Книжно-Газетный Киоск


Александр БАЛТИН
ПОЭТ И ЕГО РОЛЬ




Александр Балтин родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале "Литературное обозрение", как прозаик — в 2007 году в журнале "Florida" (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5-ти томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США.
Дважды лауреат международного поэтического конкурса "Пушкинская лира" (США). Лауреат золотой медали творческого клуба "EvilArt". Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала "Парнас". Номинант премии "Паруса мечты" (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки.
В 2013 году вышла книга "Вокруг Александра Балтина", посвященная творчеству писателя.



ПОЭТ И ЕГО РОЛЬ

Роль поэта в современном мире?
Не надо об этом — нет у него никакой роли!
Миллионостишье в интернете — кто разберется в этом хлюпающем месиве?
Невозможно.
Деньги поют — голоса поэтов не слышны, да и не могут быть в предельно прагматичном, готовым уже выращивать детей бедняков, чтобы мозги их шли на корм богачам, обществе…
Но стихи существуют…
Видимо, звуковые, смысловые нити тянутся сюда из эфира, или неведомых нам сфер, и эти содрогания, взрывы, смыслы улавливают люди, именуемые поэтами.
Вероятно, существование поэзии также необходимо, как и существование всего конкретного, материального, что, как нам кажется, и составляет сущность жизни.
Но отделить золото поэзии от словесного мусора, прикидывающегося поэзией, в условиях немыслимого количества текстов слишком трудно.
Невозможно почти.
Как невозможно быть поэтом в наши дни.
И правда — в большинстве случаев загнанные в тараканьи щели одиночества и кривого полупризнанья, толком ничего не могущие в практической жизни — как могут они жить?
Какое имеют право?
Да еще толком не объяснят, в чем же их роль…
Делать нас лучше?
Значит, очень плохо справляются с задачей.
Изменять нас?
Помилуйте!
Нас изменили холодильник и телефон, а "Дон Кихот", "Мертвые души" и "Мастер и Маргарита" — никак, что уж о современных сочинителях!..
Мир мелькает — пестрый, соблазнительный, несущийся праздничными, а на деле траурными лентами; поэзия же требует сосредоточенности, остановки.
И все же количество стихов, читаемых вечерами, на ночь, эти одинокие, индивидуальные усилия, думается, и дают роль поэту, и в чьих-то сознаньях немалую.
Как проверишь?
Тут нет никакой статистики — и мизерность тиражей поэтических сборников не тянет на нее, ведь все есть в интернете.
Вероятно, при отсутствии поэзии общество совсем задохнулось бы в тисках прагматизма, клипового сознанья, безграмотности и безвкусицы…
Так, что есть у поэта роль, есть… Просто сиюминутность — не его среда.
А его среда — язык, который он, по мере возможности, развивает и шлифует, открывая новые смыслы, а иногда давая ему новые часы, показывающие то время, которое никакие деньги не отменят.



РЕАЛЬНОСТЬ И БОРИС РЫЖИЙ

Он протаскивал в игольное ушко кошмара реальности буйную радость существования, обдирая ее в кровь…
Он созидал стихи по некоему волшебному сценарию, очевидному только ему — когда простые, привычные слова, составленные в не хитрые вроде бы строчки, вспыхивали магическим огнем — таинственным, как черный лед, припорошенный сдобным снегом…
Он любил боль и горе — с истовостью аскета — и рвался вдаль от их постоянных прикосновений, паря в своих стихах над адом трансазиатского бытия с его водкой, драками, ментами, психами, подлыми подворотнями, гнилостным запахом помоек; и вводил ангелов в стихи также естественно, как собутыльники входили в его дом…
Хотя подлинный его дом воздушен, легок, беспечален, оттуда даже к Господу обратиться совсем просто, как к отцу…
Он оставил драгоценные пригоршни стихов, в которых алхимическое преобразование реальности было естественным, как аромат нагретой солнцем земли, или запах первоснежной чистоты — и реальность, не желая терпеть такой игры с собою, вытолкнула его из недр своих, как никогда не сможет вытолкнуть его магические, гипнотические стихи…



ВСЕЛЕННСКОСТЬ ПАНТЕИЗМА

Тютчев писал жесткими формулировками, точно созидал математически выверенные золотые формулы пантеизма вселенства, блещущего драгоценными многокрасочными каменьями.
Охватив весь круг природы — с подкругом человеческого бытия — он прояснил человеку нечто столь важное, что мысль стала работать четче, а стигматы сострадания на сердце — для тех, для кого они возможны — зажглись ярче.
"Чему бы жизнь нас не учила…" — скорбной верностью своей соотносится с прозрениями суфиев, перекидывая незримый златой мосток между Востоком и Западом.
"Молчи, скрывайся и таи…" — серебряная формула одаренного одиночки, но и — голос каждого сердца, ибо люди подобны айсбергам: очевидность видимого и сокрытые в недрах бытия, как под водою, глыбы.
Чувствуя дыхания трав и удлинение дождевой капли, Тютчев обладал мощным мозгом натуралиста — с мыслью, всегда великолепно оперенной рифмой.
Стихи о поздней любви столь же физиологичны, сколь и лиричны — и лирика здесь вовсе не унижена физиологией, наоборот: подчеркнута ею.
Извилины нашего лабиринта круты, и блажен тот, кому вручили факел, являющийся источником света для других.



ДВА ПОЛЮСА

Преуспевающий сверх меры мастак гнуто-филологических стихов, не подразумевающих читателя, но только интерес ангажированных критиков М. Амелин — и нищий изгой, практически не допущенный в столичные издания М. Анищенко — как два полюса современной поэзии.
В первом случае — все игра, от центона до дебрей восемнадцатого века, какие автору любезней и ближе реальности — игра, впрочем, с проблесками мудрости, со срывом на искренность нот — но именно срывом; во втором — обнаженный, обожженный нерв жизни, вибрирующий тонко и мощно; в первом случае — сплошной Запад, аж на каталонском языке книги выходят, во втором — уход в самую Русь, в ее дебрь и гущь, без вариантов прорваться к мировой известности — условной, впрочем, ибо известность эта не выходит за университетские рамки.
Если М. Амелин громоздит нечто неудобочитаемое, причем, что комично,  точно выверенное  по всем канонам стихосложения, то М. Анищенко бьет каждой строфой — и себя, и читателя: мол, исправляйся! Я не сумел, так хоть ты…
Есть две точки зрения: одна — стихи сегодня пишутся только для специалистов-филологов, и другим читать их не зачем, и вторая (она, кажется, более благородной) — стихи должны облагораживать, поднимать вверх каждого, кто захочет их прочесть. Первой соответствует М. Амелин, второй — М. Анищенко.
Успех М. Амелина понятен, ведь сам автор определяет себя так: "торгаш и хам, хвастун и скупердяй…". А М. Анищенко пишет, как дышит, а то, что дышит часто алкоголем и смертью — так то боль и беда, которые в современном мире, столь бедном на сострадание, вызовут мало оного, увы…
И хотя М. Анищенко умер три года назад, творчество его, его многообразное наследие, остается фактом современной литературы, продолжая обжигать и заставлять мыслить — той литературы, в которой, к сожаленью, процветают мастера вроде М. Амелина, продолжающего с нудным, натужным, мозолистым упорством производить филологические опусы, в то время, как стихи М. Анищенко — поразительно живые и мудрые — как прежде не замечаются столичной "тусовкой".



НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РИФМЕ

В русской рифме — не в каждой, и не всегда — заложено философское богатство осмысления яви: — к примеру: богатство—пространство символизирует то, что пространство есть наше богатство, которого мы, увы, не понимаем — сущностно, основой.
Или — наоборот: богатство—пробраться: к богатству нет прямого пути, можно только пробраться, манкируя совестью, которая ныне не в цене…
Опять же: совесть—повесть: совесть, в сущности, рассказ о твоей жизни, о том, какими путями ты шел, куда срывался, насколько понимал жизнь…
Или: совесть—поезд: то есть увезет тебя ко стыду за содеянное…
Или: суть—путь… Банально? Ну да, до невозможности. Но ведь как точно — твой путь и есть твоя суть…
И, как это не противоречит современным веяньям, в банальности рифм — а вся золотая русская поэзия ХIХ века создана на одних и тех же рифмах — заложена суть восприятия жизни как феномена.
Представляете, как великий Маяковский срифмовал бы "феномена"?
Извините, это уже из ХХ века.
Великий?
Безусловно.
Никто так не перетряхнул русский язык, как он, кроме Пушкина, разумеется.



ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ ПОЭЗИЕЙ

Пренебрежение поэзией есть, в сущности, пренебрежение собственным сознанием, ибо даже в самих размерах, в их жесткой и четкой организации, заложена разумная дисциплина оного.
Мозг, подобный лабиринту, мускульно отвечает высоким стихам, работая на иных оборотах и не позволяя хламу оседать-проникать в свои извилины.
Поэзия — кладовая истории, истории мысли и истории чувств, и, выведенная из сферы общественного внимания, сферу эту делает сиротой.
Не потому ли так алчно-агрессивны стали наши соотечественники, что путают Пушкина с Тютчевым? А поэзия, помимо прочего, умягчает сердца, высекая на них иероглифы стигматов сострадания.
Но, по дурацкому стечению обстоятельств, поэзия нуждается в разумной пропаганде, ибо, как не бывает самозабивающихся гвоздей, так невозможна рыночная, окупаемая поэзия, исключая ее низкие, стебные формы, или филологические игрища, которые так любезны грантодавателям.
И — увы и ура — последним местом в мире — со всеми его издержками — где поэзия была востребована, был Советский Союз, где плесень мещанства выступала вполне определенно, однако была менее страшна, нежели кровь рыночных отношений…