Рецензии
Алексей Григорьев, «Книга случайных чисел»
Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2016
Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2016
Выход новой книги хорошего поэта — всегда событие. Хороших поэтов у нас сейчас на удивление много. Пожалуй, хорошими поэтами можно было бы населить целый высотный дом. Огромную панельную многоэтажку. Там жили бы и лирические камлальщики, и циничные рифмачи, рядом с ними расположились бы эксцентричные верлибристы, мастера изысканных метафор и постмодернисты-миляги. Конечно, не каждый из них позовет тебя к себе в гости. И не у каждого ты сможешь заночевать. Но к некоторым заглянуть все-таки стоит.
Поэтический сборник Алексея Григорьева «Книга случайных чисел» — это и приглашение, и встреча. Лично мне внутри нее комфортно, и как читателю, и как неожиданному соучастнику события. Однажды Алексей попросил меня написать коротенькое предисловие к одному из «случайных чисел», нумерующих разделы в книжке. Мне досталась цифра восемь. А всего в сборнике тринадцать разделов, и к каждому из них кто-то из поэтов написал свои несколько строк. Приглашенными в книжку оказались авторы с совершенно разными стилями, взглядами на жизнь и политическими установками: Андрей Пермяков, Михаил Свищёв, Дмитрий Плахов, Дмитрий Артис. Как так вышло, что все они оказались вместе? Наверно, потому, что случайно когда-то все появились в жизни Алексея Григорьева, и каждый оказался созвучен.
«Случайность» заявлена в этой книге еще и потому, что без нее никак не разгадать смысл всего здесь происходящего. Например, подоплеку вот такого заявления:
Поэтический сборник Алексея Григорьева «Книга случайных чисел» — это и приглашение, и встреча. Лично мне внутри нее комфортно, и как читателю, и как неожиданному соучастнику события. Однажды Алексей попросил меня написать коротенькое предисловие к одному из «случайных чисел», нумерующих разделы в книжке. Мне досталась цифра восемь. А всего в сборнике тринадцать разделов, и к каждому из них кто-то из поэтов написал свои несколько строк. Приглашенными в книжку оказались авторы с совершенно разными стилями, взглядами на жизнь и политическими установками: Андрей Пермяков, Михаил Свищёв, Дмитрий Плахов, Дмитрий Артис. Как так вышло, что все они оказались вместе? Наверно, потому, что случайно когда-то все появились в жизни Алексея Григорьева, и каждый оказался созвучен.
«Случайность» заявлена в этой книге еще и потому, что без нее никак не разгадать смысл всего здесь происходящего. Например, подоплеку вот такого заявления:
Когда сожмет с похмелья нервы,
не навсегда — на полчаса,
продолжи фразу «в двадцать первом
нам больше не о чем писать»
не навсегда — на полчаса,
продолжи фразу «в двадцать первом
нам больше не о чем писать»
Вот вам хорошее практическое задание от Алексея Григорьева. Конечно, это игра, в которую кто только не играл. Были авторы, поломавшие на этом вопросе и копья, и жизни. А что делать, если и правда «все уже украдено до нас» и, как сказала поэт Сара Зельцер, «силлаботоник должен умереть»? Но почему-то не умирает. Жив, курилка.
Этот вопрос, довольно детский, как раз очень хорошо подходит лирическому герою «Книги случайных чисел», потому что этот ЛГ, по сути, ребенок. Вернее, не ребенок. Подросток.
Этот секрет автор ни в коей мере не выставляет на обозрение, наоборот, он только единожды говорит о возрасте своего героя. А тот, в благодарность за заботу, с радостью держит стихи автора на плаву, помогает ему «вырулить». Этакий почти сэлинджеровский персонаж, и лет ему — от двенадцати до пятнадцати, и ничуть не больше.
Этот вопрос, довольно детский, как раз очень хорошо подходит лирическому герою «Книги случайных чисел», потому что этот ЛГ, по сути, ребенок. Вернее, не ребенок. Подросток.
Этот секрет автор ни в коей мере не выставляет на обозрение, наоборот, он только единожды говорит о возрасте своего героя. А тот, в благодарность за заботу, с радостью держит стихи автора на плаву, помогает ему «вырулить». Этакий почти сэлинджеровский персонаж, и лет ему — от двенадцати до пятнадцати, и ничуть не больше.
Не я, а я в двенадцать лет,
который мной когда-то станет,
который знал бы, что поэт,
для снега белым лист оставил
который мной когда-то станет,
который знал бы, что поэт,
для снега белым лист оставил
Особенно хорошо слышно эти интонации в стихотворении «Какая стынь на белом свете, боже мой», где ЛГ вдруг восклицает «И, знаете, какая, к черту, разница,/ что вы не очень любите меня». И это «какая к черту разница» — с трудом вяжется с образом реального Алексея Григорьева — филолога, ведущего передач на телевидении. Но я скажу вам, что он вас дурит, друзья. Ему пятнадцать.
Перегорает в людях нежное,
и в доме гаснут этажи.
А к небу тянутся подснежники,
и в детской яблоко лежит.
Как будто лучше там, на облаке,
болтать ногами над землей,
стянув адамовое яблоко
тугой вольфрамовой петлей
и в доме гаснут этажи.
А к небу тянутся подснежники,
и в детской яблоко лежит.
Как будто лучше там, на облаке,
болтать ногами над землей,
стянув адамовое яблоко
тугой вольфрамовой петлей
Скажу еще, что «Книга случайных чисел» — это книга о смерти, и понятно, почему так. И автор старается на протяжении всего корпуса текстов уходить от навязчивой главной темы. Почему? Не допущу крамольной мысли о том, что это специально продуманный литературный прием. Скорее всего, автор просто бережет своего героя. Герой все и сам прекрасно знает, герою и так жутко, и нечего ему постоянно напоминать о грустном. И поэтому, вместо трагизма, автор вкладывает герою в уста каламбур или цитату. Или приглашает друзей.
Интересные заметки на полях, которые оставили Алексею его знакомые поэты, напоминают вложенные в тетрадку записочки. Или вечеринку, устроенную в квартире, когда родители уехали, и ты позвал к себе и Андрея, и Сашку, и Наташу из 8-го «б». Кроме товарищей-поэтов от мыслей о смерти герою помогает отвлечься куча народу. Здесь и Мандельштам («И он ответил любопытным: вечность!»), и Бунин («Хорошо бы собаку купить»), и Лермонтов («Я видел сон»), и Блок («По вечерам над ресторанами»), и Есенин, читающий стихи проституткам, и Слуцкий, и смешной человек, глядящий на вечернюю звезду, и Линор Горалик с пресловутой «проклятой звездочкой», и даже «маленький таджик» от шансонье Трофима. Пусть слушает пацан, пусть учится, читает пусть. А если страшных мыслей столько, что даже лучшие поэты не могут помочь отвлечься, то у автора в запасе есть еще кое-что.
Интересные заметки на полях, которые оставили Алексею его знакомые поэты, напоминают вложенные в тетрадку записочки. Или вечеринку, устроенную в квартире, когда родители уехали, и ты позвал к себе и Андрея, и Сашку, и Наташу из 8-го «б». Кроме товарищей-поэтов от мыслей о смерти герою помогает отвлечься куча народу. Здесь и Мандельштам («И он ответил любопытным: вечность!»), и Бунин («Хорошо бы собаку купить»), и Лермонтов («Я видел сон»), и Блок («По вечерам над ресторанами»), и Есенин, читающий стихи проституткам, и Слуцкий, и смешной человек, глядящий на вечернюю звезду, и Линор Горалик с пресловутой «проклятой звездочкой», и даже «маленький таджик» от шансонье Трофима. Пусть слушает пацан, пусть учится, читает пусть. А если страшных мыслей столько, что даже лучшие поэты не могут помочь отвлечься, то у автора в запасе есть еще кое-что.
На площади кормили голубей,
вагон ушел, перрон опять остался —
вседневный кубик-рубик собирался
в бессмысленной трехмерности своей.
Вскипая, убегало молоко
на кухнях сталинистого ампира.
А облако плылО себе и плЫло
спокойно, безударно и легко.
вагон ушел, перрон опять остался —
вседневный кубик-рубик собирался
в бессмысленной трехмерности своей.
Вскипая, убегало молоко
на кухнях сталинистого ампира.
А облако плылО себе и плЫло
спокойно, безударно и легко.
Когда заговариваешь плохое, нужно использовать способ, который ты знаешь лучше всего. Этот выбор Алексей как филолог решает в пользу слов, звуков и букв. К примеру, он достает из «недописанной любви» мягкий знак, и получается нечто, что можно произнести насмешливо. Вообще, «любовь — это полое слово», ее как бы у Григорьева почти и нет: она, как и тот, другой страх, о котором мы говорили в начале, запрятана не менее глубоко и так же инфернальна. Этих двоих автор заговаривает «на мертвом языке», и это ему почти удается. Он говорит: «Неважно, что тут вечно, что конечно. Важнее, что я это описал» — и приводит ЛГ и читателя к чувству успокоения, сравнимому с радостью юного Адама, давшего имя всякой твари земной. А если и этот способ тоже не спасает от страха — автор призывает ангелов.
Ангелы у Григорьева попрятались, как рождественские волки, чуть ли не в каждом стихотворении: Алексей слукавил, поместив в раздел «ангельское» всего четыре текста. Вообще ангелы для Григорьева — это что-то вроде братьев (или братков?), и они зачастую не вполне бестелесные, а иногда выглядят даже реальнее лирического героя. Кроме того, что ангелы бродят по квартире, играют «на страшной дудочке своей», выпивают в компании себе подобных, сворачивают небо как матрас и курят папиросы — они вытворяют массу интересных вещей. Например, один из них (тот, который с красной батарейкой) — рассыпает над миром поролон (достойное дело!). Другой — утешает молодого рыбака вполне себе бытовым языком. Хотя Алексей и говорит, что «не ангелы, а редкие прохожие взлетают над заснеженной землей» — мы понимаем, что — шалишь! — взлетают-то как раз ангелы, а не обычные люди, не собаки и не «охранник». Еще один ангел «выключить не смеет/ над мертвым богом треснувший ночник». Следующий — девочка, игрушка, травести. За ним идет ангел — сам автор, которому «черт круторогий» поломает крыло. По мере чтения «Книги случайных чисел» нас обступает целая стая, и с ангелами приходится считаться, поскольку они в большинстве.
Кроме ангелов, автор обложил лирического героя (и читателя) облаками — чтобы было не больно падать, если все эти крылатые вдруг нечаянно уронят нас «в самую страшную из кротовин». Облако у Григорьева призвано создавать подвешенность между небом и землей — «не здесь, не там, а словно где-то меж».
Ангелы у Григорьева попрятались, как рождественские волки, чуть ли не в каждом стихотворении: Алексей слукавил, поместив в раздел «ангельское» всего четыре текста. Вообще ангелы для Григорьева — это что-то вроде братьев (или братков?), и они зачастую не вполне бестелесные, а иногда выглядят даже реальнее лирического героя. Кроме того, что ангелы бродят по квартире, играют «на страшной дудочке своей», выпивают в компании себе подобных, сворачивают небо как матрас и курят папиросы — они вытворяют массу интересных вещей. Например, один из них (тот, который с красной батарейкой) — рассыпает над миром поролон (достойное дело!). Другой — утешает молодого рыбака вполне себе бытовым языком. Хотя Алексей и говорит, что «не ангелы, а редкие прохожие взлетают над заснеженной землей» — мы понимаем, что — шалишь! — взлетают-то как раз ангелы, а не обычные люди, не собаки и не «охранник». Еще один ангел «выключить не смеет/ над мертвым богом треснувший ночник». Следующий — девочка, игрушка, травести. За ним идет ангел — сам автор, которому «черт круторогий» поломает крыло. По мере чтения «Книги случайных чисел» нас обступает целая стая, и с ангелами приходится считаться, поскольку они в большинстве.
Кроме ангелов, автор обложил лирического героя (и читателя) облаками — чтобы было не больно падать, если все эти крылатые вдруг нечаянно уронят нас «в самую страшную из кротовин». Облако у Григорьева призвано создавать подвешенность между небом и землей — «не здесь, не там, а словно где-то меж».
Это облако над вишнями
разрезает апейрон,
словно сердце у Всевышнего
серебристое перо
разрезает апейрон,
словно сердце у Всевышнего
серебристое перо
Вообще, бестелесное у Григорьева — некая эволюция ангела, этакое волшебное «ничто». Ту же функцию у Григорьева выполняет и снег, которого по всей книжке намело по пояс.
где опять это утро и снег
и дорога, и школа и госпиталь
и висит человек на блесне
никудышной приманкой для Господа
и дорога, и школа и госпиталь
и висит человек на блесне
никудышной приманкой для Господа
«Открытые» концовки стихов Григорьева настраивают читателя как бы на продолжение, которого нет. Это получается благодаря незавершенному действию и нарочито неточным рифмам в последних строках. И кажется, что стихотворение не закончилось — еще одна «обманка» для тех, кто боится конца.
А еще в «Книге случайных чисел» есть стихи, в которых вдруг сходится все: время, слово, эмоция. В этих текстах лирический герой и автор проецируются друг на друга, и между ними не возникает диалога, а уж тем более, в пространство такого стихотворения закрыт вход всяким другим советчикам вроде Бунина, Блока и иже с ними. Автор становится беззащитен, и читатель тоже — и это именно та нота, которую так трудно и больно ловить.
А еще в «Книге случайных чисел» есть стихи, в которых вдруг сходится все: время, слово, эмоция. В этих текстах лирический герой и автор проецируются друг на друга, и между ними не возникает диалога, а уж тем более, в пространство такого стихотворения закрыт вход всяким другим советчикам вроде Бунина, Блока и иже с ними. Автор становится беззащитен, и читатель тоже — и это именно та нота, которую так трудно и больно ловить.
Пожалуй, никакого откровения,
а только через запах табака
внезапное в апреле дуновение
летейского сырого ветерка.
Назойливая внутренняя песенка:
какое-то «гори, бери, бери…» —
скорее, и не песенка, а лесенка —
четырнадцать ступенек без перил.
Воздушные невидимые лопасти,
звенящий возле уха зинзивер.
Еще через минуту дверца схлопнется,
и снова образуется четверг.
И хмурым современникам не хочется
понять, чему свидетели они,
что курево мое вот-вот закончится,
что где-то зажигалку обронил.
а только через запах табака
внезапное в апреле дуновение
летейского сырого ветерка.
Назойливая внутренняя песенка:
какое-то «гори, бери, бери…» —
скорее, и не песенка, а лесенка —
четырнадцать ступенек без перил.
Воздушные невидимые лопасти,
звенящий возле уха зинзивер.
Еще через минуту дверца схлопнется,
и снова образуется четверг.
И хмурым современникам не хочется
понять, чему свидетели они,
что курево мое вот-вот закончится,
что где-то зажигалку обронил.
На своей странице в фейсбуке Алексей как-то написал: «Нет ли у вас ощущения, что лучшее писание — писание в стол? Как быть: писать так, чтобы было понятно всем, или писать все-таки так, как хочешь писать?». Я хотела ответить Алексею, что иногда самому автору не до конца бывает понятно, что же он такое написал. А в других случаях — автор даже и не хочет, чтобы его правильно поняли, иначе он не говорил бы стихами.
«В двадцать первом» нам, действительно, писать больше не о чем. Поэтому мы пишем по старинке: все о случайном, о себе да о себе, а о прочем ни полслова. И это, наверное, единственный способ быть искренним до конца. Таким же искренним, каков герой Алексея Григорьева в его лучших стихотворениях. И спасибо ему за это.
«В двадцать первом» нам, действительно, писать больше не о чем. Поэтому мы пишем по старинке: все о случайном, о себе да о себе, а о прочем ни полслова. И это, наверное, единственный способ быть искренним до конца. Таким же искренним, каков герой Алексея Григорьева в его лучших стихотворениях. И спасибо ему за это.
Ольга Аникина