Неизвестная ящерица выходит из моря,
Огненный зев,
Слизывает один приморский поселок,
Другой,
Озирается.
Где Давид для этого Голиафа?
В конторах шушукаются.
Клерк говорит секретарше:
Не может быть,
Бабушкины сказки.
Министр говорит министру:
Никто не примет надлежащие меры.
Спецназ отступил от Байдарских ворот.
Где Давид для этого Голиафа?
Маг Александр и священник Виссарион
Теребят свои маленькие книжки.
Один спрашивает: Как ты думаешь,
Стоит ли принести жертву?
Слезы грешника, — жертва, угодная Богу, —
Отвечает другой.
Где ты здесь видишь Бога,
Очнись! —
И вообще, где Давид
Для этого Голиафа.
И вот он выходит,
Верней она,
Девочка,
Длинные глаза, наглый рот,
Острая грудь, великолепные ноги,
Именно про такие ноги говорят: от ушей.
Уйди, слышишь! —
Как она услышит, ящерица высотой со сталинскую девятиэтажку,
Уйди и не возвращайся! — повторяет она и даже, кажется, улыбается.
Неожиданно чудовище делает один неуверенный шаг назад,
Другой,
И вот оно уже скрылось за линией горизонта,
Только несколько огромных волн,
Выдыхая: ух! —
Накатились на берег.
Это была Лиллит, —
Говорит клерк секретарше.
Эта была ехидна, —
Говорит министр министру.
Какая-то непотребная история, —
Восклицает священник,
И маг кивает ему.
Он обещает поискать хоть какие-то аналоги
                                               в средневековых манускриптах
И неканонических апокалипсисах...
Девушка поднимается от берега в гору.
Случайный прохожий ее спрашивает:
Кто ты на самом деле? —
Я Давид для этого Голиафа, — отвечает она,
Закуривает и смеется.

В России страх, в Венеции туман,
И власть, и силы постоянно с нами,
Компьютер выключен. Давай теперь словами.
В картинке — ложь, в движении — обман.

Нептица пролетит над головами
Нечеловеков, и для неземлян
Расскажут, где Париж, где Магадан,
Что делать с играми, соблазнами и снами.

Живем, вгрызаясь в личные дела,
Имеем свой паек, свое терпение,
С надменным видом измеряем время,
Разбрасываем вещи и тела.
Но все изменится, когда нептица
В предутреннем тумане раскричится.

Все получилось как-то так, —
Я говорю о социальном, —
Я думал, будет все иначе,
Преображение грядет.
Я думал, наше поколение
Изменит мира очертание,
Он будет чище и добрее,
По крайней мере, веселей.
Не лучше ли о мимолетном? —
Луч пробивает облака,
И возникает новый свет,
Преображая старый город.
И люди, следуя животным,
Но все же собственным желаниям,
Находят силу и надежду
И жадно лепятся друг к другу.

Постоянство — незачем, ницшеанство — в лом,
IQ ниже среднего, но и это еще не предел,
за синим морем, за дальним хребтом
захлебнулся, запутался, недоглядел

там летела лань, там стонала рысь,
ухала сова, брал наряд народ,
мне сказал синебородый: очнись, молись,
а я икал и смеялся как идиот

в море рыба-страх. в горах птица-мед,
в небесах — тени от наших смут,
я, конечно, откликнусь, коли меня проймет,
я, конечно, опомнюсь, ежели нас поймут

заливное время, его луга,
холодеет к ночи висок, и вот
холодеет сердце, и страсть-деньга
о безумном мучается, поет

все цифирь да цифирь, никаких окон
не всплывает новых, программка — дрянь,
а когда поднимешься, спросит Он:
ты чего явился в такую рань?!

Я Харисон я Харисон
В палате совершенно один
Моего соседа доктора Швешника
Вчера доставили к мертвым собакам
Я видел их черепа
Я слышал их рэгги
Я чувствую их запах за тысячу километров отсюда
Харисону дайте гитару
Закурить
На сильную долю
Я буду сплевывать а на слабую
Произносить слова
Анастезиолог девушка анастезиолог
Брюнетка зовут Маша
Все время думает как вчера
У нее все было
Совсем неплохо
Если в сущности представить себе
Как у других
Длинноногая волосы до лопаток
Чуть вьющиеся темнорусые волосы
Губы
Несколько бледноваты
Но пропорции рта и носа
Не без изящества
Только вот лобик
Узкий

Я Харисон Харисон
Когда я учился у Рави Шанкара
Мне было наплевать
На…

Любая дальняя дорога
лежит сквозь время и печаль,
мне неизвестно имя Бога,
но я отлично различал
Его в случайных сочетаниях
на транссибирских полустанках,
в необязательном молчании,
когда приходится расстаться, —
в чужих объятиях, в мороке,
в ознобе утра, в злобе дня,
в полночных обмороках легких
Он проявлялся для меня.

Но тот, другой, и тот не дремлет,
тот с нами, здесь и навсегда,
злой, обаятельный и древний,
как похоть, прелесть и еда,
тот превращает все в отходы,
тот — почва, гумус, перегной,
его бежать — бежать свободы
во имя участи иной,

нечеловеческой…

Ну и куда мне деваться от того,
что я уже тут,
бежать отсюда? —
но тогда я окажусь там,

а там, на берегу лазурного моря,
демонические сущности с шестьюдесятью глазами
будут также приставать ко мне
и смеяться:
защекочем, уволочем…

От них никуда не деться,
пока я здесь,
но ведь там
я тоже буду здесь.

В этой скудости ранней
И безбытности строгой
Мне идти полупьяному
Непроезжей дорогой
Сквозь забыть и случиться
К неизвестному граду,
Где летают жар-птицы,
Да по весеннему саду,
Где живет император
Моего подсознания,
Превращающий в опиум
Понты и желания.

Один видел поле, остывающее от войны,
второму выпала доля дойти до восточных ворот,
третий не знал покоя, бежал из своей страны,
хотя знал, что никуда не уйдет.
А мы разбираем брэнды. Лыжи и самолеты,
лажа, — она сказала, и, закурив Davidoff,
стала переписывать набело сотый
очерк об изобилии земных плодов.
И я, глядя на соседнее офисное здание,
блуждая одновременно по sport-exrpess.ru,
думал о невозможности обладания
тем, о чем я здесь вру.
Потому как человек, забывший, что пара штанов —
это всего лишь пара штанов, а не стиль и цель,
готовит своего ангела, чтоб тот нажал кнопку off
и пошла канитель.
Взрывы в метро, тревожная информация
о новой эпидемии на юго-востоке Азии,
сплетни, мистификации
и прочие безобразия.
Но все равно не поможешь беде. Один уже крепко спит
и видит, как торжествует простое — «воздух исчез»,
второй никуда не идет, в землю по пояс врыт,
а третий плотно забыт, не пойман и не убит,
а просто попутал бес.
Мы через поле от них. Но вязнет отчаянный крик.
Взирая на серые окна, как разглядишь ты свет,
льющийся не отсюда. Не наследник, не ученик,
человек, которого нет.

Спишь ли Ты, или Ты никогда не спишь,
следишь, как мы здесь, во тьме времен
готовимся умирать, курим гашиш,
глядим, в свою очередь, на Твой храм, на Твой схрон.

Из ребер у нас растут деревья, в горле цветут цветы,
вишни и апельсины, одуванчики, маки,
электрические линии, станции, блокпосты,
странствия, буераки.

Седок говорил с конем, путник путал пути,
голосовать лучше днем, ночью скорей брести
к заежке, откуда слышится женский голос и грубый смех.
Твоей щедрости хватит на всех.

Достань мне из схрона то, что не знаю сам,
для чего еще нет музыки, что еще только гул,
а я уж развлеку Тебя, яко Адам,
разочарую Тебя, яко Саул.

Страна моя как женщина ревнива,
страна моя как женщина ревнива,
страна моя как женщина ревнива,
но где-то там, я знаю, там, вдали

есть темно-синие моря, оливы,
есть темно-синие моря, оливы,
есть темно-синие моря, оливы,
дельфины и большие корабли.

За окоем, увы, не бросить взгляда,
за окоем, увы, не бросить взгляда,
за окоем, увы, не бросить взгляда,
но где-то там, я верю, быть должна

земля без призраков, где все вино без яда,
земля без призраков, где все вино без яда,
земля без призраков, где все вино без яда,
песок и девушка, прилив, луна.

Но мне и здесь просторно и привольно,
но мне и здесь просторно и привольно,
но мне и здесь просторно и привольно,
я знаю, кто, зачем и отчего,

все эти ссоры, ужасы и войны,
все эти ссоры, ужасы и войны,
все эти ссоры, ужасы и войны
лишь приближают наше торжество.

Ну, вот и я. Такой, как прочие,
Среди сомнений и причин,
Осознаю заветы Отчие,
Но не исполнил ни один.
За окнами зима. Смеркается.
Свободным прожил я? Рабом?
И очень хочется раскаяться,
Как староверу — об пол лбом.