В детстве раннем, но в памяти запечатленном,
Как-то раз укусил меня шершень, я плакал,
Это было на родине, там, где платаны, что клены,
Там, где будочка с нашей собакой,

Где кизяк зажигали, дым несся, готовили ужин,
И при этом светло, свет слепящий и плотный,
Люди были суровы, не злы, только ты им не нужен.
Были запахи сильные — почвы, животных.

Самовар был горячий, ожегшись, я больше не трогал.
Я укутан был весь, даже шкуру кидали на плечи.
Спозаранку овцу закололи, сломавшую ногу,
Хоть и ждали ягнят, у овец переломов не лечат,

И куски тех ягнят нерожденных, с шампуров шипучих
Ели двое — я, мальчик, и старец с увечьем.
Я запомнил тот вкус — в мире не было лучше
Невесомого мяса, запретного, как человечье.

Той же ночью, под утро, приснилось, что прячет
Белых деток овца и жужжит недовольно, осою,
Будто тычется в шею мне мордой горячей,
Растекаясь, как туча перед грозою.

Где ты, родина, детство мое и счастье,
Где над серой грядою был сноп Эльбруса,
Где собака дремлет, свесив язык из пасти,
И овец на склоне белые твои бусы.

«Теперь армянскую давай» —
Поднявшись, крикнул дядя Яша,
И затянули «ара вай»,
И вот уже ползала пляшет,

Тотчас, толкаясь, в круг бегут
Простых два горца, с виду — братья,
И чьи-то тетки из Баку,
В расшитых зеркалами платьях,

Не растерявшие корней
Лезгинку показать готовы,
И задыхается кларнет,
Гудя, как ветер на Торговой,

А я вдруг вижу: огоньки
В осеннем воздухе повисли,
Над чайханою «Пюрянги»
Увитой виноградом кислым,

Печаль оливковых аллей,
Которой поделиться не с кем,
И первой девочки моей
Дом на углу Красноармейской,

«Не стыдно, слушай, ай, баран?»
На языке бакинских урок
Мне прошипели. Пить пора,
А я заплакал, как придурок.

Вот и не видно окон твоих поутру,
Все оттого, что солнце вошло в твой дом,
И бестелесные пальмы свистят на ветру,
Словно веревки, обвешанные бельем.

Вот, в пирамиде, дынь золоченых бока
Пламя дерев иудиных, коноплей
Пахнет мой двор, и летят над ним облака,
И колыхается жар над самой землей.

Вот мотоцикл Абрама, что не на ходу,
Круглое небо, с краями, что водоем,
Где голубая рыба ловит звезду.
Запахи роз и клозета, как два в одном.

Это такая родина, там где тепло,
Тень винограда, ракушечная стена…
Что-то в глазах моих, маленький, поплыло,
Как по реке забвенья ее волна.

Я помню из детства — не стыли кавказские реки,
И снежная шапка светилась, не то на Казбеке,
Не то на Эльбрусе, над облаком, на горизонте,
А рядом Машук открывался, похожий на зонтик.

А помнишь, в подклети сарая, где спали наседки,
Сидел за оградой большой поросенок соседский,
Ленивый, печальный, он не откликался на имя,
Лишь ел из корыта и хлопал глазами пустыми?

А помнишь, как ты подбирал все помятые сливы,
Давал поросенку, а тот ими хрумкал, счастливый,
А помнишь, ты палые груши волок в одеяле,
Кормил поросенка, а мы над тобою смеялись,

А тот, лишь завидев тебя, поднимался и хрюкал,
И мордой, потешной и глупой, он терся о брюки,
А ты его гладил по туго натянутой холке,
А мы потешались — «он друга нашел» — втихомолку?

Я помню из детства — сосед одинокий, Азарий,
Копытами и требухой торговал на базаре,
А рядом, укрывшись под тентом от первой капели,
Казак продавал беляши по пятнадцать копеек.

А помнишь, однажды мы стулья во двор выносили,
Столы, табуреты, а ты помогал нам по силам,
Был двор весь в снегу неглубоком, как будто побелен
Был за ночь, и в черном казане колбасы кипели,

Всем кубики жира давали из миски луженой,
Все пели и пили, и славили молодоженов,
Хохляцкие песни звучали, как это веками
Тут было, и сладкое мясо крошили на камне?

А помнишь, наутро, едва пробудившись, спросонок,
Ты вышел к сараю, туда, где сидит поросенок,
Неся апельсинные шкурки, объедки, и с ними
Тайком со стола унесенные два апельсина?

А там было тихо, заснежено все и открыто,
Лишь мертвую синюю голову возле корыта
Пустого, в кровавом ледке, ты увидел, и тут же
Упал, а потом две недели был сильно простужен?

Я помню, как петелы перед рассветом орали,
И помню, как тощие куры квохтали в сарае,
И как на трамвайных путях грохотали вагоны,
И тихо свистел во дворе аппарат самогонный,

Я помню соседку — казачку с девической статью,
И помню старуху Филипповну, сватьев и братьев,
И прежние цены на рынке колхозном, и то мне
Порой вспоминаются, а поросенка не помню.

Когда я был нездешним, черным, косым
(Что ни скажи, но это все — внутри)
Мне тополя Москвы, что абрикосы,
Мне будто пальмы, были фонари.

Когда печаль, бесстыдство и упадок,
Кипрей провинциальный у воды,
Шашлычный дым отечества нам сладок.
О, сколь неподражаем этот дым!

И, о себе подумаешь, так странно,
Ты перезрел, а был вчера — щенок.
И свет звезды на самом дне стакана
Все обещает будущее, но

Теперь — ловить звезду, лишь этот выход,
Сойдет вполне, хоть смысла, в общем, нет.
Стихи, стихи, кому-то это прихоть,
Кому-то цель вращения планет.

Там, за борисовской волной, где за плотиной сохнут тени,
И дремлет яблонь ветхий строй среди разбойничьей сирени,

Там, где церквушка Божий гнев отводит, по колено в иле,
Спилили несколько дерев, и голубятню разорили,

И в час, когда за третий Рим текут ветра его в истоме,
Взмывают к небу сизари, и каждый кажется бездомным,

А в их разровненном дому, где стынут новые рябины,
Теперь не слышен никому бесплотный лепет голубиный.

Щебечет гравий привозной, и комариный воздух клеек,
А ты, разбуженный весной, вдруг закемарил меж скамеек,

И проступил сквозь пустоту, мир, бывший проще и понятней,
Где эти яблони в цвету и вечный свет над голубятней.