Матери своей я не помню. Думаю, у меня и не было ее вовсе. Лунный свет и звездная пыль — вот мои родители. Теперь, когда я стал хозяином своих дней, я избрал вот эту войлочную шляпу, похожую на лунный диск, и в ней провожу часы блаженства между сном и явью. Вижу дом на высоком холме у моря: я сижу за большим столом у окна, нет, не за таким фанерным ящиком, как стол этого доцента, мужа милой женщины с зелеными глазами, нет, — за настоящим дубовым, твердым как камень, о такой даже когти не поточишь, передо мной чашка крепкого кофе, почти такого же, какой варят наши гости из Еревана, они толпятся на кухне, ужасно действуют на нервы и задевают меня ногами, когда я лежу в квадрате солнечного света посередине комнаты, — я, разумеется это им так не оставляю и в отместку кусаю их под столом.
Милую женщину с зелеными глазами я тоже кусаю, но не со зла, просто даю ей понять, что она принадлежит мне, я ее выделил и предпочитаю всем остальным обитателям моего дома. Дочку же ее я не кусаю, — царапаю, а по ночам бужу, бросаясь на нее с разбегу. Она, знаете ли, лунатик, и во сне встает с постели. Но все реже и реже, благодаря мне. Первый раз я ее так напугал, что даже самому смешно стало, и я бросился, распушив хвост от радости, по коридору бочком и вприпрыжку. Днем она, как ни в чем ни бывало, играет со мной ленточкой, а я делаю вид, что мне это интересно, ради ее матери, разумеется. Девчонка не капризна, хотя и глуповата, как все дети.
Иногда по нашей улице с запада города и на восток идут толпы людей в сопровождении странных звуков. Я слышу начало этой процессии задолго до ее приближения к дому и забиваюсь под диван. Однажды туда же заползла на животе и дочка зеленоглазой женщины. Она закрыла уши руками и старалась забраться как можно дальше к стене. Я сидел там спокойно спиной к стене и наблюдал за ней. Как и я, она не выносит пафоса, подумалось мне. Вдруг она увидела мои сияющие в темноте глаза, приблизилась ко мне вплотную и улыбнулась. "Опять шахтерские похороны, — прошептала она. — Ты тоже сюда залез, Мурзик. У тебя усы в пыли".
Мурзик — имя не плохое. Так звали татарских вождей. Главное, вождей, не важно каких.
Когда я сидел за своим столом, справа от него у меня был книжный шкаф, нет, не такой как у доцента, — настоящий, до потолка, полный чудесными изданиями, в том числе и книгами по истории, я хорошо помню даже полку, где стояли эти книги, ах как жаль, — я совсем не помню, что там было в них написано.
Имя — это очень важно.
"Мам, как мы его назовем?" — спросила дочка мою спасительницу, которая нежно держала меня за шкирку почти на уровне своих глаз (так я и заметил, что они зеленые.)
Лицо ее я рассмотрел тогда хорошо.
Ради всех святых, не называйте меня этими плебейскими именами — Васькой, Барсиком, взмолился я мысленно.
"Мурзик, — сказала добрая женщина. — Мурзами назывались татарские вожди", — объяснила она своей дочке и опустила меня на пол, а я встряхнулся и вздохнул с облегчением.
Судьба моя причудлива, но все как-то устраивается к лучшему. Кто бы мог подумать, что в день нашей встречи у металлического ящика в углу нашего двора выберут именно меня. Я так страдал от голода, блох и непонимания тогда, что жизнь среди кошек охотно изгнал из своей памяти. Кошек я презираю. Что у меня общего с этими помоечными тварями, поющими свои похабные песни во дворе! Я туда не хожу. Иногда, право же, очень редко смотрю во двор в открытую форточку. Но не на кошек, а так... на птиц.
Однажды, когда я уже почти освоился в моем доме, на пороге появилась мать зеленоглазой. Увидев меня, а я как раз улегся в солнечный квадрат, она воскликнула:
"Женечка, зачем тебе эта дрянь!"
Но, увидев мой живот, сказала:
"У него копейки на животе, кот денежный. Оставь".
"Да я богат! Нет. Я был богат…"
Теперь она отрезает мне лучшие кусочки, когда иной раз готовит обед в нашем доме.
Еще есть у нас домработница Шура. Деревенщина. Ведет себя как хозяйка и помыкает зеленоглазой, будит ее в пять утра стирать белье, зачем спрашивается, нужна такая? Про меня она думает, что я тут лишний, раз мышей нет. Мысли я ее легко читаю, они просты и незатейливы. Ну, например: "Зачем, Петровна, коту вашу шляпу в коробку постелили, он ее гад всю обслюнявил, ишь сосет как титьку".
Я бы выгнал ее, но с девчонкой она добра. В лото с ней играет вечерами, когда та ждет зеленоглазую с работы и минуты считает. Я тоже жду, но мне легче, ведь я точно знаю, когда она выходит из больницы, когда в троллейбус садится, когда от остановки домой бежит. Она всегда, абсолютно всегда бежит! Когда подбегает к подъезду, я усаживаюсь у двери.
Доцента я не встречаю. Гостей его и подавно.
Особенно не выношу Стимпурского. С первого взгляда.
"Какая наглая морда у него, Давид", — сказал Стимпурский.
Я сидел и смотрел на него и вовсе не заслуживал оскорбления. Смотрел и все. А они говорили и говорили о какой-то личности в аспекте ее социальных качеств. Курили и курили и никак не выходили из кабинета, а мне туда надо было срочно. Я объясню почему. Но, наконец, они отправились обедать на кухню. Проходя мимо, Стимпурский нарочно задел меня ногой. Меня! В моем собственном доме! Я молча отошел, но когда он сидел за столом, я очень больно укусил его за ногу.
"А-а! Сволочь!" — заорал Стимпурский.
"Я вас предупреждала, что Мурзик кусается, Феликс, его нельзя дразнить", — сказала моя заступница.
Мысли Стимпурского, как Шурины макароны по-флотски, — холодные и слипшиеся. Все про социальное качество личности да про конкретно-исторические обстоятельства. И доцент наш тоже хорош. Отвечает ему в том же духе: "Субъективный мир, — это не результат механического внедрения...". Но, слава Богу, думает иначе. Часто стихами: "...у Давида в светлом кабинете давно засела пыль (тоже мне светлый, одно окно всего!) ...Она руководит, и тишь да гладь на свете...".
Доцента я терплю. Как-никак свой. Он страстный курильщик, как и я. Курит по две пачки в день. Теперь вы знаете, зачем мне надо было в его кабинет. Наши пепельницы всегда полны! Да. Я курю. Как давно? — Всю жизнь, лет сто уже... Табак стал дрянным, а когда-то он был чудесным, с острова Ява, или с Кубы, а теперь так, одно название на пачке. Когда меня никто не видит, я осторожно вынимаю лапой окурок из пепельницы, стараясь выбирать окурки доцента, они не так гадко смяты. Потом сбрасываю добычу на ковер и лежа выжевываю содержимое, а пустые бумажки забиваю глубоко под ковер. Там, конечно, их уже скопилось немало, но Шура до середины ковер никогда не сворачивает, а моет пол вокруг него, ну совсем редко уголки загибает, и то охает да Господа своего по пустякам зовет. Хорошо, что я никогда до старости не доживал и вам не советую. Подметая, Шура всегда поет тоненьким голоском: "…он лежит не дыш-и-и-т, он как будто спит, золотые кудри ветер шевелит". Зеленоглазая ее никогда ни в чем не упрекает и называет Александрой Филипповной.
Доцент часто сидит дома и пишет и пишет. Диссертация. "Проблема идеального".
Пишет, а в Бога-то или как там у них, у философов, "высший разум", сам не верит. Так в чем проблема-то, идеального, а? В этом и проблема! "Я верю, чтобы понимать".
Добрая женщина тоже не верит, но она — человек чумного барака, таким это не важно, она всегда там, где и не всякие верующие отважатся (ну, такие, как трусливая Шура). Она и Библию бы переписала от лица побежденных. По-моему, она идеальна, — ведь в идеальном мире нет места компромиссам и условностям. Но доцент этого не замечает. Он вообще ничего, кроме себя, не замечает. Когда он орет на зеленоглазую "Дурааа!" за то, что та забыла выключить газовую плиту, а огонь погас и создал опасность, он топает ногами, но на самом деле ему и это безразлично, и он думает: "Так, склероз, что ли у меня, куда я положил четвертной?".
Что из девчонки выйдет, пока не понятно, не злая, но упрямая, все "сама, сама". Одна и будет скорей всего, одна-одинешенька. Два раза в неделю к ней ходит учитель музыки, он вылитый кот, хоть и кабардинец по рождению. Но все его пошлые повадки выдают кота. "Ставь ручку на клавиши как кошечка лапку", — мурлычет он девчонке и складывает свою маленькую ручку как кот, а вовсе не как кабардинец. Девчонка же его не слушает, и играет скучный этюд, напряженно закусив губы. Доцент в это время мучается припадками ярости у себя в кабинете, а Шура потрошит курицу на кухне.
На пианино стоит мраморная статуэтка. Она недавно появилась у нас. Она будит во мне мечты, мечты о прекрасном. Это небольшой бюст женщины, единственная красивая вещь в доме. Когда никто меня не видит, я тщательно осматриваю ее со всех сторон. Каждый раз в ней что-то удивительным образом меняется. Иногда взгляд полуопущенных глаз, иногда выражение тонких губ. Я бы хотел прожить жизнь в окружении таких предметов, а может, я уже владел чем-то таким, не знаю, но она знакома мне, знакома! Она не была мною помечена, но, несомненно, мы встречались уже. Однажды я так устал вспоминать, как могло случиться, что эта красота уже появлялась в моем прошлом, что задремал вблизи. "Брысь! Вон пшел!". От этих Шуриных воплей я очнулся и обнаружил себя обхватившим лапами статую. Солнечный квадрат из центра комнаты изрядно сместился в левый угол, значит, я спал долго. Нехотя я спрыгнул на пол и перебрался в мою коробку со шляпой.
Так любование статуей стало еще одной моей привычкой. О курении я уже рассказал. Третья и совсем уж безобидная — это я забавы ради иногда гипнотизирую своих домочадцев. С Шурой легче всего. Я смотрю на нее и приказываю ей ободрать кожу с вареной курицы и отдать мне. Она подчиняется. Доценту напоминаю, что он положил 25 рублей в книгу "Тотем и табу", но до него медленно доходит, а деньги нужны срочно для зарплаты Шуре. Девчонка поддается гипнозу только во сне. Я смотрю на нее, не мигая, лежа близко в позе сфинкса, и прогоняю страшные сны. Зеленоглазая меня называет за это с уважением "кот-баюн". Вот с ней самой мне трудно. Ей невозможно что-нибудь внушить, даже мысли ее я не всегда читаю. Но однажды прочел. Она смотрела на меня грустно и задумчиво и думала: " Мурзик, а ты у нас большой сноб и оригинал, любитель табака и поклонник Венеры Милосской".
"Да. Ты права, — ответил я ей. — У меня высокие требования при моей исключительности — требования вождя. Но я необходим! Без меня в этом доме будет бардак. А примитивной ласки, чесания за ухом мне даже от тебя не требуется".