Книжно-Газетный Киоск


Молодой критик года


Полина СКЛЯДНЕВА

Бахыт Кенжеев, «Сообщение»
М.: «Эксмо», 2012

Поэзия Б. Кенжеева космополитична, и в смысле географии, и в смысле поэтической традиции. Неоспорима дивно развитая мускулатура фактически каждого стихотворения поэта:

тряхну стариною вскочу в отходящий вагон
плацкартная сутолка третий прогон без билета
уткнулся в окошко попутчик нахмуренный он
без цели особенной тоже несется по свету.

Практически в каждом слове — звук «о», задающий чудную ритмичность вагонного хода.
Однако между читателем и текстами Б. Кенжеева — будто стеклянная перегородка, как бывает при чтении переводов. Лирический герой не то что скрытен, но сдержан, да и вообще на глаза показывается относительно редко. Думается, подобная сдержанность («Молчу, молчу. У всех свои заботы») в гораздо большей степени свойственна европейской поэтической традиции, нежели русской. Кричал и Блок, и Маяковский, и Есенин, сквозь зубы скрипела Цветаева, Пушкин и тот ликующе голосил. Не стоит уж упоминать Губанова или Хлебникова. Что ни русский — разодранная глотка. Поэзия Б. Кенжеева — поэзия остраненная (в интонационном смысле), по отношению к отечественной традиции. При этом техника крепчала на текстах и Пушкина, и Мандельштама, и Бродского и т. д. и т. п., что уже не единожды отмечалось.
Думается, как это ни голословно, (в силу эфемерности материала) можно упрекнуть Б. Кенжеева в «набоковщине». Превратиться в Г. Адамовича, вопиющего на внешний лоск прозаических текстов В. Набокова, читая Б. Кенжеева, не столь затруднительно. К слову о В. Набокове, Б. Кенжееву даже свойственна редкая поэтическая игра:

Запить водой таблетку на ночь,
Припомнить древний анекдот…
Знать, Владислав Фелицианыч
Опять к рассвету подойдет.
Снимает плащ, снимает шляпу,
и невозможный зонтик свой
в прихожей отряхает на пол,
а там, качая гловой,
задвижку на окне нашарит
шепнет: «Зачем же так темно?» —
и тут же страшный свет ударит
в мое раскрытое окно.

Ну чем не трансформация эффектного фрагмента лекции В. Набокова с включением и выключением ламп и воспоследовавшим открытием окна с восклицанием: «А это Толстой»?
Еще один заманчивый завиток кудрявой (возможно, даже пушкинской) поэтической главы Б. Кенжеева — это вывод отечественных реалий на, условно выражаясь, общемировой уровень по ветхим, исхоженным ступеням античности. В стихотворении «В день праздника, в провинции, светло…» Ленин, строка Мандельштама, плащ румынского производства и прочие прелести сменяются древними афинянами, их гаданиями по птичьему полету и Персефоной. В неозаглавленном также стихотворении «Ну куда сегодня пойти с тобою?» все смешалось в доме Облонских: и Москва, и Венеция, и римский форум.
Произведения Б. Кенжеева писаны сепией. Цвет редок, фактически исключителен: «Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец / как пышно празднует природа свой неминуемый конец!». Если и появляется, то в рамках изжитого, практически фразеологического каркаса.
Конечно, Б. Кенжеев — мастер слова, что и говорить, но, думается, есть риск ограничиться поэту одной своей фамилией, не реинкарнироваться во времени и пространстве. Поясним. Неподдельную поэзию Б. Кенжеев читателю дал, но руку помощи поэту, самому искусству отчего-то не протянул. Если возможно сделать подделку, подахматовку, под заламывающий запястье декаданс, значит, в образце-оригинале новое есть. Символисты задумались о кризисе, в том числе когда явились подражатели. Значит, метод изжил себя, стал, пусть в неверном прочтении, но доступен. Но метод был и плодоносил, иначе не обнаружились бы, помимо прочего, эпигоны. Оплошавший, вдохновившийся, начинающий служитель муз рискует превратиться в цирковую лошадь, следующую по кругу мировой поэзии вслед за Б. Кенжеевым. Лошадь, подражающую силе, знанию, мастерству, но не открытиям, пусть не столь убедительным, как отточенная, заведомо верная строка. Останется Б. Кенжеев во времени, бесспорно, но продолжится ли, трансформируется ли в новых, чужих текстах? Все это, конечно, меркантильная обида за молодую пишущую ратию. Такой силы мастер, воспринявший в высшей мере таланта практически всю не только русскую, но отчасти и европейскую традицию, как никто другой мог бы сделать рывок вперед, оттолкнувшись от прежнего. Но никаких урывков, только сдержанность, знание, сила. Не освоив прежнего, не воздвигнешь новое, но, осознав прошлое, отчего-то вперед не идут. Отчего? Кто их знает.



Сергей Гандлевский, «За 60»
К.: «Laurus», 2014 (Серия «Числа», вып. 9)

В поэзии слова, которые, по большей части, не на ходу, сгущаются в метафоры. Метафора — образ мысли, как фраза в джазе, выдает не столько технику, сколько то, как исполнитель думает. И это главное. Принцип метафоры, способ ее создания, внутренняя логика образности — глаза поэтического портрета, как ритм — губы, как интонация — брови. Так, вероятно, и слагается поэтическая физиономия. В недавнем сборнике С. Гандлевского «За 60» наблюдается необычная динамика, обратный процес: не сгущение слов в метафоры, а их рассеивание. Количество всяческих средств выразительности в стихотворениях последних лет резко сократилось в сравнении с произведениями 80–90-х годов. Ради любопытства можно подчеркнуть всяческие «красивости» во всем сборнике и потом, листая, наблюдать редеющий лес метафоры. Для сравнения: стихотворение «Это праздник. Розы в ванной», 1980 г.:

…Вишневым светом
Телефонный автомат
Озарил сирень. Об этом
Липы старые шумят.

И стихотворение «Tombe la neige», 2013 г.:

Снег под утро завалил дворы и стогны,
а на третьем этаже пылают окна.
Спят филистеры от мала до велика,
а на третьем этаже не вяжут лыка.

Однако тексты последних лет, лишенные в какой-то степени образности, не воспринимаются как голые, скорее — как чистые. Происходит это за счет включения заевшейся метафоры (привычной, традиционной), или ожидаемого, предсказуемого сравнения, или даже фразеологизма в нетипичный лексический контекст. В уже упомянутом стихотворении «Tombe la neige»: «пылают окна», «не вяжут лыка», «сна как не бывало» и фактически ни одной метафоры.
К чему это ведет? Возможно, простите за парадокс, к надличной индивидуальности. К индивидуальности — потому что от поэтического лица все же остались ритм и интонация, как минимум. Да и сам отказ от поэтической метафоричности, обращение к образности, скрытой в самом языке, узнаваем. Так что С. Гандлевский остается отличимым. К надличной — потому что в поэзии стало больше языка и меньше автора. Вышеизложенное, думается, вообще приводит к рассуждениям, может ли поэзия стать безличной, сказанной всеми, но произнесенной одним? Трудно сказать, дурно ли это, во всяком случае, все трансформации в самом своем начале хороши.



А. П. Цветков «Песни и баллады». М., ОГИ, 2014

Поэтизация, вероятно, — способ за-членить смысл, то есть действие, обратное вы-членению. Эдакая анти-логика. Нахождение посредством закрытия. Поэтизировать, как известно просвещенному сегодняшнему дню, можно что угодно и как угодно. Но чтобы что-то купить, нужно что-то продать. Миль пардон, мадам, но и «Черный квадрат» К. Малевича нечто поэтизирует, кодирует (даже известно, что именно). Бывают трудновычленимые, но все же раскусываемые метафоры. Черт с ним, с логическим уровнем, смысловым, можно понять и эфемерно, на эмоциональном, подкожном или общекультурном уровнях.
Понять А. Цветкова я не всегда могу. Возможно, это моя трагедия, возможно, это моя необразованность, бесчувственность. Допустим.
Иногда кажется, что А. Цветков не то чтобы поэтизирует хитроумными путями, недоступными простому смертному (на этого смертного поэзия может, думается, вообще не ориентироваться), а вовсе поэтизирует ничто. Прячет ничего. Замки охраняют воздух. Например, стихотворение (скорее, даже баллада с вплетением фантастического элемента) «Эта рыба». Или в стихотворении «Отдых без боя» читаем: «что нам их поганые эльфийки / тощие как летняя сопля». Какая «летняя сопля», исключительно для меня остается загадкой. Правда, «пельмени в зобу и сметана…» с неподражаемым

сомнений сезон и оглядок
без выхода в прежний порядок
при всей укоризне коту
жена не бывает трехногой
а может подумай с тревогой
совсем не пельмени во рту

возможно расценить как разворачивающуюся демонстрацию перехода сознания от относительно нормального к аномальному, как бывает при опьянении, температуре.
Наивный Гийом Аполлинер отказывался от пунктуации ради динамичности стиха. А. Цветков, вероятно, — ради разрушения предмета речи, языковой логики. Возможно, из-за разрушительного чувства — некоторое общее пренебрежение к слову, к его звучанию: «всех слез шлюзовик». Моя дикция не позволяет выговорить это словосочетание.
Встречается и некоторая издевка над поэзией в целом в виде привычных, неотобранных, небрежных метафор: «чувств цунами», «все роли розданы сценарий прост», «россыпь звезд».
А. Цветков выбил из-под себя все стулья. Заодно, естественно, из-под читателя. Ни опоры, ни костыля, ни сучка, ни задоринки. Оставил тебя в дураках. Но все-таки, все-таки:

грех отрицать мы были бы добрее
не столь бы строго стерегли границы

когда б не эти пейсы на еврее
кинжал на горце чуб на украинце.



Александр Кабанов. Бэтмен Сагайдачный. Крымско-херсонский эпос.
Сб. стихотворений. М.: Арт Хаус медиа, 2010

Красота — понятие расплывчатое, многоступенчатое. Женщины в компьютерных играх, эти крутобедрые героини с оружием наперевес, красивы, привлекательны, гипертрофированы. И женщины на полотнах З. Серебряковой тоже красивы. Все это вещи разного порядка, красота отличных категорий. Конечно, оратор сейчас вкрадчивым голосом плетет общеизвестное, и он бы этого не делал, если бы в поэзии А. Кабанова ему не померещились трудности с разделением вышеозначенного.
Дело вовсе не в том, что в стихотворениях А. Кабанова нередко встречается принцип смещения, сравнения метафизических категорий с современными реалиями или понятиями: «Бог — еще один фактор риска», «смерть — сетевой маркетинг», «слушать звон московских колоколен, / несмотря на то, что наш Портье — / глуховат и мною недоволен». Речь здесь снова заходит о метафорах. Кажется, верна и уместна та образность, при пересказе которой теряется часть смысла, музыка сфер (если говорить декадентски), правда, достигнутая через верное слово. При чтении стихотворений А. Кабанова не покидает чувство перевода с русского на образный русский, ничего не дающий. К примеру: «Вот море в зубчиках, прихваченных лазурью, / почтовой маркой клеится к судьбе» — безусловно, это и привлекательно, и образно, и даже представляет собой своеобразную игру некоторой условностью изображения, но бесполезно для самого стихотворения, как кажется. В этом же стихотворении читаем далее: «я в блог входил — на юзерпик молиться». В другом: «Снег в нетерпении прядет ушами». Эти метафоры ради метафоры можно расценить как распущенность, дозволенность, отсутствие отобранности слова и смысла, что чревато в итоге изменой вкуса: «расскажи мне, как безрассудно любить умеешь», обращением к засаленным образам: «каждому человеку положен ангел-губитель, / в пределах квоты, а дальше — твой ход. / Шахматная доска тоже растет и ширится».
Становится еще обиднее оттого, что как раз А. Кабанов может (еще как!) дать настоящую поэзию, те прорывающие язык и мысль метафоры, о которых говорилось выше: «и лесник, к снегопаду успев, / водит пальцем по снегу и молится, и читает следы нараспев». Все на месте, тонко, нет бесполезности и нагромождения. Или: «эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку» — тот случай, когда объяснять не хочется, есть страх растерять очарование строки.
Злободневность, архисовременность — далеко не залог превращения стихотворца в рупор эпохи. Есть подозрение, что А. Кабанов рискует в каком-то смысле пройти путь
М. Зощенко. Примерить маску (в данном случае — маску реального поэта, то есть соответствующего лексикой, не настроением, нынешней действительности) и вжиться в нее, погубив не мастерство, нет, а истинное чувство автора. Так М. Зощенко слился в орнаментализме, в установке на чужую речь со своим героем и в итоге (по весьма распространенному мнению) — стал писать со временем не как художник М. Зощенко, а как персонаж
М. Зощенко. Не хочется терять поэта и приобретать стихотворного блогера с образностью ради образности, если не хуже — ради перевода с русского на иносказательный русский, без перехода через метафору из одной реальности к реальности менее доступной, простите за романтизм, к откровению.