Мужчина знал про все,
про что забыть не сметь,
когда на колесо
наматываешь цепь.

Машину, что водил,
он, как жену, любил,
а если водку пил,
то только в меру сил.

Как не про то оно,
про что забыть нельзя,
он надвигал в кино
фуражку на глаза.

Какие видел сны
о колеях страны,
где не было длины
короче той войны.

Мужчина помнил то,
о чем не говорил,
чего не знал никто
или давно забыл.

Как принимали там
последние сто грамм
и смерть не по летам
за небольшой плацдарм.

Мужчина шел на смерть,
а выходил на свет,
где только песни петь
в дыму от сигарет.

Или мычать про жизнь,
или молчать про смысл
без вероятных числ
и запасных отчизн.

Мы — шофера. Мы в декабре,
до крови примерзая к стали,
моторы, будто на костре,
ладонями отогревали.

Мы на коленях с топорами
стояли, руша гололед,
чтоб лесовоз прополз за нами
хотя б на километр вперед!

Мы часто поздно возвращались,
косясь на время по привычке,
и между век, чтоб не смыкались,
вставляли на рассвете спички.

Мы просыпались от удара,
когда, осклабившись с налету,
за лобовым стеклом волчара
скользил когтями по капоту!

Куда вела дорога эта?
Если вела она не в рай,
то выводила на край света,
не раз хватая через край.

В стакане плещется немного
мной не приконченной печали…
Так укачала нас дорога,
что и врачи не откачали.

Ты тут как тут, когда включают свет,
однако гуще мрака нету счастья,
как женщине, идущей на проспект,
необходимо замаскироваться.

Ты можешь быть вне классов или каст,
опережать оторву авангарда,
жизнь много не дает, а если даст,
то что-нибудь, но заберет обратно.

Выходишь в кашемировом пальто,
но все равно в глазах белым-бело —
то не хватает на коньяк, а то
с фамилией тебе не повезло.

Любому сдашь бабло и душу, чтобы
быть первым по голам или по бабам,
идешь по миру с полным зобом злобы
и давишься в гостях люля-кебабом.

Сидит в тебе неистребимый бес
и видит, как со скоростью кумира
проходит мимо, будто «Мерседес»,
мистическая доминанта мира.

Замечаю: походка не та…
Взгляд не тот — напряженней и строже.
Оценила меня немота,
что заметно по каторжной роже.

Отошла от плеча темнота
и рука не дошла до стакана.
Расширяет сосуды вода,
что течет из холодного крана.

Понимаю, что, может быть, рано
поднимаюсь и даже встаю —
и гляжу, из какого тумана
нож выходит, а я не галю.

Не печалюсь за песню свою,
не глумлюсь над чужими молитвами,
не сижу со жлобами, не пью,
будто долг перед Родиной выполнил.

Эта жизнь, наверное, права,
если быть в единственном числе,
ничего не доставать из рукава
и не ждать погоды на Земле.

Никуда не торопясь, покуда
не наступит световая скорость,
можно быть бессмертным, как Иуда,
можно написать другую повесть.

Эта жизнь прошла по апогею,
будто спутник по аллее парка.
Я бы все сказал, да все не смею
дочитать раскрытого Ремарка.

Исчезают дорогие мысли,
оставляя сумеречный след,
запах кофе и осенних листьев.
горький дым моршанских сигарет.

Святые камни прошлому верны,
храня молитвы, повести и были.
И хоть мы перед страхом не равны,
но землю под погосты застолбили.

Мы все болезнями земли поражены —
мы вдоволь наглотались этой пыли.
Святые лики смотрят со стены,
которую они не сохранили.

Имеет восемь каменных углов
сейсмически устойчивый фундамент —
и никому не сотрясти основ!
Мне будет трудно выжить в этом храме.

Я не прижился до сих пор в бедламе,
который тут себе находит кров…
Но яма эта не черней, чем ров,
лежащий между звездами — и нами.

Желтый цвет замерзающей в парке травы,
первый след на тропинке, единственный свет.
Это падает снег, это запах любви —
сонный воздух шестнадцати лет.

Все равно я вернусь, чтобы здесь постоять,
посмотреть на нагие, суровые ивы…
Это падает снег и не тает опять,
а меня сберегли берега и обрывы.

Скудный свет миновавшего снежного дня
замирает на миг у вершины Полюда,
что когда-то к звезде возносила меня,
отчего моя жизнь никому не подсудна.

Потому я свободен, угрюм — у реки
воротник поднимаю, курю сигарету…
Это горе и голая глина тоски,
возносящая к Богу земную планету.

Мне ничего не досталось легко, кроме жизни,
которая разом раскрылась в зияющих звездах.
Все остальное зубами я рвал, будто воздух
в больничных постелях, в казармах любимой отчизны.

Что я прочитаю сейчас в мемуарах столетия?
А то, что не помню. Я помню короткие драки,
пьянки, гулянки, пропахшие дымом бараки,
где мат и стихи разделяли одни междометия.

Там я всегда нахожусь в состоянии праздном —
на фотографиях вижу свое зазеркалье.
Как не любить мне то время, где мы пребывали
с папой и мамой и с верой в космический разум?!

Так что я запомнил? Большие печали свои,
девушку в платье сафари и блики на сонной волне.
Если мечтаю о празднике в преданной гадом стране,
это не значит, что мне не хватило на свете любви.