Книжно-Газетный Киоск


Иван ГОБЗЕВ

ДВА РАССКАЗА
 
СИЗИФ

— Смотрите-ка, хорошо пристроился!
Странные это были ребята. Меня тогда больше удивило не то, что они оказались в моей запертой изнутри квартире, а их непривычный вид. Как из фильмов про инопланетян конца XX века. Серебряное обтягивающее трико, кожа синяя, пальцы длинные-длинные, как у долгопятов. Это зверьки такие маленькие. Но самое, конечно, удивительное, что у них не было никаких отверстий в головах, только небольшие ямки в тех местах, где должны быть уши, нос и рот. И когда один из них говорил, ямка в области подбородка начинала двигаться — то внутрь, то наружу. Хотя я не уверен, что слышал какой-то голос. Теперь понимаю, что голоса не было, ведь в таком случае я смог бы описать его как высокий или низкий, хриплый или чистый. Но слова как будто раздавались прямо у меня в голове.
— Ты неплохо пристроился, — повторил опять один из них. Их было трое.
Один сидел на стуле у стола, другой в кресле, а третий прямо на моей кровати, так что я мог бы дотронуться до него. У меня не было никаких сомнений в том, что это не сон. Это только в третьесортных книгах бывает: «он не знал, сон это или явь». Наверное, в состоянии глубокого наркотического опьянения или в жестокой лихорадке ты и в самом деле можешь не знать, сон это или явь. Или в кошмарном сне — бывают сомнения, спишь ты или нет. Но если не спишь, если ты в сознании, то знаешь точно, что не спишь. Поэтому я не стал жмуриться и тереть глаза, как это обычно описывают в книгах. Но вставать тоже не спешил, потому что мне казалось очень глупым оказаться в одних трусах перед этими синими парнями.
— Отличный розыгрыш! — я постарался сказать это в равнодушном тоне.
Нет, все-таки надо подняться и одеться, подумал я. Но это сложно было сделать, потому что для этого пришлось бы как-то сместить того, кто сидел на кровати.
— Слушай, ты не мог бы убраться отсюда? — я произвел телодвижение, показывающее, что намерен подняться.
— Лежать! — строго сказал он.
— Он, похоже, не помнит ничего! — сказал один из них.
— Да уж, здорово пристроился! Ты, наверно, думал, что тебя не найдут?
— Да кто вы такие?
— Галактическая полиция!
— Да что за бред? Вы думаете, я совсем дурак? А ну пошли отсюда! Я сейчас полицию позову!
Мне было совсем не смешно, я вдруг понял, что это не розыгрыш, и, кем бы они ни были, они не уйдут просто так. Я попытался вскочить, но синий сильно толкнул меня, и я упал обратно на подушку.
— Он в самом деле все забыл! Видите, какой у него стресс?
— Да, надо быть гуманными! — как бы напомнил остальным тот, кто сидел на кровати.
— Не бойся, — сказал он мне, выдергивая из-под головы подушку. — Сейчас ты все вспомнишь!
— Послушайте, вы меня с кем-то перепутали! Я за всю жизнь никому ничего плохого не сделал!
— Надо отвечать за свои поступки, таков закон. Скольких ты убил, скольких похоронил заживо, скольких изувечил! А скольких ты оставил сиротами? А?
— Я не знаю, о чем вы… — и тут мне показалось, что я догадался: — ах, да, вы про муравьев! Ну да, мы в детстве разрушали муравейники, поджигали пластмассовые шланги и поливали ими муравьев…
Я словно увидел эту картину перед собой: вжить-вжить-вжить — жужжит расплавленная пластмасса, огненным дождем выжигая муравьев. Они скрючиваются в агонии и застывают, наполовину впаянные в черные капли. Десятки, сотни, тысячи?.. Я все понял: это высокоразвитые муравьи пришли призвать меня к ответу.
— Но я был маленьким, я не знал, что делаю, это меня старшие братья подговорили!
— Он серьезно или издевается? — спросил тот, что сидел на кровати.
— Похоже, серьезно, — ответил другой.
— Ладно, сейчас все вспомнишь, — сказал первый и внезапно надавил мне на лицо подушкой. Я попытался закричать, но не смог, не получалось даже вдохнуть, так сильно он нажимал. Только послышалось мычанье — это я напоминал, что они же хотели быть гуманными!
— Вот именно, — раздался голос в моей голове, — сейчас мы тебя убьем, и ты перестанешь так страдать, потому что все вспомнишь. Одну минуту!
И за эту минуту пронеслась, как часто любят говорить, перед глазами вся моя жизнь — но ничего такого ужасного, в чем меня обвиняли, в ней не было.
Я не буду ее пересказывать, это не очень интересно — в главных чертах она была такой же, как и жизни миллионов других людей. Я надеялся, терял надежду и разочаровывался, любил и предавал, находил смысл и терял его. В общем, все обычно. Могу даже сказать, к этому времени — моменту встречи с синими парнями без лиц (хотя с чего я вообще тогда взял — что они парни?) я утратил всякий интерес к жизни. Уверился в том, что она — пустая трата времени.
Но не об этом я думал, когда подушка перекрыла доступ воздуха и организм изо всех сил боролся за жизнь. Я вообще не мог думать. Мне просто очень захотелось еще пожить, и мир вдруг показался интересным и полным перспектив. «Все что есть, — промелькнуло в моей голове, — это твоя жизнь. Не было тебя до, не будет после. Они хотят отнять то единственное, что у тебя есть».
— Ты даже и не представляешь, — сказал синий, — что есть твоя подлинная жизнь.
Подлинная? Вот сейчас, умирая, я впервые почувствовал подлинность бытия! Все до этого казалось мне ненастоящим, нереальным. А теперь я вдруг ощутил мир во всей полноте. Я бы даже сказал, что нащупал его пульс, что его дыхание коснулось меня.
Честно говоря, я много о чем пожалел, но вот почему-то мысль, что я так мало видел за свою жизнь, особенно больно уколола меня.
— О чем это он? — спросил один из них.
— Ему жаль, что он мало путешествовал.
Они расхохотались. Они так смеялись, что я бы обиделся, если бы смог.
— Друг, не переживай! Тебя ожидает самое захватывающее путешествие!
«Хватит лезть в мою голову!» — хотел закричать я, и в самом деле закричал, да так громко, что испугался своего голоса.
Тут я понял, что уже какое-то время, не знаю, как долго, не чувствую подушки и нет никаких проблем с дыханием. Я открыл глаза.
Меня окружали железные ржавые стены, я сидел на полу. Высокий потолок терялся в полутьме, никаких окон. В одной стене была дверь, я знал, что она заперта снаружи. Раздавался тихий гул, как будто где-то в глубине, далеко-далеко подо мной работал двигатель. Стены чуть поскрипывали, едва незаметно смещаясь друг относительно друга. Мы летели, и я догадывался куда.
Как же они меня вычислили? Я не знал. Я так хорошо спрятался, я стер все следы, даже избавился от собственной памяти. Вот это, кстати, было самым трудным решением — отказаться от памяти. Если ты не помнишь свое прошлое, то, что тебя связывает с тобой — в прошлом? Ты ли это в таком случае или уже не ты? Впрочем, вариантов у меня не было — родиться в другом мире и сохранить память нереально. Жизнь требует жертв.
Со скрежетом открылась дверь, в ярком просвете я увидел моего нового знакомого.
— Ну как, рад, что ты жив? — засмеялся офицер из отдела Галактической полиции. Тот самый синий, что сидел на моей кровати.
— Не очень, — ответил. — Насколько могу судить, меня ждут мрачные перспективы.
— Да уж, там, куда мы летим, тебе предстоит ответить по полной за твои преступления.
— Меня убьют?
— Есть вещи пострашнее смерти! Как насчет вечной каторжной работы в рудниках Сизифа?
Это астероид так назывался.
— Ах, вот откуда в моем мире миф о Сизифе! — я невольно улыбнулся. — Вот уж не думал, что меня ждет такая доля.
— Тебя ждет доля хуже. В том мире, где ты прятался, у Сизифа дела были не так уж плохи. У него было время передохнуть — когда камень скатывался, он мог перевести дух, пока шел вниз. Твой же камень не скатится никогда, так что ты будешь завидовать ему черной завистью.
— Слушай, иди куда шел! — он мне окончательно испортил настроение.
— Ладно, отдыхай, — ухмыльнулся он. — Но я еще зайду тебя проведать. Слишком уж долго я искал тебя, чтобы снова упустить. Я охотился на тебя целую вечность. Пока в твоем мире проходила минута, здесь проходили годы. Но это того стоило — мне заплатят за тебя столько, что я смогу наконец осесть где-нибудь и…
— Слушай, иди на х.р!
— Ладно, ладно… — он направился к двери.
— Один вопрос, — он обернулся в дверном проеме. — А почему ты выбрал именно тот мирок, чтобы спрятаться? Ведь у тебя был выбор из бесконечного множества виртуальных миров. Мне кажется, были варианты и получше.
— Не знаю, — я, и правда, не знал. Но мой выбор не был совсем уж случайным. Что-то мной все-таки руководило. Наверное, интуиция. — Мне он показался красивым.



ОДЕРЖИМЫЙ

Есть очень странные процессы, в которые сложно поверить, но которые все же есть. Например, кажется вымыслом представление о том, что жизнь человека накладывает отпечаток на его лицо. Точнее, его поступки. У плохого человека со временем становится подлая рожа. И вот, как ни смешно это, как ни глупо, но я всегда верил, что это действительно так.
Хотя, что странно, наоборот это правило не действует, и у хорошего человека не обязательно будет положительное лицо. В детстве меня часто водили в церковь, на исповедь и причастие. И уже тогда я стал замечать, что нечто неладное творится с лицами многих прихожан. Они были какие-то необычайно свежие, независимо от возраста. Часто в церкви можно увидеть старика с седой бородой, но с таким ясным и нежным лицом, как будто он регулярно делает пилинг и всякие там маски с огурцами. Однако я точно знаю, что это не следствие масок и пилинга. Это внутренний свет. То же, кстати, касается и женщин, особенно в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Не знаю отчего, но именно у этой возрастной категории чаще всего просветленные лица. Такая женщина стоит обычно всю службу неподвижно, в сером пальто и простом платке, и смотрит прямо перед собой без всякого выражения. Только какой-то свет изнутри разглаживает кожу и убирает морщины. Но по глазам видно, что свет-то этот холодный. Это свет вселяет страх, потому что он потусторонний, и в детстве я всегда думал, что тети и дяди с просветленными лицами — пришельцы из космоса. Однажды даже во время службы я от ужаса потерял сознание, повалился на квадратный подсвечник за упокой, уронил его, и посыпались на меня свечки под проклятия старушек — так называемых матушек, вечных обитателей любой церкви. Кстати, эти вот матушки, маленькие злобные фурии, ведь самые настоящие исчадия ада. У них есть еще такая суперспособность: быстро скользить, как будто не касаясь пола, Я никогда не мог понять, как их пускают в церковь, в эту святую обитель. Хотя, возможно так и должно быть — в этом диалектика добра и зла. Где добро, там и зло.
Ну да бог с ними, с матушками, у них как раз рожи были самые что ни наесть бесовские, тут все понятно. Но почему меня пугала печать благодати на ясных и неподвижных, как будто после укола ботоксом, лицах стариков и женщин после сорока? Мне казалось, что это клеймо — знак отсутствия души. Поэтому, стоя в церкви, я совершенно забывал про службу, и исступленно молился, чтобы у меня не стало такое лицо.
На улицах же я встречал совершенно другой сорт. Если в церкви — это благодатное выражение, то на улицах откровенно подлое. Я не верил, что человек может родиться с подлым лицом, и понимал, что они такими стали. Но как? Если человек систематически совершает подлость, рано или поздно у него на лице появляется отпечаток зла. Привычка лгать искажает черты. Да, это очень пафосно звучит: печать зла. Но это так. У подлецов появляется какая-то скользкая полуулыбка и ложь во взгляде. И, как ни странно, опять же, как и у тех — в церкви, лицо расчищается неким внутренним светом. Оно становится гладким, ясным, нежным. Что же это за свет? — думаю я, сидя на жесткой скамье. И в голову лезут мысли о Люцифере. Люцифер, Люцифер, Люцифер — повторяю я про себя, и имя ангела тьмы отзывается в душе холодком, и мурашки пробегают по телу. В том-то и дело, что не ангел он тьмы, Lucifer значит «светоносный», и он ангел света. Этот парадокс тревожил меня всегда, и вновь я чувствую присутствие той же диалектики, что и в случае с бесовскими матушками.
Кстати, пару раз я видел бесноватых. Мрачное зрелище. Что, если это и правда бесы подселяются в человека? Раньше-то они были ангелами, небесным воинством со строгими ликами, в вечном хоре воспевающим Всевышнего. И вот некоторые, вслед за Люцифером, в чем-то усомнились, что-то им не понравилось. История на этот счет не высказывается ясно, чего именно им не хватало, понять сложно. Я так думаю, что им надоело петь. Но это не важно. Трагедия в их превращении: как, низринутые с небес, они менялись в падении, и суровые неподвижные лики стали подлыми рожами.
Часто, подходя к зеркалу, я приглядывался, все ли в порядке, не начал ли и я меняться? Но вроде нет, все нормально. Хотя известно, что у зеркала всякий сразу начинает что-то изображать, пытаясь выглядеть лучше, чем есть. Да и заметишь ли? Ведь зло овладевает душой постепенно, по капле.
Я сижу на скамье, согнувшись как тяжело больной, и обхватив голову руками. Мне нет и сорока, и вот надо же. Здесь витают древние, удушливые запахи, темный золотой свет льется с каменных стен. Меня тревожит вопрос: ведь не у всех же подлецов мутирует внешность. Некоторые ужасные негодяи до самой смерти выглядят вполне великолепно. Например, наркобароны. Красавцы, аристократы, изысканные джентльмены, во всяком случае, в кино. А руки, как говорится, по локоть в крови. Тут есть какой-то тонкий нюанс. Возможно, сильнее всего меняется тот, кому предназначено быть праведником. А тот, кто искренне верит в свое дело, пускай и злое, не станет меняться. Уж Люцифер-то, думаю я, тот еще красавчик! На какое-то мгновение я начинаю завидовать Люциферу.
Когда это началось? Сложно сказать, я не знаю, но, наверно, давно. Изменения ведь постепенны. Капля по капле. Ложишься спать красавицей, а просыпаешься чудовищем.
В первый раз я заподозрил беду, когда случайно услышал разговор, в котором упомянули меня: «О боже, — сказал один молодой человек, — заметили, какая подлая у него рожа? Глазки бегают, видно, скрывает что-то, недоговаривает, каждое слово врет». «Да-да, — говорит другой. — И улыбочка эта». Меня как ледяной водой окатили. Я не хотел верить, что это про меня. Я бегом помчался в уборную, к зеркалу. Смотрю: нет, ничего, ангелоподобный такой, не может быть, чтобы про меня! Ни за что не догадаешься, что все время вру. Подумав так, я улыбнулся. И эта моя улыбка как будто всколыхнула поверхность зеркала, прошлась по нему рябью, а когда рябь рассеялась, я увидел в нем не лицо, а звериную морду с ехидной ухмылкой.
С тех пор эта улыбочка стала преследовать меня. Где бы я ни замечал свое отражение, я обязательно видел ее. Мои губы, сами по себе искривляясь, как бы подмигивали мне со стекла, говоря: «Да-да, мы все знаем, мы с тобой заодно!» И я совсем перестал смотреть в зеркала и прочие отражающие поверхности. Я избегал их, закрывал глаза, пробегал быстрее мимо. Я был похож на сумасшедшего, который подозревает, что он вампир, но боится убедиться в этом. Заходя в уборную, я закрывал ладонью часть лица — с той стороны, где зеркало, и быстрым шагом проходил в кабинку. Вечером в помещениях я всегда садился спиной к окнам, а на улицах старался смотреть только вниз. Я то и дело проводил рукой по лицу, чтобы проверить — не улыбаюсь ли я случайно. Я даже подумывал сделать пластическую операцию и разрезать лицевые мышцы. Так я и жил, в постоянном напряжении, с утра до ночи думая только об одном: стану ли я прежним? Хотя было ли такое, чтобы Всевышний простил падшего ангела?
Однажды ночью случилось то, что окончательно лишило меня надежды. Я проснулся, оттого что улыбался. Да-да, я улыбался во сне. Вроде бы что здесь плохого, это же здорово, наверное, приятный сон приснился. Ничего приятного мне не приснилось, только какое-то клубящееся серое месиво из мельтешащих частиц, одним своим видом вызывающее невыносимую муку. Во сне мне казалось, что я наблюдаю это уже вечность, и еще вечность впереди. И вот, очнувшись ото сна, я пробормотал: «Вот он какой, ад». Мое тело было в поту, и я отер лицо рукой, и тут обнаружил, что улыбаюсь. Я сразу понял, что это та самая улыбка. Я стал разминать и дергать губы, бить по ним, но они не слушались, а перед глазами все еще копошилось нечто из моего сна. Поднявшись, я наскоро оделся и бежал из дома, пока в городе ночь, и не было никого, кто бы увидел мою усмешку.
Так я оказался здесь, на этой скамье, в окружении ликов святых. Надо мной довлеет тысячелетняя тьма, и свет лампад не в силах разогнать ее. Странное дело, но улыбка сошла с моих губ, как только я вошел сюда. Но я не спешу радоваться: ведь те, со страшной печатью благодати, никогда не улыбаются. Вместо этого их озаряет изнутри какой-то удивительный свет. Я боюсь его, мне кажется, что это свет Люцифера. Святой отец сказал, что поможет мне, он изгонит беса из меня. И лицо мое станет гладким и неподвижным.
Ну, вот, начинается, батюшка пришел. Мне страшно поднимать голову, но я вижу черную рясу, часть креста и шумерскую бороду. Он что-то возложил на мой затылок, и мне сразу стало холодно, зазнобило так, что забегали мурашки. И вдруг отчаянно замутило. Как тогда, когда я потерял сознание во время службы. Уж не тогда ли ты подселился ко мне, не тогда ли?
— Тише, тише, — слышу я испуганный голос батюшки, и он сильнее давит на меня, а вокруг сгущается клубящаяся тьма, и рвется наружу пронзительный вой. Как гвозди вбиваются в тело древние слова, и тьму рассеивает ослепительный свет: «Ты некогда низверг на землю и в глубины преисподней главу небесных сил, гордостью вознесшегося и непослушанием оставившего свое служение, и оступившихся с ним ангелов, ставших бесами. Дай заклинанию этому, совершаемому во Имя Святое Твое, быть стеною для него, злого повелителя, и для всех помощников его, павших с ним с высоты света…»