Дзынь! — трамвай, как ножик из кармана…
Ты пришла.
В ухо чмокнула тепло, нежданно.
— Как дела?

Все купил? Шампанское? Конфеты?
Славный ма…
Сунула какие-то пакеты.
Торт сама.

…Лифта разрисованная стенка.
— Позвони.
Открывает радостная Ленка:
— Вот они!

Десять курток на полу в прихожей.
Выходной.
Чей-то друг с раскормленною рожей:
— По штрафной.

…Водка, музыка, салаты и танцульки.
В ванной мрак.
— Подожди, я попрошу у Юльки…
Ладно — так…

Измененный голос — через силу —
нежный, твой:
— Милый мой, ты милый мой, мой милый…
сладкий мой…

Так вот и начну — с простой и верткой,
лишними словами не соря,
фразы: я скучаю за решеткой
черно-желтых листьев октября.

У окна с царапиной косою,
в легком свете слабого луча,
у стены с зеленой полосою,
в ожиданье главного врача,

как Олейников, сжимая ручки
и брезгливо думая о том,
что чудесны розовые тучки,
в желтый наш вплывающие дом…

Под скамью запихиваешь ноги,
про себя бормочешь: «Лишь бы не…»
Тополь машет в приступе тревоги
голубыми ветками в окне.

Можно, кстати, даже и вот эту
строчку для финала. — Что же нет?..
Торопливо куришь сигарету,
раздраженно щуришься на свет.

Балует лето запоздалое
теплом поблекшие цветы,
листва колышется усталая,
свет и тепло до дурноты…

Гремит КАМАЗ тяжелым кузовом,
сосед включил электродрель.
Дворы, заваленные мусором,
асфальт, стекляшки, карусель…

Подростки прячутся под аркою,
куря и девочку смеша,
что через двор идет с овчаркою
спокойно, просто, не спеша,

как ходят только в этом возрасте
и летом. Кожа так смугла…
Уколы зависти и бодрости,
прямая ревности игла —

плюс боль… — Не знал? По совокупности:
за то, что все тебе дано…
Живи! Не знай тоски и глупости!
А ты тоскуешь все равно.

Приходится быть сильным, чтоб была
возможность оказаться нежным…
Не распрямить тяжелого крыла
над безнадежным, —

над сутолокой, злобой, суетой,
игрой существованья.
Простор растянут — звонкий, золотой —
на дне сознанья,

и что-то есть… и скоро все пройдет.
Так что — отлично.
Об этом ангел с Товием ведет
беседу лично,

и гаснет день в прохладных облаках
земной юдоли;
и хорошо, что в рифму «страх» и «прах» —
и честно, что ли.

Спокойно Товий трогает улов,
Ему — виднее…
И лишь мотив сплетается из слов
еще нежнее.

Описать бы небо над домами —
полусонное небытие —
самыми прекрасными словами…
Горькое спокойствие свое.

Посмотри — нешуточное дело,
пустота какая над тобой —
облака снуют осиротело,
синий воздух бледно-голубой.

Молча набухающие вербы,
новый мост на Ладожский вокзал…
Если б ангела сейчас узрел бы,
ничего ему бы не сказал.

На снегу оранжевая корка.
Постоишь; а славно одному.
Как-то это радостно… И горько…
Сам не понимаю почему.

Пробки. Лето. Корпуса завода.
Кладбище. Деревья и кресты,
автосервис у кривого входа…
Задохнешься вдруг от полноты

жизни, предлагающей так щедро,
раскрывающей свои дары:
тополя качаются от ветра,
и дрожит картинка от жары.

Облака… Сырой обмылок склепа,
снова заводские корпуса…
Бледное, химическое небо
и от самолета полоса.

Из того, что было прошлым, нету
ничего — не спас и не спасло…
Воду пьешь и куришь сигарету.
Все в разводах теплое стекло.

Светит солнце сухо и лучисто.
Реет чайка — и плывет вперед…
Зеркало сложив, мотоциклисту
дашь проехать. Он кивнет.

Промерзшая промышленная речка,
больничные сырые корпуса.
От маслянистых труб плывет колечко
в сияющие ровно небеса.
Кусты хрестоматийно так и школьно
искрятся, воздух так прохладно-пуст,
что мой товарищ говорит «прикольно»,
заснеженный осматривая куст.

Потом мы с ним снеговика скатаем
и выпросим морковку, поварих
ошеломив напором. «Ладно, дай им», —
смеясь, кивнет на нас одна из них.
С таким стараньем и с такой любовью
доделывали мы снеговика,
снабдили настоящею морковью,
что он стоял, оплавленный слегка

теплом, раскисший, — месяцы… Весной он
в больничном парке кис и оплывал,
потом исчез — уже под птичий гомон,
просел, в зернистый превратясь овал.
А ты живешь еще, не умираешь,
работаешь, валяешь дурака
и даже вот — поди ж ты! — вспоминаешь
несчастного того снеговика.

Ржавый кран над железной дорогой
накренился, стрелу вознося,
пузырясь, зарастая осокой,
что водою затоплена вся.

Ожиданье жары. Неживая
полоса горизонта. Ручей
и брусника… Громада трамвая
провалилась в горячий репей.

Торопясь, закрываешься дверцей,
отъезжаешь с заправки — туда,
в яркий мир, — оставляя вертеться
двух стрекоз у пустого пруда.

Я хожу гулять теперь с коляской туда, где за последними деревьями парка
кончается город, распадаясь на какие-то боксы, кирпичные башни,
одинокие новостройки,
сижу на теплом камне на берегу ручья, за которым начинается свалка
старых покрышек, тянутся гаражи, автостоянки, мойки.
Что такое счастье? — столько раз задумывался прежде над этим,
называл про себя его признаки и приметы,
а оно оказалось футбольным полем, заросшим одуванчиками и каким-то
летним
мелким зеленым сором… Вот, похоже, и все секреты.
Только в том и дело, что оно — не обстоятельство и не место, а соотношение
цвета и формы,
какой-то оттенок голубовато-серый на долгой стене бетонной,
гудок электрички, зеленое месиво красок, за которым угол платформы
проступает между могучим кустарником и промышленной зоной.