Вербный ветер с кровинкой закатной внутри,
суховатую охру сентябрьской зари,
снегопада огромную зыбку
пусть забуду, растрачу… А время-Кощей
бросит в ларь свой поверх отсиявших вещей
даже сына ночную улыбку.

Пусть моя домотканая нежность груба.
Пусть и дело мое — не табак, так труба,
слово — пеплом над мерзлою твердью…
Пусть и жизни, и веры — на птичий глоток,
на щенячий на светлый один коготок —
мягко небо Его милосердья.

Как будто силой центробежной
я брошен в сонные дворы,
куда зима тропинкой снежной
несет нехитрые  дары…

Что там —  в мешке у сей старухи:
тревогу прясть — веретено,
суглинка мерзлого краюха,
тоски прокисшее вино?

Зимы угрюмо бормотанье.
И на пронзительном ветру
души все пристальней вниманье
в дыму житейском и пару

к вещам, подсвеченным грошовой
свечою скорби, к тишине,
прозрачной музыки лишенной,
к фольговой бабочке в окне,

к подаркам зимним, неминучим,
к сухой шиповника листве,
к слезам, и сладким, и горючим,
в платке, на детском рукаве.

И пусть за них не ухватиться,
но и в слепой  посмертной тьме
фольговой бабочке светиться
в летящем скошенном окне,

и сердцу сумрачному мерно
тянуть тревоги долгой нить,
слезам гореть,
музыке  меркнуть,
вещам о жизни говорить.

К стуже закружилось воронье…
Ввечеру снимаю я с веревки
детское подмерзшее белье —
рубашонки, чепчики, пеленки.

Снег хрустит, растаявший слегка
за день теплый, хлопотный, субботний…
Как судьба, находят облака,
словно знобкий промысел господний.

И стою, прищепку  раздвоив,
на краю глубокого сиротства
так свежо и остро ощутив
радость запоздалого отцовства.

Будто котик вербный в январе
приютился на моей ладони…
И качает ветром во дворе
на резинке варежки сыновни.

Улыбнись, улыбнись тишине,
что, подобно последней волне,
поднялась и стоит над тобой…
Пахнет время землей и листвой,

покидающей зябкую высь, —
ты устало к нему прислонись,
словно в поле к отцовой спине,
словно к теплой вечерней стене.