Прежде, в бытность студентом, предметов докучливых ворох
изучал я со скрипом, средь общего хора которых
рекордсменом ненужности, тянущем след сквозь века,
мне казалась долбежка латинского языка.

Смуглый старый наш лектор со сросшимися бровями
и морщинистым ликом, подъеденным муравьями
отгоревших желаний, студентов беря на измор,
прямо в зале для лекций изящно курил "Беломор".

Он твердил: "Esse homo". Мы вторили "Homo homini
lupus est" и про все, что взошло на античной равнине,
но из всех афоризмов, склонений, латинских корней
мне запомнилось только, что истина где-то в вине.

Он учил отстраненно, не видя иных в нас талантов,
языку крючкотворов, аптекарей и некромантов,
улыбаясь чему-то, хоть я и не ставил на вид,
что же мог знать о жизни ботаник-сухарь-индивид.
С тех веселых времен протекли месяца и столетья,
за период которых давно уж успел бы истлеть я,
если б вдруг не очнулся, едва перечтя годы те —
сколько бед нахлебался, вращаясь в людской тесноте.

И что мог я сказать? Что, действительно, homo homini
lupus est и не только, поскольку на месте доныне
не топтался прогресс, и, наверно, затем с этих пор:
человек человеку — кувалда, кирпич и топор.

Мрачных истин букварь, по врожденной классической дури
всю крылатую мудрость испытавши на собственной шкуре,
был я рад каждый день выходя за порог, как на бой,
тот латинский толковник захлопнуть навек за собой.

Слыша честный голос переводчиков
второсортных фильмов, что просты,
но стоят на подвигах молодчиков
под неостывающие рты,

многих из героев киномафии,
как прыщи и юность, помнил я,
от боевиков до порнографии
закаляя дух и вопия.

Долго средь пустыни настоящего,
чьи пески искусства глубоки,
мог блюсти я стиль переводящего
и потоки мата и реки,

но всегда понятнее был страсти шум,
где податель майского дождя
разрывает мозг "даст ист фантастишем",
в женщину, как в комнату, входя.
Продолжение хрупкого сна

Как в отчаянный час
зуд обиды, что порох рубахи,
разорвешь напоказ
в богадельне, дурдоме, на плахе,

ты, лесная струна,
звонкий нерв перемены мгновенной,
о каком тишина
оглушенной сияньем вселенной.

Ты над строчкой в листе
чертишь звезды нажимом железным,
что, увы, еще те
и зовут к неразгаданным безднам.

О тебе скажет всяк:
"Пусть он странен, но это знакомо.
Да и мало ль бродяг
и участников для лоходрома?"

И похерит тебя,
и сломает, присыпав травою,
по затылку скребя
пятернею своей трудовою,

но его правоты
недостанет, едва, как ни странно,
все, что пережил ты,
возвратится в осаде тумана,

в громе ливня и льда,
в гулком ветре, по осени спетом,
в то, чем был ты всегда,
но стыдился признаться об этом.