ПЕРМЬ НА КАРТЕ ГЕНЕРАЛЬНОЙ. Поэзия
Дети Ра ПЕРМЯКОВ
ПО ВЕСЕЛОЙ УЛИЦЕ
* * *
Объявленье: "Продаются крылья"
Я куплю и махом от земли:
над мостом, над Камой, над Итилью…
Ну, куда там дальше журавли?
Нет, я знаю, дальше — серой пылью:
"Продаются крылья к "жигулю"…"
Ну и ладно. Главное, что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
Я куплю и махом от земли:
над мостом, над Камой, над Итилью…
Ну, куда там дальше журавли?
Нет, я знаю, дальше — серой пылью:
"Продаются крылья к "жигулю"…"
Ну и ладно. Главное, что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
* * *
Лиственниц унылые, ломаные лапища,
голые акации, как запястья вдов.
Улица Веселая — значит рядом кладбище:
злая топография старых городов.
Золотом по трауру: "Сыну Анатолию…",
катафалк от "Статима" длинный, как паром.
Через 200 месяцев, может, чуть поболее,
ляжет фотография в серенький альбом.
Там друзья от солнышка слабоумно щурятся,
А я еду медленно, как аристократ,
под смешную музыку по Веселой улице,
по Веселой улице головой назад.
голые акации, как запястья вдов.
Улица Веселая — значит рядом кладбище:
злая топография старых городов.
Золотом по трауру: "Сыну Анатолию…",
катафалк от "Статима" длинный, как паром.
Через 200 месяцев, может, чуть поболее,
ляжет фотография в серенький альбом.
Там друзья от солнышка слабоумно щурятся,
А я еду медленно, как аристократ,
под смешную музыку по Веселой улице,
по Веселой улице головой назад.
* * *
Лариссе Андерсен, русскому поэту
Теплые камни, теплые руки.
Это сентябрь, Иссанжо.
Ветер, ручья монотонные звуки,
танец травы… Хорошо.
Здесь, в лягушачьих верховьях Луары,
времени резкая сталь
кажется мороком: пламя пожара,
теплая мамина шаль,
пряный Ханой, розоватый Таити,
белый на солнце Харбин,
Сидней: прибоя прозрачные нити,
стон самолетных турбин…
Те, что в Нью-Йорке, и те, что в могиле,
равно теперь далеки.
Спорили, ждали, встречались, дружили.
Опий, абсент, кабаки.
Стоп. Пусть затянутся старые раны.
Прошлое — блик на воде.
Умер недавно Георгий Иванов.
Все. Никого и нигде.
Что остается? Прозрачнее рая
злато московского сна?
Это заемная память. Чужая,
слишком чужая война.
На фиг! Не помнить! Забыть о разлуке!
Сердце — взведенный курок.
Теплые камни, теплые руки,
танец травы. Ветерок…
Это сентябрь, Иссанжо.
Ветер, ручья монотонные звуки,
танец травы… Хорошо.
Здесь, в лягушачьих верховьях Луары,
времени резкая сталь
кажется мороком: пламя пожара,
теплая мамина шаль,
пряный Ханой, розоватый Таити,
белый на солнце Харбин,
Сидней: прибоя прозрачные нити,
стон самолетных турбин…
Те, что в Нью-Йорке, и те, что в могиле,
равно теперь далеки.
Спорили, ждали, встречались, дружили.
Опий, абсент, кабаки.
Стоп. Пусть затянутся старые раны.
Прошлое — блик на воде.
Умер недавно Георгий Иванов.
Все. Никого и нигде.
Что остается? Прозрачнее рая
злато московского сна?
Это заемная память. Чужая,
слишком чужая война.
На фиг! Не помнить! Забыть о разлуке!
Сердце — взведенный курок.
Теплые камни, теплые руки,
танец травы. Ветерок…
2005
Моби Дик
Зовите меня Измаил.
Зовите меня, как хотите.
Что имя? Полоска чернил
на русском, латыни, иврите…
Людское прозванье — обман,
насмешка, дурная трава.
Есть небо и есть океан,
а впрочем, и это слова…
Сражаться за имя? Простите…
Ни воли, ни смысла, ни сил.
Зовите меня, как хотите.
Зовите меня Измаил.
Зовите меня, как хотите.
Что имя? Полоска чернил
на русском, латыни, иврите…
Людское прозванье — обман,
насмешка, дурная трава.
Есть небо и есть океан,
а впрочем, и это слова…
Сражаться за имя? Простите…
Ни воли, ни смысла, ни сил.
Зовите меня, как хотите.
Зовите меня Измаил.
* * *
Так и надо верить в обещанья,
твердо зная, что цена им ноль.
Там, на самом краешке прощанья,
будут только музыка и боль.
Будет боль, унылая, дурная,
липкая, как старый-старый крем.
Музыка свернется, замирая,
спрячется как будто, а затем —
медсестрицы пальчики смешные,
лед по вене, и опять она:
ах, какая музыка, родные!
Ах, какая музы… Тишина.
твердо зная, что цена им ноль.
Там, на самом краешке прощанья,
будут только музыка и боль.
Будет боль, унылая, дурная,
липкая, как старый-старый крем.
Музыка свернется, замирая,
спрячется как будто, а затем —
медсестрицы пальчики смешные,
лед по вене, и опять она:
ах, какая музыка, родные!
Ах, какая музы… Тишина.
* * *
Листья серые, пиво вокзальное,
фонари — как оранжевый лед.
Вроде, дождь. И такое печальное,
иудейское: "Это пройдет".
Не пройдет, а, скорее, забудется,
тишину забывают всегда.
Ну, кому они — плоская улица,
ровный ветер, большая вода?
Остаются другие события:
жесткий свет, женский мат, пьяный плач,
отправленья, уходы, отплытия —
память — это приют неудач.
Память это приют… Ставлю точку.
Память это ночлежка страстей.
Я ворую финальную строчку:
"Листья серые камня мертвей".
фонари — как оранжевый лед.
Вроде, дождь. И такое печальное,
иудейское: "Это пройдет".
Не пройдет, а, скорее, забудется,
тишину забывают всегда.
Ну, кому они — плоская улица,
ровный ветер, большая вода?
Остаются другие события:
жесткий свет, женский мат, пьяный плач,
отправленья, уходы, отплытия —
память — это приют неудач.
Память это приют… Ставлю точку.
Память это ночлежка страстей.
Я ворую финальную строчку:
"Листья серые камня мертвей".
Андрей Пермяков — поэт, журналист, литературный деятель. Родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую медицинскую академию. Стихи публиковались в журналах "Урал", "Волга-ХХI", в "Приюте неизвестных поэтов" газеты "Труд". Участник различных литературных фестивалей, в том числе — лауреат фестиваля "Свезар" (Екатеринбург) и "А-Либитум" (Пермь). Постоянный автор "Детей Ра". Живtт в Подмосковье, работает на биотехнологическом производстве.