Вероника ДОЛИНА
ТРЕТЬЯ ПОЛОВИНА ДНЯ
* * *
У собаки моей, ненаглядной моей —
Были очи с подвернутым веком.
И никто мне не скажет из добрых людей,
Что она не была человеком.
А теперь драконенок в хозяйстве моем.
Там болотный огонь или свечка —
Но никто мне не скажет ни ночью ни днем,
Как его превратить в человечка.
Как ни глажу безмозглую эту башку,
Ни треплю независимый чубчик —
Он бежит по какому-то там бережку,
В ореоле и в брызгах, голубчик.
И какая то в нем невозможная прыть.
Андалузская, может быть, хватка.
И драконью повадку — в песок не зарыть.
Вот и вся, полагаю, разгадка.
То и дело я слышу мои голоса.
Вижу нос, самый кожаный кончик,
Птичье веко — над нами летящего пса.
Становись человеком, дракончик.
Были очи с подвернутым веком.
И никто мне не скажет из добрых людей,
Что она не была человеком.
А теперь драконенок в хозяйстве моем.
Там болотный огонь или свечка —
Но никто мне не скажет ни ночью ни днем,
Как его превратить в человечка.
Как ни глажу безмозглую эту башку,
Ни треплю независимый чубчик —
Он бежит по какому-то там бережку,
В ореоле и в брызгах, голубчик.
И какая то в нем невозможная прыть.
Андалузская, может быть, хватка.
И драконью повадку — в песок не зарыть.
Вот и вся, полагаю, разгадка.
То и дело я слышу мои голоса.
Вижу нос, самый кожаный кончик,
Птичье веко — над нами летящего пса.
Становись человеком, дракончик.
* * *
В темноте, когда ни предмета,
Ни шумов, ни книг, ни людей,
Он приходит — ни то и ни это —
Мой маленький Асмодей.
Он растерзывает утенка,
Он невинного ест козла,
И мокра его бороденка,
И морденка честна и зла.
Он журналы мои разрушит,
Уничтожит мою хурму,
А потом меня обнаружит,
Запечатанную в тюрьму.
И тогда он достать захочет
Мою голову из угла.
И топочет, рычит, грохочет,
И я выкачусь в чем была.
Сколько раз мохнатые руки
Доставали меня во мгле,
Горловые чудные звуки,
Невозможные на Земле.
Разносились, глаза палились
Зеленущие — мир другой.
Так мы утро и провалились,
Асмодей ты мой дорогой…
Ни шумов, ни книг, ни людей,
Он приходит — ни то и ни это —
Мой маленький Асмодей.
Он растерзывает утенка,
Он невинного ест козла,
И мокра его бороденка,
И морденка честна и зла.
Он журналы мои разрушит,
Уничтожит мою хурму,
А потом меня обнаружит,
Запечатанную в тюрьму.
И тогда он достать захочет
Мою голову из угла.
И топочет, рычит, грохочет,
И я выкачусь в чем была.
Сколько раз мохнатые руки
Доставали меня во мгле,
Горловые чудные звуки,
Невозможные на Земле.
Разносились, глаза палились
Зеленущие — мир другой.
Так мы утро и провалились,
Асмодей ты мой дорогой…
* * *
Погода бывает мерзкой.
Бывает и благодатной.
На нашей Красноармейской
Была я ловильщик знатный.
Куда же я так спешила?
За мной, что ли, гнались волки?..
Начальственные машины,
Прекрасные были Волги!
Водилы не вороваты,
Водилы не виноваты,
Водить меня обучали
И были не староваты…
Среди трепотни гусарской
По нашей Москвы покорной
Я мчалась в машине царской,
Такой безвозвратно черной…
Зачем я все вспоминаю?
Какого такого черта?
Москву, что ли, поливаю
В районе Аэропорта?…
Затем, что нехороши мы…
Что впадины нам, что горки…
…я плохо ловлю машины
В готовом на все Нью-Йорке.
Бывает и благодатной.
На нашей Красноармейской
Была я ловильщик знатный.
Куда же я так спешила?
За мной, что ли, гнались волки?..
Начальственные машины,
Прекрасные были Волги!
Водилы не вороваты,
Водилы не виноваты,
Водить меня обучали
И были не староваты…
Среди трепотни гусарской
По нашей Москвы покорной
Я мчалась в машине царской,
Такой безвозвратно черной…
Зачем я все вспоминаю?
Какого такого черта?
Москву, что ли, поливаю
В районе Аэропорта?…
Затем, что нехороши мы…
Что впадины нам, что горки…
…я плохо ловлю машины
В готовом на все Нью-Йорке.
* * *
Все вышло из строя,
Что было в строю.
И было-то трое —
Да те уж в раю.
Ну, может, четыре
Летучих души.
Им люди простили
Простые стиши.
Не стали с них брать
Непосильный налог.
Не стали искать
Им цивильный предлог.
Ведь пишет-то складно,
Поет как струна.
Да, может, и ладно? —
Решила страна.
И вымерли все гитаристы
с тех пор.
От силы-то триста.
Всех видно в упор.
Слегка ворошили
Огонь в костерке.
Неплохо прожили.
С синицей в руке.
Что было в строю.
И было-то трое —
Да те уж в раю.
Ну, может, четыре
Летучих души.
Им люди простили
Простые стиши.
Не стали с них брать
Непосильный налог.
Не стали искать
Им цивильный предлог.
Ведь пишет-то складно,
Поет как струна.
Да, может, и ладно? —
Решила страна.
И вымерли все гитаристы
с тех пор.
От силы-то триста.
Всех видно в упор.
Слегка ворошили
Огонь в костерке.
Неплохо прожили.
С синицей в руке.
* * *
Зачем мне эти бусы, господа?
Зачем мне гондольеры и гондолы…
Мы, мрачные, заехали сюда.
Такие и уедем — босы, голы.
Унылая советская чума.
Тяжелые восточные отбросы.
Не стала бы… но чувствую сама —
Какие даже не встают вопросы.
Ужасней всех. И — да, опасней всех.
Наследственно кривые, но — опасней.
И каждый — псих, но для своих утех
Найдет гнездо меж Истрой и Лопасней.
И как его сюда-то принесло —
Где Пегги Гугенхайм жила на воле…
Но бросил же усадьбу и село —
И взял весло, и подгребает, что ли.
А я и не умею подгрести,
Хотя и это — не к моей чести.
И с тяжким вздохом не негоцианта
Стою, таращусь на венецианта…
Зачем мне гондольеры и гондолы…
Мы, мрачные, заехали сюда.
Такие и уедем — босы, голы.
Унылая советская чума.
Тяжелые восточные отбросы.
Не стала бы… но чувствую сама —
Какие даже не встают вопросы.
Ужасней всех. И — да, опасней всех.
Наследственно кривые, но — опасней.
И каждый — псих, но для своих утех
Найдет гнездо меж Истрой и Лопасней.
И как его сюда-то принесло —
Где Пегги Гугенхайм жила на воле…
Но бросил же усадьбу и село —
И взял весло, и подгребает, что ли.
А я и не умею подгрести,
Хотя и это — не к моей чести.
И с тяжким вздохом не негоцианта
Стою, таращусь на венецианта…
* * *
И не успела бабушка подумать —
Куда тебя, ей-богу, понесло? —
Как ветерок сумел в затылок дунуть,
И поднял лодку, и сломал весло.
И закружился трехэтажный зонтик,
И замер под рукой аэродром.
Когда она, шагнув за горизонтик —
Слегка качнула каменным бедром.
Сперва по-итальянски попросила —
Конечно, перепутав день и ночь.
Потом смеялась, разом всех простила.
Потом пыталась тихо звать сыноч-
Ка… неудачно, вышло тихо.
Где сын, где дочь — расследовали, но
Не поддавалась старая плутиха.
А, вся в слезах, стучалась об окно.
Ей надо бы щенка или козленка.
Или стихов побольше, без числа.
Земля крутилась, натянулась пленка.
И никого старушка не спасла.
Куда тебя, ей-богу, понесло? —
Как ветерок сумел в затылок дунуть,
И поднял лодку, и сломал весло.
И закружился трехэтажный зонтик,
И замер под рукой аэродром.
Когда она, шагнув за горизонтик —
Слегка качнула каменным бедром.
Сперва по-итальянски попросила —
Конечно, перепутав день и ночь.
Потом смеялась, разом всех простила.
Потом пыталась тихо звать сыноч-
Ка… неудачно, вышло тихо.
Где сын, где дочь — расследовали, но
Не поддавалась старая плутиха.
А, вся в слезах, стучалась об окно.
Ей надо бы щенка или козленка.
Или стихов побольше, без числа.
Земля крутилась, натянулась пленка.
И никого старушка не спасла.
* * *
Такой был день в семье у нас в апреле.
Что помню я? Все лампочки горели,
Румянились в духовке пирожки,
Родители чудесно хлопотали,
Детишки как умели лопотали…
Я не о том пишу свои стишки.
Я в этот день купила на Арбате
Одно кольцо, и так все было кстати —
Его цена, и тонкость, и алмаз —
Как раз для мамы, просто в самый раз…
Купила и, счастливая, бежала,
И у груди коробочку держала,
И дождик брызнул прямо мне в лицо —
Он тоже одобрял мое кольцо.
А мама — мама — девочка с Арбата…
Да, точно, там она жила когда-то,
Пречистенку чертила угольком,
И помнила собачью ту площадку,
Как будто бы теряла там перчатку,
И все искала глаза уголком.
Кольцо пришлось ей совершенно впору.
Судьба неслась то под гору, то в гору…
Нет мамы, нет и этого кольца,
Что было в мелкой лавочке добыто,
Потом арбатским дождиком омыто,
Чтоб с мамой оставаться до конца.
Так двадцать лет спустя пишу по строчке.
Вы знаете, что остается дочке?
Шкатулка, ваза, может быть — кольцо,
А выше — ненаглядное лицо.
Что помню я? Все лампочки горели,
Румянились в духовке пирожки,
Родители чудесно хлопотали,
Детишки как умели лопотали…
Я не о том пишу свои стишки.
Я в этот день купила на Арбате
Одно кольцо, и так все было кстати —
Его цена, и тонкость, и алмаз —
Как раз для мамы, просто в самый раз…
Купила и, счастливая, бежала,
И у груди коробочку держала,
И дождик брызнул прямо мне в лицо —
Он тоже одобрял мое кольцо.
А мама — мама — девочка с Арбата…
Да, точно, там она жила когда-то,
Пречистенку чертила угольком,
И помнила собачью ту площадку,
Как будто бы теряла там перчатку,
И все искала глаза уголком.
Кольцо пришлось ей совершенно впору.
Судьба неслась то под гору, то в гору…
Нет мамы, нет и этого кольца,
Что было в мелкой лавочке добыто,
Потом арбатским дождиком омыто,
Чтоб с мамой оставаться до конца.
Так двадцать лет спустя пишу по строчке.
Вы знаете, что остается дочке?
Шкатулка, ваза, может быть — кольцо,
А выше — ненаглядное лицо.
* * *
Не увидела моя мама
Золотистого Амстердама.
Не успела. А как хотела…
Так хотела — мечтала прямо.
А была моя милая мама —
Самая настоящая дама,
Для которой все продавщицы
И раскладывали вещицы,
И разглаживали любовно,
Щебеча, как есть, поголовно…
А моя античная мама
Шла, несла себя — только прямо.
Папа мой и летал пониже,
И мечтал-то лишь о Париже.
Но Москва пустить не хотела,
Пока мама не улетела.
Улетела мама на небо —
— взять билеты бы что ли мне бы…
Погулять с отцом — не счастливо,
Но хотя бы — не сиротливо.
А не так, как было на деле.
А на деле — не углядели.
Я пишу это много позже.
На отца похожа, похоже.
Я сама себя укротила,
Но Москве моей не простила.
А чего я ей не простила?
Что родителей упустила.
Золотистого Амстердама.
Не успела. А как хотела…
Так хотела — мечтала прямо.
А была моя милая мама —
Самая настоящая дама,
Для которой все продавщицы
И раскладывали вещицы,
И разглаживали любовно,
Щебеча, как есть, поголовно…
А моя античная мама
Шла, несла себя — только прямо.
Папа мой и летал пониже,
И мечтал-то лишь о Париже.
Но Москва пустить не хотела,
Пока мама не улетела.
Улетела мама на небо —
— взять билеты бы что ли мне бы…
Погулять с отцом — не счастливо,
Но хотя бы — не сиротливо.
А не так, как было на деле.
А на деле — не углядели.
Я пишу это много позже.
На отца похожа, похоже.
Я сама себя укротила,
Но Москве моей не простила.
А чего я ей не простила?
Что родителей упустила.
* * *
…Никого по эту сторону.
Все — по ту, по ту, по ту.
И стоит, понурив голову,
Плачет девушка в порту.
Не видать нигде кораблика.
Ветер дует и трясет…
Кто придет ее порадовать,
Свежей рыбки принесет?
Не горит свеча за окнами.
Были лодки да ушли.
Камбалы, трески и окуни —
Отдыхают на мели.
Соляные склады старые.
Рыбный рынок, старый мол.
Морячки придут усталые.
Хоть один бы да пришел.
Вот идет она по берегу.
С ней почти что — благодать.
Не короткий путь в Америку.
Из Канады — долго ждать.
Все — по ту, по ту, по ту.
И стоит, понурив голову,
Плачет девушка в порту.
Не видать нигде кораблика.
Ветер дует и трясет…
Кто придет ее порадовать,
Свежей рыбки принесет?
Не горит свеча за окнами.
Были лодки да ушли.
Камбалы, трески и окуни —
Отдыхают на мели.
Соляные склады старые.
Рыбный рынок, старый мол.
Морячки придут усталые.
Хоть один бы да пришел.
Вот идет она по берегу.
С ней почти что — благодать.
Не короткий путь в Америку.
Из Канады — долго ждать.
* * *
Видела нынче приятелей юности.
Дело-то тут не в моей тонкострунности.
Дело не в избранности
Или странности.
Дело в сегодняшнем дне,
В этой данности.
Что я увидела? Чуткое, нежное?
Или избыточное и небрежное?
Или вообще, не дай бог, госпитальное?
Где только опыт-урок-испытание?
Неузнаваемы стали товарищи.
Смотрят отчаянно:
Нет, не пора еще!..
Многие сморщены,
Многие скрючены.
Но и стесняться
Еще не обучены.
Черт, забери
Эти злые реалии!
Бог, подари
Им иные регалии.
Раз уж так вышло,
Что с гордою песнею
Наши товарищи
Встретили пенсию.
Пусть эта дата
им будет страницею.
Может, Парижем когда-то
И Ниццею.
Там и тогда
Три строфы не истлевшие —
Тихо споют господа
Уцелевшие.
Дело-то тут не в моей тонкострунности.
Дело не в избранности
Или странности.
Дело в сегодняшнем дне,
В этой данности.
Что я увидела? Чуткое, нежное?
Или избыточное и небрежное?
Или вообще, не дай бог, госпитальное?
Где только опыт-урок-испытание?
Неузнаваемы стали товарищи.
Смотрят отчаянно:
Нет, не пора еще!..
Многие сморщены,
Многие скрючены.
Но и стесняться
Еще не обучены.
Черт, забери
Эти злые реалии!
Бог, подари
Им иные регалии.
Раз уж так вышло,
Что с гордою песнею
Наши товарищи
Встретили пенсию.
Пусть эта дата
им будет страницею.
Может, Парижем когда-то
И Ниццею.
Там и тогда
Три строфы не истлевшие —
Тихо споют господа
Уцелевшие.
* * *
Дом ученых сегодня вспомнили —
Прибалтийских очаги.
Прибалдевшие были, скованные —
Цепью с левой до правой ноги.
Там рыбачили и судачили.
Никого никто не стерег.
Не рыдая, расстались с дачами
И пополнили лагерек.
Отказались от электричества.
И от стула, и от стола…
Не невиданное количество.
Но уж сотня-то нас была.
Седовласые, беспризорные,
Авантюрные дураки.
Основали школы озерные —
Где сновали как гусаки…
Гусаки со своими гусынями…
С сыновьями и дочерьми.
Никакой сумы не просили мы,
Ну и точно уж — не тюрьмы.
Так жила тогда академия:
Академики-старики
И еще два-три поколения,
Не попавших под тесаки.
Прибалтийских очаги.
Прибалдевшие были, скованные —
Цепью с левой до правой ноги.
Там рыбачили и судачили.
Никого никто не стерег.
Не рыдая, расстались с дачами
И пополнили лагерек.
Отказались от электричества.
И от стула, и от стола…
Не невиданное количество.
Но уж сотня-то нас была.
Седовласые, беспризорные,
Авантюрные дураки.
Основали школы озерные —
Где сновали как гусаки…
Гусаки со своими гусынями…
С сыновьями и дочерьми.
Никакой сумы не просили мы,
Ну и точно уж — не тюрьмы.
Так жила тогда академия:
Академики-старики
И еще два-три поколения,
Не попавших под тесаки.
* * *
Что у нас тут с тобой?
Адрес — почти любой.
Воздух — настолько плох,
Что попугайчик сдох.
Что у нас там потом?
Я над сухим листом,
Ты — на пути в сапсан,
Питерский партизан.
Что у нас про запас?
Денежек — в самый раз,
Если бы не лгуны,
Взявшиеся с луны.
Кто нас сто раз спасал?
Именно он, сапсан.
Синий — как тетива.
Сильный — как вся Москва.
Адрес — почти любой.
Воздух — настолько плох,
Что попугайчик сдох.
Что у нас там потом?
Я над сухим листом,
Ты — на пути в сапсан,
Питерский партизан.
Что у нас про запас?
Денежек — в самый раз,
Если бы не лгуны,
Взявшиеся с луны.
Кто нас сто раз спасал?
Именно он, сапсан.
Синий — как тетива.
Сильный — как вся Москва.
* * *
А можно мне с тобой поговорить —
Не то что бы одно иносказанье?..
Который год, такое наказанье.
Придется преступленье повторить.
Ты — только ты.
Смеясь среди девиц,
Небесных гурий,
Виноградных, сочных,
Ты — обитатель
Зон моих височных.
А я простой
Ночной рецидивист.
Вчера тихонько
Спела про Фили…
И профили
Восстали так чеканно —
Мы под окном,
под клювом пеликана,
Там, в Мальборге,
На краешке Земли.
Не то что бы одно иносказанье?..
Который год, такое наказанье.
Придется преступленье повторить.
Ты — только ты.
Смеясь среди девиц,
Небесных гурий,
Виноградных, сочных,
Ты — обитатель
Зон моих височных.
А я простой
Ночной рецидивист.
Вчера тихонько
Спела про Фили…
И профили
Восстали так чеканно —
Мы под окном,
под клювом пеликана,
Там, в Мальборге,
На краешке Земли.
* * *
Давно. Давно. Давно.
Сто двадцать лет тому.
Оно. Оно. Оно.
Ей страшно. И ему.
Дымится полоса.
Страна мужей и жен —
Где всяк на полчаса
Разъят, разоружен,
…Невыносимо гол,
Неприхотлив как галл.
Умел бы — не ушел.
Умел бы лгать — солгал…
В те прежние года
Никто не думал лгать.
Мы верили тогда,
Что надо избегать —
Позорной левизны,
Тяжелой правоты.
Ни мужа, ни жены.
Теперь скажу — понты.
Без воздуха, во мгле
Сто двадцать лет живу.
Не знаю, кто во мне
Колеблет тетиву…
Того гляди — стрела
Допишет и строку,
Сама я не смогла.
И больше не смогу.
Сто двадцать лет тому.
Оно. Оно. Оно.
Ей страшно. И ему.
Дымится полоса.
Страна мужей и жен —
Где всяк на полчаса
Разъят, разоружен,
…Невыносимо гол,
Неприхотлив как галл.
Умел бы — не ушел.
Умел бы лгать — солгал…
В те прежние года
Никто не думал лгать.
Мы верили тогда,
Что надо избегать —
Позорной левизны,
Тяжелой правоты.
Ни мужа, ни жены.
Теперь скажу — понты.
Без воздуха, во мгле
Сто двадцать лет живу.
Не знаю, кто во мне
Колеблет тетиву…
Того гляди — стрела
Допишет и строку,
Сама я не смогла.
И больше не смогу.
* * *
…да и ладно.
И так сойдет.
Да и так — ничего…
И нет сил подняться.
Обняться.
То есть обнять его.
Того, кто сто раз уже
Мимо тебя проходил.
Или — чуть ли не проползал,
Как чужой крокодил…
Да и ладно.
И так все сходит.
Сходит, как кожа с рук.
Может, руки обварены.
День был черен.
И пар был крут.
Потому что пар —
Это тот же крутой кипяток.
Как ни странно.
Возьми хоть Запад,
хоть и Восток.
То, что ты надышишь,
То, что выдохнешь —
Носом и ртом,
То потом и ищешь.
Тоскуешь в слезах о том.
Не пиши тоскливо.
Ешь тонкий поджаренный хлеб
С абрикосовым джемом.
Пей ароматный чай.
Не скучай обо мне.
Не скучай.
Не скучай.
И так сойдет.
Да и так — ничего…
И нет сил подняться.
Обняться.
То есть обнять его.
Того, кто сто раз уже
Мимо тебя проходил.
Или — чуть ли не проползал,
Как чужой крокодил…
Да и ладно.
И так все сходит.
Сходит, как кожа с рук.
Может, руки обварены.
День был черен.
И пар был крут.
Потому что пар —
Это тот же крутой кипяток.
Как ни странно.
Возьми хоть Запад,
хоть и Восток.
То, что ты надышишь,
То, что выдохнешь —
Носом и ртом,
То потом и ищешь.
Тоскуешь в слезах о том.
Не пиши тоскливо.
Ешь тонкий поджаренный хлеб
С абрикосовым джемом.
Пей ароматный чай.
Не скучай обо мне.
Не скучай.
Не скучай.
* * *
Я говорю обычным языком.
Обыденным и досконально ясным.
Живи как есть.
Со мною не знаком.
Не утруждай себя
письмом напрасным.
Когда-то заградительный отряд
Стоял у нашей старой цитадели.
Он весь полег.
Хронисты нас корят —
Семью мою — что мы
Не углядели.
Потерянный последний паладин,
Ты несмешон.
В родстве с летучей мышью.
Вспорхни с усильем —
И лети один.
Писать не вздумай.
Я все письма вышлю.
Обыденным и досконально ясным.
Живи как есть.
Со мною не знаком.
Не утруждай себя
письмом напрасным.
Когда-то заградительный отряд
Стоял у нашей старой цитадели.
Он весь полег.
Хронисты нас корят —
Семью мою — что мы
Не углядели.
Потерянный последний паладин,
Ты несмешон.
В родстве с летучей мышью.
Вспорхни с усильем —
И лети один.
Писать не вздумай.
Я все письма вышлю.
* * *
Где-то в третьей-четвертой,
в другой половине дня…
Поищи меня, подожди меня.
Поищи, полови меня.
Но ни в коем случае —
Ни в первой
и пожалуйста —
ни во второй.
В первой я буду стервой.
Да и во второй —
не герой.
Но когда наступает третья,
Специальная половина дня —
Вот к ней-то хочу успеть я…
А ты подожди меня.
Я не каждый день успеваю
Шубку теплую надевать…
А потом, когда надеваю —
То куда мне ее девать?
И, когда приходит четвертая,
Та самая половина дня —
Открывается дверь потертая,
Невозможная для меня…
Ты уж лучше успей до полночи,
До полуночи, до поры…
Когда пальцы мои наполнятся
Тьмой и сумерками игры.
Эта третья жизнь половинная
А все прочие — не видны.
Как тональность неуловимая —
Для последней моей струны.
в другой половине дня…
Поищи меня, подожди меня.
Поищи, полови меня.
Но ни в коем случае —
Ни в первой
и пожалуйста —
ни во второй.
В первой я буду стервой.
Да и во второй —
не герой.
Но когда наступает третья,
Специальная половина дня —
Вот к ней-то хочу успеть я…
А ты подожди меня.
Я не каждый день успеваю
Шубку теплую надевать…
А потом, когда надеваю —
То куда мне ее девать?
И, когда приходит четвертая,
Та самая половина дня —
Открывается дверь потертая,
Невозможная для меня…
Ты уж лучше успей до полночи,
До полуночи, до поры…
Когда пальцы мои наполнятся
Тьмой и сумерками игры.
Эта третья жизнь половинная
А все прочие — не видны.
Как тональность неуловимая —
Для последней моей струны.
* * *
Сегодня вот ведь что
со мной случилось…
Вы знаете, я музыке училась?
Училась, да, ну, правда,
Уж давно…
Я за руку держалась
Няньки старой.
Так после обнималась я с гитарой,
как в те года мы с нею — у кино…
Что за кино,
Вы, кажется спросили?
Да у кино, у нашей у России...
Такое у фонтана возвели.
Где мы гуляли с няньками,
Дурашки.
Кудрявенькие девочки-барашки,
Приемыши своей родной земли.
Лишь только выйдем с Музыки проклятой,
Суровой, но ни в чем
Не виноватой —
Лишь только выйдем с нянею моей —
Бегом бежим в тот малый зал России
Где мультики идут…
Сердца просили
Одних лишь только мультиков скорей…
Бегом-бегом, хоть с пирожком, хоть с булкой.
Бог с ним, с дождем, со снегом
и с прогулкой,
Дом Фамусова, тяжкий как свинец.
Мы мультики сегодня заслужили.
Недаром мы весь день-деньской кружили,
Сейчас уж оторвемся под конец…
…так размышляла, подперевшись, тетка.
Звезда гитары, фея околотка,
У светофора выглянув в окно.
Все в прошлом.
Времена теперь жестоки.
В России — не кино, а караоке.
И няньки нет, и школы нет давно.
со мной случилось…
Вы знаете, я музыке училась?
Училась, да, ну, правда,
Уж давно…
Я за руку держалась
Няньки старой.
Так после обнималась я с гитарой,
как в те года мы с нею — у кино…
Что за кино,
Вы, кажется спросили?
Да у кино, у нашей у России...
Такое у фонтана возвели.
Где мы гуляли с няньками,
Дурашки.
Кудрявенькие девочки-барашки,
Приемыши своей родной земли.
Лишь только выйдем с Музыки проклятой,
Суровой, но ни в чем
Не виноватой —
Лишь только выйдем с нянею моей —
Бегом бежим в тот малый зал России
Где мультики идут…
Сердца просили
Одних лишь только мультиков скорей…
Бегом-бегом, хоть с пирожком, хоть с булкой.
Бог с ним, с дождем, со снегом
и с прогулкой,
Дом Фамусова, тяжкий как свинец.
Мы мультики сегодня заслужили.
Недаром мы весь день-деньской кружили,
Сейчас уж оторвемся под конец…
…так размышляла, подперевшись, тетка.
Звезда гитары, фея околотка,
У светофора выглянув в окно.
Все в прошлом.
Времена теперь жестоки.
В России — не кино, а караоке.
И няньки нет, и школы нет давно.
* * *
Попробуй подсобрать силенок —
И на детей, и на собак.
Последний папин жигуленок,
Табак дела твои, табак.
Почти что полтора десятка
Тяжелых лет — в моем дворе
Живет. Ни солоно, ни сладко.
Как пес в унылой конуре.
Сто раз могли чужие руки
Забрать и разобрать его…
И только наши руки-крюки
Не позволяли ничего.
Не позволяли, в самом деле.
Давали место в гараже.
Но как мы, братцы, ни галдели —
И это кончилось уже.
Все завершается на свете,
И сказку подменяет быль.
И те ушли от нас, и эти.
Уйдет и наш автомобиль.
Но как глядит со старых пленок —
Зеленый гладенький балбес!
Последний папин жигуленок.
Тебя там ждут, среди небес.
И на детей, и на собак.
Последний папин жигуленок,
Табак дела твои, табак.
Почти что полтора десятка
Тяжелых лет — в моем дворе
Живет. Ни солоно, ни сладко.
Как пес в унылой конуре.
Сто раз могли чужие руки
Забрать и разобрать его…
И только наши руки-крюки
Не позволяли ничего.
Не позволяли, в самом деле.
Давали место в гараже.
Но как мы, братцы, ни галдели —
И это кончилось уже.
Все завершается на свете,
И сказку подменяет быль.
И те ушли от нас, и эти.
Уйдет и наш автомобиль.
Но как глядит со старых пленок —
Зеленый гладенький балбес!
Последний папин жигуленок.
Тебя там ждут, среди небес.
* * *
В те поры все мы были широкими.
Добывали звезду в глубине.
И ни чуточки не одинокими —
Все родители живы вполне…
Что тебе привезти, моя милочка? —
Лепетал он, неровно дыша…
Что мне надо? Вот разве точилочка —
Для волшебного карандаша.
Прилетает он в Лондон. Безропотно
Начинает свой поиск в глуши…
Каково это — вовсе без опыта?
Что за дивные карандаши?
Вот гранено сверкает бутылочка,
Вот пуховка взлетает, и две…
Где же прячется чудо-точилочка,
О какой не слыхали в Москве?
А она, проронивши желание,
Поминает, тихонько смеясь:
Точно ль выполнит он указание,
Понимает ли тонкую связь?
Меж мирами, между континентами,
Натянулась некрепкая нить.
Кто знаком вот с такими моментами,
Не пытается мир изменить…
Обыскал он весь город с предместьями.
Даже в Оксфорде он побывал.
Ну, сперва-то все с шуткой и песнями,
А потом-то уже подвывал…
Но дошел до случайного рыночка
И китайских увидел кликуш.
И нашлась в этом месте точилочка
Для особо утонченных душ.
Приезжает в Москву, и к возлюбленной
Отправляется, в сладком поту,
Он с точилочкой крохотной, купленной
Черт-те где, не в аэропорту.
А она, лишь десертною вилочкой
Ковырнув кружевной пирожок,
Говорит: Поздновато с точилочкой
Прилетел ты, мой бедный дружок.
Тут такие дворцы понастроили!
Тут хоромы, до Крыма мосты.
Все мужчины тут стали героями,
Но не ты, я же вижу, не ты.
У меня, как у дамы, копилочка.
Там поместье, лошадки, белье.
Для чего мне теперь-то точилочка,
Сам подумай-ка, горе мое?!
И пошел он путями короткими.
И исчез в подмосковной пыли.
Времена, где мы были широкими —
Где они? Безнадежно прошли.
Но в конце прилагается ссылочка —
Без нее неспокойна душа.
У него все ж осталась точилочка
Для волшебного карандаша.
Добывали звезду в глубине.
И ни чуточки не одинокими —
Все родители живы вполне…
Что тебе привезти, моя милочка? —
Лепетал он, неровно дыша…
Что мне надо? Вот разве точилочка —
Для волшебного карандаша.
Прилетает он в Лондон. Безропотно
Начинает свой поиск в глуши…
Каково это — вовсе без опыта?
Что за дивные карандаши?
Вот гранено сверкает бутылочка,
Вот пуховка взлетает, и две…
Где же прячется чудо-точилочка,
О какой не слыхали в Москве?
А она, проронивши желание,
Поминает, тихонько смеясь:
Точно ль выполнит он указание,
Понимает ли тонкую связь?
Меж мирами, между континентами,
Натянулась некрепкая нить.
Кто знаком вот с такими моментами,
Не пытается мир изменить…
Обыскал он весь город с предместьями.
Даже в Оксфорде он побывал.
Ну, сперва-то все с шуткой и песнями,
А потом-то уже подвывал…
Но дошел до случайного рыночка
И китайских увидел кликуш.
И нашлась в этом месте точилочка
Для особо утонченных душ.
Приезжает в Москву, и к возлюбленной
Отправляется, в сладком поту,
Он с точилочкой крохотной, купленной
Черт-те где, не в аэропорту.
А она, лишь десертною вилочкой
Ковырнув кружевной пирожок,
Говорит: Поздновато с точилочкой
Прилетел ты, мой бедный дружок.
Тут такие дворцы понастроили!
Тут хоромы, до Крыма мосты.
Все мужчины тут стали героями,
Но не ты, я же вижу, не ты.
У меня, как у дамы, копилочка.
Там поместье, лошадки, белье.
Для чего мне теперь-то точилочка,
Сам подумай-ка, горе мое?!
И пошел он путями короткими.
И исчез в подмосковной пыли.
Времена, где мы были широкими —
Где они? Безнадежно прошли.
Но в конце прилагается ссылочка —
Без нее неспокойна душа.
У него все ж осталась точилочка
Для волшебного карандаша.