утюг, что ли?..
— Не скрою, утюг, — произнес Курдюков, скромно опуская глаза.
— Ценю остроумие. Особенно в такой давке, когда принято огрызаться, — ледяной тон в голосе девушки так и не растаял.
На днях зашел Виктор Михайлович в универмаг выбрать запонки к новой рубашке. Нагнулся над витриной с ювелирными изделиями и… стекло лопнуло.
— Камни что ли за пазухой таскают? — долго потом ворчала продавщица. Хорошо еще — без милиции обошлось. Все-таки отдел особый… Ювелирный.
В конце концов, и жена взмолилась:
— Виктор, хватит! Иди к врачам. Соседи уже ворчат. Да и бегать к ним, когда свой есть, надоело. И потом, смотри, я ведь из-за тебя вся в синяках хожу…
Пришлось идти к врачам.
Взглянуть на Курдюкова сбежались со всех кабинетов. Все-таки не каждый день такие пациенты приходят на своих двоих.
— Ну-ка, где он наш — этот утюгоносец?! — с глазами, полными творческого огня, в кабинет шумно влетел Сам.
Белокрылой стайкой бройлерных цыплят окружили его студенты. Готовясь записывать, они разламывали толстые тетради в клеточку и удовлетворенно попискивали.
Опытные пальцы хирурга нащупали ручку утюга.
Виктору Михайловичу показалось, что его вот-вот оторвут от топчана. В страхе он ухватился обеими руками за руку специалиста.
— Больно, голуба? — с сочувствием произнес Сам. — Ничего, потерпи.
Горящий решительный взгляд прошелся по лицам притихших соратников.
— Немедленно готовить к операции!
Операция прошла успешно.
— Я жив? — растерянно спросил Курдюков, придя в себя.
— Жив, жив, — почему-то недовольно подтвердила не то медсестра, не то уборщица, подметавшая палату.
Через несколько дней Виктора Михайловича навестил Сам.
— Вот и все, — бодро сказал он. — Готовься к выписке. А это тебе на память.
Профессор протянул какой-то металлический предмет, изъеденный ржавчиной, смутно напоминающий своей формой утюг.
— Презабавная штукенция, не правда ли?!
Но в ответ Виктор Михайлович почему-то вздохнул и отвернулся. Он молчал. В глазах его стояли слезы.
— Это не мой, — всхлипнув, произнес он. — Мой был новый…
— Что-о?! — горячо выдохнул профессор. — Как это не твой?! Как это не твой, когда я собственными руками…
Виктор Михайлович рассеянно уставился на волосатые и мускулистые, безукоризненно чистые пальцы хирурга.
— Почему же он такой ржавый? — прошептал Курдюков.
— Дорогой мой! — зычно воскликнул профессор. — Это результат работы твоих желудочных соков! Заметь, хорошей работы…
— Результат… Не нужен мне такой результат. Жене гладить надо, а вы мне приносите такой результат…
— Голуба! Да стоит ли по такому пустяку расстраиваться? Беру себе на память твой утюжок, а тебе дарю совершенно новый. Годится?
Немного успокоившись, Виктор Михайлович сказал:
— Только, пожалуйста, на двести двадцать вольт.
— Будет тебе такой. С регулятором… — продолжая улыбаться, профессор задумчиво посмотрел в окно. Он представил себе, какое видное место займет ржавый трофей в его домашней коллекции.
Жена была рада встретить Виктора Михайловича живым и здоровым.
Окончательно она растрогалась, когда увидела ослепительно блестящий утюг.
— Ой! — всплеснула она руками. — Совсем новый!
Обнимая жену, Курдюков скромно заметил:
— Это результат работы желудочных соков.
— Значит, желудочных… — думая о чем-то своем, произнесла жена. — Викташик, знаешь, что?.. Отдохни, дорогой, немного, а потом…
Курдюков взглянул туда, куда смотрела жена. И увидел на полке старинную, в темных пятнах ржавчины, кофемолку.



ФИЛАНТРОПИЯ

Это случилось на Большом проспекте Петроградской стороны. В час пик.
Меня обтекала толпа, густая, как сельдяной косяк. «Сейнера на вас нет…» — думал я с несвойственным мне раздражением. Просто я устал стоять и выкрикивать:
— Чьи деньги?! Кто потерял десять рублей?!.
Прохожие останавливались. Торопливо доставали бумажники, щелкали замками сумочек. Мне не везло — в бумажниках и сумочках концы сводились с концами. Тяжело вздохнув, люди шли дальше.
Я уже охрип.
Стал накрапывать дождь и я, зажав две пятерки между большим и указательным пальцами, пошел своей дорогой.
Справа от меня продвигался молодой человек с беззаботным выражением лица, какое бывает только у студентов. Из его полурасстегнутого кейса виднелся надкусанный батон. Хлеб со следами молодых зубов произвел на меня странное впечатление: моя рука с деньгами опустилась в карман плаща молодого человека. Сделал я это очевидно неловко, непрофессионально. Молодой человек остановился, посмотрел на меня и, сухо поджав губы, сказал:
— С кой стати лезешь в чужой карман?.. — Простите, я не лез… — растерянно произнес я. — Я положил вам десять рублей…
— Положил?! — с его лица исчезла озадаченность. Смотрел он на меня так, словно позади у него удачный полет в космос, и теперь ему предстояла приятная процедура награждения. Он вытащил из кармана деньги. — Надо же…
— Понимаете, — говорю, — нашел на тротуаре… Хотел вернуть. Ведь они не мои…
Молодой человек понимающе кивал головой и слушал меня, как слушают безнадежно больного.
— Вас, наверно, и сейчас еще совесть мучает? — с сочувствием спросил он.
— Признаться, да…
— Бросьте! Предрассудки. Уж если мучаться, то безденежьем, — и он бесцеремонно сунул одну пятерку в карман моего пальто. — Несите. Несите домой — вы ее честно нашли. Это видно по вашим глазам. Ну, полегчало?!
— Как вам сказать…
— Да что это за отвратительная кристальность?! — возмутился молодой человек. — Допустим, вы завтра потеряете сто рублей. Допустим, не услышите, как будут кричать: «Кто потерял?..» Возможно такое?!
— Сумма, простите, уж очень…
— Но возможно такое? Пусть не с вами. Пусть с кем-то другим, но возможно?!
— Допустим, возможно.
— Так считайте эти пять рублей в счет ваших будущих потерь! — решительно произнес молодой человек. — Ну, полегчало?
Мне было трудно что-либо возразить. Мы расстались.
Не успел я сделать и десяти шагов, как надо мной нависло лицо, извиняюсь за выражение, топорной работы. Сигарета меж полных губ казалась зубочисткой.
— Это ты тут мои трудовые разбазариваешь?..
Я вздрогнул, словно меня застали за неприличным занятием. Что-то пробормотав в свое оправдание, я протянул незнакомцу пять рублей.
— Гони еще пятерку… Гони, гони, филантроп занюханный, — сквозь зубы процедил незнакомец, стряхивая пепел на поля моей шляпы.



ПАССАЖИР С СОБАКОЙ

Очередь у кассы Аэрофлота длинна, как жизнь горца. К счастью, мой герой Тюфяков Павел Романович, человек в годах, стоит с краю.
Коварное это понятие: с краю. Так я добавлю: с переднего.
Герою жарко, он вспотел, он тяжело отдувается. При каждом энергичном выдохе его белые, мягкие и пушистые усы взлетают, как юбочка выпускницы на школьном балу.
Тюфяков то и дело раскрывает свой бумажник, роется там, достает всякие бумажки. Разворачивает их и снова сворачивает. Тасуя содержимое бумажника, время от времени бросает взволнованный взгляд на портфель, пару коробок и три свертка, сваленные кучкой здесь же неподалеку.
— Скоро ли там? — вопрошает Павел Романович тихим шепотом впереди стоящую спину.
А впереди стоящая спина залезла по самые плечи в окошко к девушке и учит ее, как написать на билете его фамилию:
— Худо-до-ев, — говорит он, уже красный от напряжения.
— Худо-ев? — спрашивает кассирша, тоже красная от неудачи.
— «До», пропустили, «до!..»
— Ху-до-до-доев?
— Да, нет! Всего два раза «до». Вслушайтесь: Ху-до-до-ев!..
С грехом пополам человек с этой фамилией отцепился от кассирши. Кассирша вздохнула, словно вынырнула из-под воды, проторчав на глубине минут десять без маски.
— Теперь мне билетик. У меня проще. Тю-фя-ков, — прощебетал Павел Романович и зачем-то приподнял шляпу в дырочках, будто собирался знакомиться. Девушка не заметила этого жеста, она только слышала.
— Тюфяков, — вывела она на билете и улыбнулась, потому что действительно этот случай был легким, и воспринимался ею как отдых.
Вдруг Павел Романович весь покачнулся.
— Девушка, у меня собачка, щенок породы фокстерьер. Я ее могу в кармане провезти…
— То есть, как в кармане провезти?! — удивилась девушка. — А билет?
— На собачку билет?! Да она, да она… с ваш кулачок будет! Еще от соски не отучена!..
— Документы о здоровье животного есть?
— Есть! Есть! Вот и родословная — полюбуйтесь. Может, без билетика обойдемся?..
— Ни в коем случае! Платите.
— Ну, ладно. Теперь-то я могу ее в кармане провезти?
— Зачем вам мучиться. Билет на животное вы взяли. Теперь пройдите по коридору прямо и налево. Там ваше животное упакуют в специальную клетку.
— Ну и ну!.. — удивился Тюфяков. Забыв про портфель, коробки, свертки, он побежал в указанном направлении.
Вскоре он вернулся. Растолкал, как сумел, толпящихся у знакомого окошка. Всунулся.
— Девушка, да там же клетки — телка с кабаном упаковать можно! Как же я своего щенка в ней оставлю?! Да ведь он вывалится промеж прутьев.
— Так ведь не на землю упадет! Тут же в самолете и останется.
— Так-то оно так, да его этой клеткой на повороте придавить может! А потом, вдруг быка погрузят?!.. Он раздавит еще чего доброго…
— Ну, гражданин, не знаю! Поступайте, как сами знаете…
Толпешка, как только услышала эти слова кассирши, так сразу и отшила Тюфякова в сторону. Далеко отшила. Так, что он едва разглядел свой портфель, коробки и свертки.
А получилось так. Самолет взлетел. Тюфяков — в нем. На своем месте. Летит куда надо. Держит руку в кармане пиджака. Там — щенок. Сосет хозяйский указательный палец. Скулить он не может, хотя ничего не высасывает из пальца.
К Тюфякову подходит стюардесса.
— Вы Тюфяков?
— Я.
— А почему клетку до сих пор не занимаете? Она числится за вами, и мы не имеем права допускать, чтобы она пустовала. Где ваше животное?
— Да у меня щенок. С ваш кулачок. Фокстерьер…
— Мне все равно. Занимайте клетку. Вы ее оплатили, и в полете она не может пустовать. Не положено.
— Так что же мне прикажете, туда самому залезать, что ли?..
— Это меня мало интересует. В противном случае мы будем вынуждены высадить вас. По пути…
— Ну, ладно, ладно… Пойду я туда. Там, наверно, сквозняк, так я щенка здесь оставлю. Можно?
— Пускай, только чтоб он не мешал проведению полета.
Тюфяков вытащил из кармана щенка. Положил его на свое сиденье, накрыл своей шляпой, предварительно сунув под нее бутылочку молока с соской, а сам пошел в грузовой отсек.
Не успел он закрыть за собой ржавеющую дверь клетки, как появилась все та же стюардесса. Она брезгливо, отставив руку далеко в сторону, двумя пальчиками, держала раздувшийся бумажный пакет.
Дно пакета было мокрым.
— Вот возьмите. Это ваше животное. Я борюсь за чистоту и порядок в салоне, а теперь мне придется истратить флакон личных духов, потому что уже поступили жалобы на запах.
На лице Тюфякова появилась гримаса страдания.
— А вы нам сюда обед принесете?.. — спросил заискивающе, покорно, принимая пакет.



УСЕКНОВЕНИЕ ПОПОЛЗНОВЕНИЯ

Водолаз Митя Квадратов любил свою профессию, море, а в море — глубину. Видимо поэтому, получая квартирку для холостяцкого образа жизни на третьем этаже, он требовал, чтобы его переселили в подвал. Он не скоро сумел понять, что теперь так не принято.
Вселившись, Митя первым делом организовал в ванной душ. Мыться он не собирался. Просто веселый звук падающих струек напоминал ему любимую профессию — именно с таким звуком поднимались пузырьки, обогащенные Митиным углекислым газом у него на работе.
Дверь в ванную оставалась открытой, и Квадратов чувствовал себя как под водой.
Через час заверещал дверной замок.
— Здрасьте! Из-под вас. Сосед. Рукомойников — отец семи дочерей. Все на выданье. А вы?
— Здравствуйте! Вот это соседство!.. Очень приятно. А зовут меня Митя.
— Это хорошо, что тебя Митей зовут. Митенька, а чего ты так долго яичницу жаришь? А?..
Рукомойников обошел Митю и направился на кухню. По пути заглянул в ванную и остановился.
— Ага!.. Дождичек пускаешь… Помылся или мыться будешь? Если помылся — закрой кран, а если будешь — все равно закрой — еще не разделся.
— Да я, папаша, — начал Митя, снимая с рубашки Рукомойникова пуговицу, которая держалась на честном слове, — водолаз. Море люблю, глубину…
Так как глубина — дело темное, и что там такое — известно одним водолазам, то Митя сделал в своем объяснении ударение на море.
— Это хорошо. Любить его не возбраняется — с него не убудет, — заметил Рукомойников. — Только море надо, молодой человек, оставлять на работе, а дома отдыхать от него. Так что ты кончай, Митенька, пузыри пускать — закрывай кран…
Отец семи дочерей ушел.
После его визита, по ночам, начались внятные постукивания в пол под кроватью Квадратова. По этой причине Митя иногда вскакивал, задыхаясь, весь в поту — ему казалось, что лопнул воздушный шланг, и ему, Мите, уже нечем дышать. Но, услышав звук знакомых пузырьков в ванной, он приходил в себя.
Были также и хватания за рукав в скверике за два квартала от дома.
Кончилось тем, что однажды Рукомойников перепилил где-то нужную трубу. В тот день Квадратов, придя домой, не услышал своего горячо любимого звука и загрустил.
Грустил не долго. Вышел в коридор и позвонил соседу Шурику Колобкову. Двери открыли.
— А! Шурик, привет! Выйди-ка сюда покурить.
— Привет. Да я не курю.
— Ну, все равно выйди на минутку. Я тут читал в газетке про твои рекорды. Ты тяж или полутяж?
— Полутяж.
— А тренируешься где? В спортзале ДСО «Качественный Труд»?
— Ага…
— Так это ж далеко!
— Далековато. На трех автобусах и четырех трамваях добираюсь.
— Да-а?!. А дома что же?
— Дома нельзя — Мишка маленький, а штанга, сам знаешь, гремит.
— Ты вот что, старик, тренируйся у меня в ванной. Тесновато, но жим отрабатывать можно.
— Правда?! Вот это здорово!.. Ну, спасибо!
— Можешь, хоть сейчас начинать. Тащи снаряд.
— Штанги с собой нет. Я завтра привезу.
— Ну, давай, жду.
На следующий день Шурик с упоением начал тренировку. Со снарядом он делал глубокие приседания и небольшие повороты. Иногда у него с грифа соскакивал пятикилограммовый блин и брякался о пол, Шурик выскакивал из ванной и, тяжело дыша, просил извинения у Квадратова.
— Да ты ничего… Ты тренируйся… Понимаю: рекорды ставить — не на скрипке пиликать, — подбадривал его Квадратов.
После таких слов благодарный Шурик с еще большим остервенением хватался за железо.
Вскоре Квадратов сделал маленькое открытие: если открыть кран, то из душевой воронки течет вода.
Потом был вечер, когда Рукомойников встретил Митю в подъезде с книжонкой Джозефа Конрада «Зеркало морей» под мышкой. Рукомойников заговорил о море. Сам. Без посторонней помощи:
— Море — это здорово! В море рыбу ловит рыболовецкий флот нашей страны. Это ж сколько тонн в сутки они налавливают!.. По нему, по морю, и грузы возят. Иногда возят, а иногда и тонут… Понятное дело…
— Я глубину больше люблю… — прервал его Митя и пошел выше.
Наступил день, когда еще на работе, снимая скафандр, Митя увидел в окошечко толстый том Ива Кусто, потом руки, потом и самого Рукомойникова.
По дороге домой пробеседовали на интересующую обоих тему часа три. Квадратов даже проголодался и вынужден был, в конце концов, постучать ногтем по циферблату часов.
Дома у дверей Митя увидел Шурика, недовольного его опозданием.
— Привет рекордсмену!
— Привет…
— Шурик, насколько ты улучшил мировой рекорд в жиме?
— На тридцать пять граммов.
— Здорово! Но я, думаю, хватит тебе надрываться.
— А что такое?
— Я думаю, твой рекорд уже никому не побить.
— А как же толчок? Рывок как?..
— Ты лучше, Шурик, сказал бы мне, как звать не то вторую, не то третью дочь Рукомойникова. Знаешь, такая стройненькая, смугленькая. С родинкой на левой щеке. У нее еще волосы… так и вьются, так и вьются…



СОТВОРЕНИЕ СОНЕТА

Поэт Роман Отлупцуев взял в руки гусиное перо из полиэтилена, заправленное шариковым стержнем. С минуту раздумывал, откинувшись в кресле, и вдруг решительно стукнул кулаком по столу. Будь в руке настоящее перо, на чистом листе финской бумаги появилась бы натуральная чернильная клякса. А так — только боль пронзила правую руку. Вчера были за городом небольшой компанией. Помогая готовить шашлыки, Отлупцуев поранил пишущую руку.
«Хватит, черт побери, этой обыденщины! — пересиливая боль и неприятное воспоминание о шашлыках, произнес он. — Хватит! Напишу-ка я вечно прекрасный, возвышенный сонет… Столько понаписал и — ни единого… Как меня только в члены приняли?.. — Искреннее презрение к себе переполняло его. — Какой стыд!.. Какой позор!..
— Ромашка, ты чего там разоряешься? — послышался голос жены из соседней комнаты.
— Я разгоняюсь, а не разоряюсь! Сейчас я должен быть злым и голодным, ибо сытость чужда искусству. И вообще, сколько раз говорить: когда я погружаюсь, ты должна исчезнуть, испариться, провалиться, размазаться по обоям! Ясно?!
— Ромашка, это жестоко с твоей стороны! Я же жена твоя! И потом, я не знала, что ты уже погрузился в свой творческий процесс.
Последние слова жены привели его в тихое бешенство. Встать, пойти и размазать?.. Значило бы оторваться от главного дела и переключиться на второстепенное. Да и обои у них: по инструкции моющиеся, а на самом деле черт те что…
Он зло окинул письменный стол в поисках лишних, отвлекающих предметов. На глаза попалась сувенирная куколка из соломы. Подарок коллеги, привезенный из Гонолулу. От щелчка гонолульское произведение народного промысла исчезло со стола.
Отлупцуев вернулся к своим мыслям: «Великий Дант не презирал сонета…» Пушкин. Александр Сергеевич. Так сказать: «Великий Дант…» Напиши так я, скажут: «Что это еще за Дант? Мы, — скажут, — знаем великого Данте — на конце — «е». А вот Пушкину — можно. Все ему было дозволено, черт возьми…»
И вдруг он ощутил: в голову влетел «луч животворный Аполлона». Заветный луч — первая строка. Она влетела сама — без понуждения. Легко и свободно.
Больная рука, перо, толкаясь, бросились к белоснежному листу финской бумаги:
Жестокий рок унес мою Любовь…
«Хорошо! — подумал Отлупцуев, хмелея от удачи и повторяя: «Жестокий рок…»
Слизнуло море малую песчинку –
выхватил он вторую строку из темного небытия тут же, как говорится, не отходя от кассы.

Жестокий рок унес мою Любовь —
Слизнуло море малую песчинку.
Та — та — та, та — та, та — та — та…

Зазвонил телефон. Отлупцеув с раздражением снял трубку.
— Да. Ну, я! А?!. Занят! По горло. Говорю, занят. Творчеством! Не могу. Что?! А-а… Ладно, шут с ними, пусть приходят. Это наставничество у меня уже в печенках сидит! Ладно, ладно… — он повесил трубку. — Жестокий рок унес… — рассеянно повторил Отлупцуев, поднимаясь с кресла. Стал бродить по кабинету, глазами разыскивая гонолульское изделие.
Нашел, наконец, водрузил на прежнее место.
— Слизнуло море малую… — достал из стола журнал с последней публикацией. Открыл на нужной странице. Положил на видное место. Снова углубился в творческий процесс.
Услыхав дверной звонок, заложил перо за ухо, не спеша направился в прихожую.
На пороге стояли двое, нервно вздрагивающие. С рукописями. Начинающие.
Ироничная улыбка хозяина, его широкий приглашающий жест:
— Прошу. Вот сюда, в кабинет. Присаживайтесь, где кому удобно.
Начинающие ошеломлены обилием книг в кабинете хозяина. По их спинам заячьим скоком мчались мурашки. А от вопроса:
— Так как, друзья, водку будем пить или коньяк? — они, будто по команде, выхватили расчески и лихорадочно запричесывались, словно в последний раз.
— Н-нет…
— Спа-асибо… — нашлись не скоро.
— Не приемлете принципиально? — усмехнулся мэтр.
— Почему? Приемлем. Как все. Изредка, по случаю.
— По праздничным событиям и по событийным праздникам.
— Неволить не стану, — в голосе Отлупцуева просквозили грозные нотки. Так — на всякий случай и для перехода от атмосферы «широкого демократизма» к атмосфере «трепета», которое так приятно щекотало алчущее самолюбие. — От кофеев с чаями, думаю, не откажетесь. А пока начнем с дела — с демонстрации творческих лиц. Как, согласны?
— Да. Конечно, — произнесли начинающие, глядя в глаза мэтра обреченно и в то же время с надеждой на пощаду.
Тот выдержал паузу, сказал:
— Ну, давайте вы… Посмелее, кажется.
На середину комнаты вышел чернявый здоровяк, по самые глаза заросший бородой. Ноги в коленях у него подрагивали. Начал, держась за стул:
— «Уремой охмуренный»

…Прусь по тайге
весь в мыле,
как черт,
а справа и слева –
горы.
Медведь.
Убиваю.
Теперь он вот –
незнамо по счету
который.
Я их перебил
на своем веку,
браток,
уже за полсотню,
но понял тогда,
что еще могу
помимо того –
сегодня.

Еще я понял… — читал долго, пока его не остановил Отлупцуев.
— Так. Хорошо. Теперь вы, — предложил он другому. Более застенчивому, с белесыми поросячьими ресничками.
— «Застывшая Любовь».

Хотя была ты пионеркой,
Но знала много ты тогда…
Ах, Верка-Верочка –
Неверной
Зову тебя сквозь те года…

Кончив читать, не замечая дымящегося кофе, начинающие с жаром заговорили о том, что они хотели сказать своими стихами. Кого и чему научить. Конечно, имелись в виду дорогие будущие читатели. Пусть пока и далекие от стихов, а потому немного глупенькие.
Незаметно разговор перешел к строфам и рифмам, к ямбам и хореям. Словом, к мелочевке поэтической кухни. Выяснилось, что автор «Уремой охмуренный» не плохо разбирается в ямбах, но плохо в хореях. Зато товарищ его наоборот: знал толк в хореях, о ямбе же имел весьма туманное представление.
— А сонетов никто не пишет? — спросил Отлупцуев с загадочным выражением лица.
Начинающие разом вспотели.
— Н-нет…
— Вроде, не те времена…
— Напрасно вы так. Пушкина-то любите?
— Еще бы!
— Когда-то в школе проходили…
— В школе… — скривил губы Отлупцуев. — Помните: «Великий Дант не презирал сонета…» Одно слово — Пушкин! У классиков учитесь. Пишите сонеты. Хорошая школа, — мэтр подмигнул ошалевшим гостям. — По-дружески поделюсь с вами секретом: последний мой сонет начат сегодня. Буквально перед вашим приходом.
— Ка-ак?!
— Прочтите, пожалуйста!
— Ну что ж… Отлупцуев крякнул от удовольствия и начал:

Жестокий рок унес мою Любовь —
Слизнуло море малую песчинку… 

— с чувством прочел он. — Ну, как?
— Да-а…
— Дальше, пожалуйста.
— Пока только эти две строки. Вы, так сказать, стали свидетелями сотворения сонета.
— Здорово! — разом выдохнули начинающие.
— А вы говорите: не те времена…
Ослепленные начинающие ушли не скоро. Ушли, прижимая к груди книжечки стихов, подаренные маститым поэтом.
Отлупцуев снова сел за работу.

Жестокий рок…

Из глубокой сосредоточенности его вывел стук в стену.
— Ромашка, иди. Тебя будут показывать…
Какое-то время Отлупцуев стоял у стола, задумчиво раскачиваясь с пятки на носок, барабаня пальцами по столу. Очередная строка так и не приходила.
На повторный стук он вышел из кабинета.
— Посмотрим, посмотрим, что они там из меня слепили, — пробурчал, устраиваясь в кресло у телевизора.
Через минуту он увлеченно отмахивал рукой ритм стиха.
— Ромашка, а держишься ты всегда великолепно. Губку-то, губку как нижнюю выпячиваешь… Опять на тебе галстук, который Самсонова подарила?!.
— Да подожди ты со своим галстуком! — из глаз Отлупцуева выпрыгнули такие два черта, какие в преисподней испугали бы и самого отъявленного грешника.
Кончилась передача. Отлупцуев ушел в кабинет.

Жестокий рок унес мою Любовь —
Слизнуло море малую песчинку.
Та-та-та, та-та, та-та-та…

В комнату неслышно вошла жена. Заглянула, привстав на цыпочки, через плечо Романа, увидела: «Жестокий рок унес мою Любовь…»
— Что-о?! — низкий, грубый стон вырвался из ее груди.
— Фу, черт! — вздрогнул от неожиданности Отлупцуев. — Чего тебе?!!
В ее больших телячьих глазах стояли две слезины. Круглые, как китайские яблочки, готовые в любую секунду сорваться и покатиться.
— Как ты можешь?!. Бессердечный! Я еще жива… — и зарыдав, она бросилась в спальню. Добежала до кровати. Тут ей душевные и физические силы изменили, она упала.
Отлупцуев, чувствуя свою вину, тяжело сопя, пошел следом. На душе скребли кошки: попробуй объясни ей, что строки сонета посвящены этой пустышке Самсоновой…
— Малышка, ну сколько я могу тебе объяснять, что я поэт, что мыслю образами, — как можно спокойнее говорил он, склоняясь над ней. — Когда же ты поймешь, что это — стихи? Так сказать, условная форма выражения человеческого бытия…
— Не хочу понимать! — гневно выкрикнула она, открыв на миг красное лицо. — Вечно у тебя семь пятниц на неделе. То говоришь, что мыслишь образами. То — что существуешь потому, что мыслишь. Вот и пойми тебя! И вообще, если ты сейчас не ляжешь, не успокоишь меня, то я не знаю что сделаю с собой. Вот тогда я действительно уйду, и ты узнаешь…
— Ну, Малышка, нельзя же так… И потом, я не ужинал…
— Полюбуйтесь, он не ужинал! А кто обедал? А кто говорил, что должен быть злым и голодным для творчества? Ведь говорил?.. Утром встанешь и будешь работать, — чуть смягчившись, сказала она. — Только не пиши больше такую гадость. Ведь есть же у тебя хорошие произведения. Есть же… — слабые тонкие пальцы цепко сжимали запястье его руки.
Подавленный, Отлупцуев медленно расстегивал пуговицы рубашки.
Повесил брюки на спинку стула. Погасил торшер.
И пока он забирался под одеяло, в мозгу его, очень далеким расплывчатым светом уличной рекламы, вспыхивало: «Слизнуло море… Слизнуло море… Слизнуло…»