Книжно-Газетный Киоск


Охапкинские чтения


Пётр Казарновский



ХЕЛЕНУКТИЧЕСКОЕ В ПОЭЗИИ О. ОХАПКИНА
Охапкин смеющийся

Олег удивительно хорошо смеялся
(ККК)

Лидер Хеленуктов Вл. Эрль, в частных беседах высказываясь неоднократно о своих отношениях с О. Охапкиным, говорил, что они дружили. В стихотворении Охапкина 1975 г. «Красовицкий, Еремин, Уфлянд…» в перечне многих неподцензурных поэтов, среди которых и Кривулин, и Стратановский, и Бродский, и Куприянов, и Чейгин, и сам автор, присутствует и Эрль: все поэты встречают Бога и поют ему славу, меж тем как время неумолимо идет вперед и уже невдалеке маячит XXI век. Кстати, Охапкин когда-то привел Эрля домой к И. Бродскому. В 1979–1980-х гг. Охапкин с Эрлем вместе учились на курсах операторов газовых котельных. Думается, дело тут не только в личной человеческой симпатии. Участвуя в создании Литературной Энциклопедии «Самиздат Ленинграда» на правах «информатора» (все-таки архивист, издатель неподцензурной словесности!), Эрль в статье «Хеленукты (Могучая Кучка)» среди сотрудничавших с ним литераторов единственным назвал Охапкина*.
В той же энциклопедии говорится: «…группа исповедовала эстетику абсурда и эпатажа, временами сближаясь с обэриутами, наследие которых стало предметом их пристального внимания. В основе литературного метода лежало сочетание несовместимых речевых оборотов — возвышенных фраз и намеренного просторечья, канцелярских штампов и ненормативной лексики, обыгрывание расхожих словесных клише, пародирование общеизвестных литературных произведений»**. В той же статье приводится вполне справедливое наблюдение С. Савицкого: «Абсурдизм Хеленуктического творчества отличался вовлеченностью в нелепо-комическую традицию, стихию языковых игр и декларативным инфантилизмом, парадоксальным образом основываясь на православном вероисповедании и понимании художественной практики как „Служения искусству“ — поклонения артистическому ремеслу»***.
Нам важно то, что поэт Охапкин с предрасположенностью к классичности и даже классицистичности (возможно, склонный, если использовать классификацию Кузьминского, к «бродскианству»****) отмечает себя на ниве если не экспериментаторства, то бравады, эпатажа (что, согласно все той же классификации Кузьминского, может быть обозначено как «эрлианство»). Вместе с тем надо отметить здесь установку на необязательность или, точнее, графоманство, а, как известно, у Хеленуктов существовал культ письма как такового… Хеленукты при этом уходили от гладкописи, воскрешая традицию «корявой» (смелое, но справедливое выражение Т. Л. Никольской?) поэзии XVIII — начала XIX вв.
В статье, основанной на прошлогоднем своем выступлении, я затронул тему эклектизма в стихах Олега Охапкина, при этом сослался на странный, как может показаться, факт — участие нашего поэта в Хеленуктической группе, пусть участие это и было одноразовым, на уровне одного текста. К тому же текст этот — опус 226 «Ганымэд» — был создан в ноябре 1970 г. в соавторстве с К. К. Кузьминским и при непременном и неусыпном контроле главного участника группы (или движения?) Вл. Эрля. Как свидетельствует лидер Хеленуктизма, заводилой в написании стихотворения были они с Кузьминским — Охапкин принимал небольшое участие, а так как в среде этой группы (Хеленуктов) было весьма почитаемо коллективное творчество, то результат — как требовалось установленным каноном, нелепый, балансирующий на грани смысла и его отсутствия, — был одобрен главой группы Эрлем. Сейчас точно не установить, что из стихотворения было детищем Кузьминского, а что — Охапкина.
Интересно, что свое авторское присутствие Охапкин никогда не оспаривал, хотя мог и отмежеваться от озорного, даже хулиганского начала этого стихотворения (как и других, написанных тогда же в том же составе*****). Вот рассматриваемое стихотворение:



ГАНЫМЭД

А. Мыронову

«Орэл, шыряяся крыламы…»
О’ пушкын

Твой шпрыц орлыный крючковат
ы ржав. Но судорожно сжав
его в руках, урчыт рэбенок.
В кылу ударыл кыловатт
ы, скорбным жэрэбцом заржав,
дытя восстало ыз пэленок.

Шпрыц ыстэкал струэй нэзрымой.
Дытя, в пэрыну скрыв лыцо,
молчало. — Топором паря,
прышла благая вэсть ыз Рыма
о том, что Лэдыно яйцо
об лоб разбыто трупаря.

Кадавр воспрял. Его орэл,
паря над мыром проызвола,
по наущэнью тыхаря6*
дытя на врэмя проызвел
путем нэсложного укола
в промэжность крыл нэтопыря.

Грызя сухую пуповыну,
спуская в тэмя костный мозг,
орэл ызнэмогал от ласк.
Дытя дытю сосало спыну
ы, шпрыц орлом шлыфуя в лоск,
прослушывало крыльэв лязг,

вводя вампыра армяныну.

Впервые этот текст 1970 года был опубликован в Антологии «У Голубой Лагуны» (т. 4 Б), затем — в «КНИГЕ ХЕЛЕЛЕНУКТИЗМ».
Помимо самого текста с названием, здесь есть посвящение и эпиграф. Адресат этого квазипослания — поэт Александр Миронов, долгое время один из ближайших друзей и соратников Эрля, на тот момент участник хеленуктического движения. В качестве эпиграфа использованы видоизмененная цитата из пушкинских «Воспоминаний в Царском Селе» (1814); в настоящем виде строки выглядят так:

…Ширяяся крылами,
Над ним сидит орел младой

(«он» — это ростральная колонна, воздвигнутая в честь Чесменской победы). Причем слово «ширяяся», у Пушкина являющееся производным от глагола «ширяться» в значении «широко взмахивать крыльями», «прочитано», воспринято авторами как производное от сленгового «ширяться», т. е. колоть себе в вену какие-либо наркотические вещества ради расширения сознания. Отсюда в стихотворении появляется «шпрыц», т. е. шприц. Надо сказать, что эта лексема — «ширяться» — весьма часто встречается в русской классической поэзии от XVIII века до Фета и даже Вяч. Иванова. У наших поэтов с обостренным слухом подобное слово не могло не вызвать желания над ним потрунить — наподобие Козьмы Пруткова, который нередко эпатажно профанировал определенные образы, в силу частого употребления утратившие им присущий высокий смысл, когда, по словам В. Ходасевича, к середине XIX века «выработалось весьма немало банальных ценностей, из которых некоторые достигали поразительной величины»7*.
Попытаемся разобраться в сюжете стихотворения, в основе которого лежит миф. Согласно этому мифу, Ганимед, восхищенный-вознесенный на небо орлом Зевса или самим Зевсом, обернувшимся орлом, считался на земле мертвым; богам пришлось уверять отца Ганимеда, что юноша теперь бессмертен и выступает виночерпием богов и любовником Зевса. Этот миф традиционно связывается с христианским (новозаветным, и не только — Енох, Илия) пониманием вознесения, воскресения или преображения. Отсюда в стихотворении не только образ орла, но и образ мертвеца.
Все усложнено переплетением, поэтическим синтезом мифа о Ганимеде с мифом о Диоскурах8*: как известно, Леда родила двух близнецов — одного от своего земного мужа, а другого от Зевса, обернувшегося лебедем; рожденный земным Кастор должен был в свое время умереть, тогда как небесного происхождения Полидевк (или Поллукс) должен был быть восхищен на небо. Тогда Зевс предложил Полидевку поделиться бессмертием с любимым братом. Один вариант мифа продолжается так: один день братья проводят в царстве Аида, другой — на Олимпе; другой вариант: братья пользуются смертностью и бессмертием по очереди.
В коллективном стихотворении «Ганымэд» мифологема близнецов изменена на иную — довольно макабрическую — мифологему двойников. Это, наверное, созвучно общему настрою как петербургской поэзии, так и тому времени, когда создавался рассматриваемый текст9*. Кроме названного изменения мифологем, в стихотворении можно видеть и более существенную вещь (и куда более показательную!): все Олимпийские небожители предстают страшноватой нежитью: Зевс, судя по всему, превратился в кадавра, мертвеца; орел, парящий над миром, находит себе пару не в прекрасном лебеде (как это было, скажем, у Тютчева в стихотворении «Лебедь»), а в нетопыре — летучей мыши, обычно сопровождающей выходцев из могил, вурдалаков10*; именно орел, и, видимо, с металлическими крыльями, издающими лязг, произвел на свет младенца, который, похоже, покушается на того, в ком не узнал своего брата-близнеца.
Описываемые действия абсурдны не только своей бессмысленностью, нелепостью, но и самим фактом невозможности физически произвести их: например, «в килу ударил киловатт» (напомню, «кила» — это грыжа), «топором паря», «спуская в темя костный мозг», «шприц орлом шлифуя в лоск». Очевидно другое: в ряде из приведенных цитат обращают на себя аллитерации, доведенные то ли до анаграмм, то ли до паронимов — и таких примеров, пожалуй, можно еще найти11*. Таким образом, все, что невозможно в физическом мире или даже в мире мифа, возможно в ситуации словесной игры, целью которой является освобождение от навязываемого груза смысла. Такое впечатление, что это — кромешный мир, да еще вывороченный наизнанку. Появляющийся в последней строке, ничем видимо не мотивированный (разве что кроме имитации кавказского акцента в фонетической речи стихотворения, да и эта имитация могла последовать за написанием текста), армянин никак не разряжает обстановки, хотя провоцирует воспоминание «Романса» Козьмы Пруткова («На мягкой кровати/Лежу я один./В соседней палате/Кричит армянин…» и т. д.) и заставляет найти в «Книге Хеленуктизм» такие, например, тексты, как «В Ереван!» или «Меня внесли на белом блюде…», в которых армянская «тема» тоже никак не мотивирована, а подчас и абсурдируется.
Обращает на себя внимание строфика стихотворения: здесь четыре строфы с одинаковым типом рифмовки (а-в-с-а-в-с), с той только поправкой, что в первой строфе стихи «а» и «в» содержат мужские рифмы, «с» — женскую; во второй — женской рифмой объединены стихи «а», мужской — «в» и «с»; в третьей — мужская рифма у стихов «а» и «с», женская — у «в»; четвертая строфа повторяет структуру второй. Думается, такой подвижный рисунок рифм задает всему стихотворению определенную мелодику, идущую вразрез с тяжеловатым синтаксисом и неудобовыговариваемостью. Вдобавок стоит заметить, что внутри каждой строфы выделяются законченные трехстишия, которые вполне могут быть классифицированы, по М. Л. Гаспарову, как «цепные»; вместе с тем характер рифмовки заставляет думать, что мы имеем дело со своеобразным буриме, которое культивировалось в кругу Кузьминского, а Эрлем могло быть воспринято для создания поэтических бессмыслиц…
Безусловно справедливо утверждение, что Охапкин — поэт постигаемых смыслов, вообще поэт смыслов, смысла, Логоса. Но участие в коллективном озорном действе, вероятно, произвело определенное движение в словесном мире Охапкина. Если прежде он и обращался к поэтике городского романса, как в стихотворении «Мы должны теперь с тобою лечь в кровать» (здесь, пожалуй, ощутимо влияние и Горбовского, и Красовицкого), очень ценимом Кузьминским, то в том же 1970 г. он создает стихотворение как будто бы с намеренно неправильным употреблением слова в названии «Ямб» (не «ямбы») с эпиграфом из эмигрантского Ходасевича «Не ямбом ли четырехстопным?» (1938):

В Европе ночью русский ум
Нетопырем летает с треском,
Заворожен французским блеском
Немецких островерхих дум.

Его пугают лишь слова,
Да звезды над зубцами готик.
Свинцов крылатый бегемотик,
Громоздок, лих — точь-в-точь сова.

Кыш, кыш, упырь! Зачем ты чахл
И голоден, как Ходасевич?
Не русич ты, не Vogel-немич.
Крути свой зубчатый пентакль!

Велосипед, увы, крыла
Нетопыря, крыла сухие.
Ах, отчего в года глухие
Мысль обошлась без помела!

Свистела б звонче речь твоя,
О перепелка русской Музы, —
Не обагрились бы картузы,
Кровавою слюной плюя.

А нынче что ж! Нетопырю
Трещать, поди, по-над Москвою,
Шуршать мышастой головою,
Зане и в ней не быть царю.

О, Гарц, гарцуй! Реви, Урал!
Берлин, привей дичок советский!
Стучи, подкова, ямб немецкий.
Дыши, мышиный интеграл!12*

Мне представляется, что здесь Охапкин остался верен себе: смысл прежде всего! Но вместе с тем, наряду с цитатными образами из «злого» Ходасевича (и не только), здесь поэт вплотную подходит к абсурду. Дело совсем не в образе нетопыря, как будто перекочевавшего из «Ганимеда»! Итог стихотворения по-своему разрушительный: глубоко усвоенной установкой на смысл Охапкин здесь сам смысл разрушает, устремляясь к Ничто — главному магниту Хеленуктизма. Но оставаясь верен классической традиции, пусть и расшатанной безвременьем, наш поэт в своем оригинальном творчестве избегает «нелепицы» в тексте, фиксируя нелепость окружающего мира, т. е. внетекстовую. И в его «трагически величавом» (Д. Дар) голосе эта нелепость зачастую предстает устрашающей.
Очень примечательно, что поэт Олег Охапкин в творчестве не был чужд, особенно в ранний период, юмору, смеху, даже если это был «смех сквозь слезы» или мог представлять собой «черный юмор». Говоря о нем, в томе 4 Б «Лагуны» Кузьминский утверждает: «Олег удивительно хорошо смеялся. Сейчас ему, похоже, уже не смешно. Не так уж долго продолжалось наше веселье». Можно сказать, что, оставаясь друзьями с главным Хеленуктом Эрлем, дальше — в 1970–2000-е — Охапкин шел исключительно своим путем, далеким от пародийного, смехового начала.

_______________________________________________________________________________
*Хеленукты (Могучая кучка). (Литературная группа; 1965–1970) // Самиздат Ленинграда. 1950-е — 1980-е. Литературная энциклопедия. М., 2003. С. 461.
**Там же. С. 461–462.
***Там же. С. 462.
****Интересно суждение Кузьминского о Бродском, у которого высоко было оценено стихотворение «Два часа в резервуаре» – в том числе за его макароническую природу.
*****См.: Антология «У Голубой Лагуны», т. 4Б http://kkk-bluelagoon.ru/tom4b/pol_igr.htm.
6*У ККК в Лагуне — «трупаря»… (4Б).
7*В. Ф. Марков в своем эссе «О русском "Чучеле совы"…» говорит о китче — щирпотребе и кэмпе — чересчурности, навороченности, накрученности… Думается, второе определение близко к рассматриваемому «Ганымэду»…
8*Интересно, что в стихотворении Ап. Майкова «Греция» (1859) имена Леда и Ганимед (в род. п.) рифмуются, хотя никак сюжетно не сближены: «Где царь пред статуей любовью пламенел, / Где даже лебедя пленить умела Леда / И, верно, с трепетом зеленый мирт глядел / На грудь Аспазии, на кудри Ганимеда...» (последние четыре строки). Также примечательно, что в насыщенном цитатами, так что его можно сближать с центоном, стихотворении Охапкина 1973 г. «Санкт-Петербургъ», посвященном П. Чейгину, возникает образ Диоскуров: «…Кто там скачет? Ужели незаблемый конь?.. / Сколько русских певцов — столько грузных погонь. // Сколько грустных провидцев, над каждым — Ликург. / Кто там скачет? То — Кастор. Держись, Петербургъ! // И за ним Полидевк... Диоскуры в ночи…».
9*В этой связи можно вспомнить устойчивый мотив двойничества у Л. Аронзона, с которым у каждого из участников коллективного творческого акта были свои отношения.
10*Примечательна очень яркая строка из стихотворения Державина «На Счастие»: «Амур — без перьев — нетопырь», на которую вполне могли обратить внимание наши поэты.
11*Мне представляется, что именно Кузьминский тяготел к такой звукописи, которая могла подчас идти вразрез с рациональным смыслом. У Эрля же абсурдизм в принципиально ином (в данном случае, я думаю, он абсурдировал нелепыми графоманскими рифмами, одновременно создавая подвижный рисунок строфики). — Но данный разбор далеко увел бы нас от главного фигуранта.
12*В похожем духе выдержано стихотворение 1968 г. «Наваждение».