Витала бабочка над нами,
А мы с тобою — взор во взор,
Но твоего глазного дна мне
Достать нельзя наперекор

Сиреням вкруг — до помраченья,
До отторжения любви...
Объята страхом — страх леченья.
Зовешь меня... Всегда зови!

Томимся в клинике с тобою
И рву мольбой на части грудь:
«Господь, спаси от боли болью,
Храни ее — меня забудь!»

И вслед тебе по коридору
Другая бабочка мелькнет —
Сама невидимая взору,
Верша спасительный полет.

Она проследует в палату,
Куда заказаны пути.
Лети к рассвету, не к закату,
Лети же, бабочка, лети!

И скорой помощи сирены
Кричат взахлеб и без конца,
Но под наркозом пусть сирени
Коснутся милого лица;

Тебя спасут и мановенье
Прозрачных двуединых крыл,
И бликов по челу скольженье,
Как будто близкий близко был...

Когда же выйдешь — никакая,
То бабочка прервет витье
И сядет, крыл не размыкая.
Не сердце это ли мое?

Железная дорога вдоль Мёртвого Донца
И Чеховское море без края и конца —
До красных звезд, до самой в коммуне остановки,
Где содраны революционные листовки

И загнан паровозик на площади в тупик,
И выстужена топка, призывный сорван крик...
И мир благословляем тяжелой царской дланью,
И я рукоположен в любовный сан — к свиданью.

Другого знать не должны — ни я, ни ты, никто.
Да, бренные... И что же?! Вспомянемся зато,
Когда сойдутся звезды и звездные составы
Проследуют к вокзалу узкоколейкой славы.

Смотреть за ними больно — слепящие огни:
Куда? зачем? Такого не ведают они....
Вагоны голосами простуженными полны,
И тянутся на отмель рифмованные волны.

Твои же губы ошеломляюще близки,
Но удержусь, продляя объятие тоски,
Затем, что я отныне отсюда не исчезну
И превозмочь сумею разверзнутую бездну

Булыжного проулка, где цокают слова
И дивная улыбка права ли, не права,
Когда задержишься у петровского ботфорта,
А после впечатляешь для снимка на фоне порта

Не абрисом восточным, но раем во плоти:
Сполна платить желаю — ответствуешь: «Плати»
И баснословную за себя заломишь цену!..
Да занавес опущен и покидаем сцену.

Сойдемся, разойдемся — сроднимы вразнобой,
И запинается возле надолбов прибой,
И нет красноречивей потупленного взора,
И снять бы грех под сводом церковного притвора...

В саду накроет обморочный вишневый цвет,
Как будто белый саван грядущих скорбных лет.
Авто рвану... Загадана встречная дорога,
Да только не уеду с тобой — из Таганрога.

Жаждой мучилась ты, становясь на колени,
Припадала ко мне обездоленным ртом.
И ночник трепыхался, и дивные тени
Поселялись в жилище холодном, пустом.

Я любил, как умел, одинокую душу,
А жалел, как уже не жалеет никто,
И поклялся тогда — клятвы сей не нарушу! —
Оберечь, достигая с тобою плато.

Нам объятье дарило небесные выси,
Мы в объятье срывались и в пропасть на дно:
Потому друг от друга настолько зависим —
Даже если и врозь, мы с тобой заодно.

Мы достигли, мы вышли на ровное место:
Мы и ровня с тобой, мы с тобой и родня,
Осеняемся ветром ли, знаменьем крестным,
И дорога ведет до последнего дня.

Только что же мы заново — к небу и в бездну,
Иль другого не знаем и знать не хотим?
Что потом ни случись, никогда не отверзну
То взыскание ртом пересохшим твоим.

Так чего разрыдалась, моя золотая?
Поцелуями слезы твои соберу.
И мелькают стрижи, под окно залетая,
И в тебе распустился цветок поутру.

Ты спросонья становишься вновь на колени,
Жизнь жалея свою, что никто не вернет...
И по комнате мечутся дивные тени,
И ложится на сердце невидимый гнет.

Мне понять бы тебя, да понять я не в силах
Эти губы твои и безумную жажду твою.
Задымятся морозы на звездах остылых,
Но тебя в свой черед непременно до капли допью.

Однажды задумаю ветер... И он
Обнимет колен полнолунья на склоне,
И бабьей травою сладим полусон,
И вынесут кони!.. Цыганские кони.

На Млечной дороге не знать колеи.
Да мне ли страшиться крутого обрыва?!
Запрячется ворон, доселе криклив, —
То выстрелил кнут, и рассыпалась грива...

Тебя укрываю, прижалась ко мне,
И часто колотится сердце двойное:
Недаром я выбрал хороших коней,
Хотя и позариться мог на иное!..

Да нет же — иного, другой не искал!
И скачем с тобой, отрываясь от горя,
И мерзлыми скулами северных скал
Аукнутся камни у южного моря.

Окажемся там, где никто никому
Не должен и счастлив поэтому только,
И ветер цыганского плата кайму
Истреплет по ходу, и рвется, где тонко...

Достанется огненный пестрый лоскут,
Быть может, и мне, а тебе так уж точно.
Отпущенный конь без поводьев и пут
Подругу отыщет у речки проточной.

А мы же, такие счастливые мы,
Вернемся туда, где степные законы
Цветут, дотлевают в объятиях тьмы,
И каждый курень не живет без иконы.

Назавтра другие пойдут к алтарю,
Чему обзавидуясь, ветер на срыве
Метнется туда, где лелеять зарю
И мчать стригунком, что мечтает о гриве.

Державные колонны для вождя — по кругу —
Удерживают небо над Цимлой... Ротонда!
А ночь бросает нас в объятия друг другу,
И длится, длится нескончаемое рондо,

Затеянное вдруг тобой, когда за стенкой
Разгульная попутчица уснула спьяну...
Не ты ль меня касалась под столом коленкой —
Теперь же на колени пред тобою стану,

И прелесть ножек обнажаю неуклонно,
И чувствую тебя до выплаканной дрожи,
И нежным током бьет разомкнутое лоно —
И что дороже?.. Ничего не знать дороже

Сложения теней, желаемого чуда!..
И теснота одежд, и темнота невнятиц,
И сон — вся эта незатейливая груда
Спадет... И нас ведет по кругу рондо-танец.

Затянет круг, конечен круг и — нескончаем...
...Берет себе с утра коньяк твоя подруга,
Но мы с тобой не пьем — довольствуемся чаем,
Поскольку не выходим за пределы круга.

Означен этот круг колоннами ротонды,
И рондо мнится приложением к прибою.
Сближенье наше — некое подобье фронды:
А вождь и не был здесь, но были мы с тобою!

Окстись, полярная волчица —
На горле мне замкнула круг:
Любовью от любви лечиться
Не получилось, милый друг!

Боязнь открытого пространства —
Твое страдание — тупик.
А я открыт для постоянства,
И что мне волчий вой и крик?!

На пару замыкали двери —
Теперь с тобою делит дверь.
Ах, это волчье недоверье!..
Но ты откройся и поверь.

Царапаю, срывая ногти,
А что осталось?.. Ничего!
И говорю себе: «Не смог ты
Изгнать изгнанья своего».

Пускай живется все опасней:
Волчица-дочь, волчица-мать,
Но только более прекрасней
Мгновенья этого не знать!

Ловлю неровное дыханье,
Молю себя: «Не озверей...»,
И обморочными духами
Смущаешь ты из-за дверей.

Когда голодная любовь
Металась по ночам во сне,
Тебя устроил бы любой,
Но потянулась ты ко мне.

Жена с тех пор ли, не жена —
Сам черт не разберет уже!
Была на диво сложена
И соблазняла в неглиже.

Заламывала руки ты,
Кусала губы добела...
И вышел свет из темноты,
И свет струили купола.

Обнял холодных плеч овал
И всю тебя собой согрел,
И голод тоже узнавал
Касаньем губ, сложеньем тел...

Издерганная прежним днем,
Ты все на свете проспала,
И зыбкий луч не стал огнем,
И потускнели купола.

Ударил колокольный час —
И на твоих устах печать,
И звон развел с тобою нас,
Хотя и мог бы обвенчать.

Зато узнали высь и дно
И задыхаемся от слез.
Поныне — целое одно,
А это больше, чем всерьез.

Другие станут на пути:
Живая ты и я живой...
Прости, любимая, прости
Неутоленный голод твой.

Вскинула винтовку наспех:
Я — Стриженов, я — в прицеле!..
Мне бы отползти за насыпь,
Только силы на пределе.

Поднимаю кверху руки
И не поднимаю очи.
На прикладе нет зарубки,
Как хотела и как хочешь.

Не стреляй! Руки дрожанье.
Взор слеза слепая застит.
Али не была дражайшей,
Али не в твоей я власти?

У тебя ни к черту нервы,
Ах, Извицкая Изольда!
Только я не сорок первый,
Не играй чужую роль ты!

Лучше бы, штыки втыкая,
Нам с тобой гулять по свету:
Хороша любовь такая,
А другой любови нету!

Но ругаешься: «Холера!..»
Клацаешь затвором верным.
Умоляю: «Слышишь, Лера?..
Не хочу быть сорок первым».

Майор полиции Шмалько печалится
Над книгою моих стихов «Дотла»:
Неужто в камере придется чалиться?
Век воли не видать — и все дела.

Витает запах в городе сиреневый,
Отдел полиции сиренью пьян.
Район храним патрульными сиренами,
И все бы хорошо, но есть изъян...

Опять известная В. А. Салтанова
Заяву накатала на меня.
Майора пожалела бы усталого —
Ему и так ни ночи нет, ни дня.

А тут «на раз» не разберешь... Поэзия!
Петров себя не разберет и сам:
Да вот хотя б его стихи из «Лезвия» —
Поди узнай, что хочет, по стихам.

Клянется, любит женщину Валерию
И ходит по ее следам, как тать.
Она ему ответствует: «Не верю я!»
И требует примерно наказать.

Но как наказывать пиита грешного,
Когда его закон — стиха закон?!
Ему б из ада выбраться кромешного,
Не то загинет, как Лаоокон.

Все туже сдавливают сплетни змеями —
Страдаем от весны и до весны,
И потому соседями осмеяны,
И милостью Шмалько вознесены.

Майор ухватит суть, что ни рассказывай,
Ведь сочиняешь ты — сама поэт.
И он меня отпустит безнаказанно,
И скажет заявительнице: «Нет!»

Чего же ты, Салтанова, артачишься?
Айда со мной!.. Одни у нас пути.
Смотри, сирень цветет — о, чувств растратчица! —
Тебе пора бы тоже зацвести

Я видел сон, и в этом сне
Ты шла — порочная — ко мне.

Знакомый взгляд, знакомый жест...
Но где же твой нательный крест?

Бескрестье было предо мной —
Не знак ли женщины срамной?

О, да! Порок чернит черты:
Чем ближе ты, тем дальше ты.

Хотел молитвой исцелить,
Но обрывала мыслей нить...

Просил обратно крест вернуть,
Но ты в ответ — плеснула ртуть!

Таким был взгляд бесовский твой:
И я, ни мертвый, ни живой,

Того не знал, что надо знать —
Тебя вела по жизни стать,

А если кто тянулся к ней,
Была к тому всего нежней...

И неудачные стихи —
Как наказанье за грехи.

Но все равно желал согреть —
Уже безумную на треть...

Пороком ты уязвлена:
Ничья вина — моя вина.

Ходить и прежде, как чумной,
Я мог бы за тобой одной.

Теперь другие времена —
Вдали полярная страна,

Где вынул душу неуют,
И ветры воют — не поют,

И раскаленный холод лют,
И водку по стаканам льют,

А если пьют — так до петли,
До мерзлой навсегда земли.

Рванулся за тобой вослед,
И явью обернулся бред.

Хотел постичь, хотел помочь,
Но плачем прогоняла прочь.

И все-таки постиг юдоль —
Постиг и поперек, и вдоль,

Взыскуя то, что впереди...
И крест раскрылся на груди,

Как будто прежде был цветком
Невидимым... И я, влеком

К нему, к тебе, узрел Христа,
И мне предстала ты не «та»:

Знакомый взгляд, знакомый жест —
Но крест!.. Откуда взялся крест?

Плюбила в ту ночь Квазимодо,
А с рассветом ушла от него:
Называлась любовью свобода,
Чтоб забыть и не знать ничего.

И брела ты по свету, шальная...
На кого? — на меня набрела!
Поклялась: «Не тебе ли жена я —
С Квазимодо другая была».

Бедный, бедный урод Квазимодо,
Так и сгинул несчастный горбун.
От развода живешь до развода —
На разрыве и нервов и струн.

Да какая же ты Эсмеральда —
Не похожа ничуть на нее,
Если стала исчадием ада
И посеяла в мире вранье.

Отставляешь тугую коленку,
Завлекая на вкус и на цвет...
А ночами ты лезешь на стенку
И дождаться не в силах рассвет.

Только я все равно и такую
До последнего края люблю,
И закатом теперь истеку я,
Отмотав километры к нулю.

Ну, а что до развода, испода —
Как стоишь, так и стой за углом...
И хохочет с небес Квазимодо.
Или это раскатистый гром?

Стремись туда — живой ли, мертвый — пеше, летом, вплавь...
Поруганное знамя подними,
И поцелуями от поругания избавь,
И с ним опять стремись. Туда, к семи...

Урочный час влечет квадратом черного окна.
Так будет свет?! Гадаешь — нечет? чет?
Но выше знамя! Кто она? Она и есть она.
И мечется дворами черный черт

Кружения ночного вместо верного пути,
А тут еще патрульный воронок
Невесть откуда взялся... Будь неладен! Как уйти?!
На всякий случай стань за водосток.

Сольются ваши тени — знамени и тень твоя,
И вы уже единое одно,
И возноситься не вдвоем ли, тайну затая,
И древком доставать ее окно?

Услышит стук. Подумает, что дождь иль птичий клюв...
Но ты стучи, как вызывай — никто.
И небо разрывает крик немой: «Тебя люблю!»
И знаменем покроют, если что...

Куда ты, лягушачий принц?
Она тебе стрелу пустила —
И пала пред тобою ниц...
Ее любви живая сила
От колдовства бы исцелила
Одним лишь только поцелуем —
И брак с такою неминуем.

Но ты постыдно ускакал
Туда, где чавкает болото.
Тебе не нужен тронный зал
Да и влюбляться неохота.
Дурак ты, принц босой... Босота!
Венчала бы тебя корона,
Сойдись навеки с ней законно,

Зеленые твои глаза
Не видят ничего неужто?!
Из-за подружек лишь, из-за...
Весной заходишься натужно:
Тебе отныне мало нужно —
Витать бы в эмпиреях только
И рвать привычно там, где тонко...

Ах, как же лучница мудра
И этой мудростью прекрасна,
И мановением пера
Вершит дела — тебе ль не ясно?!
С такой на свете не опасно,
Когда доверишь управлять ей
Потешной королевской ратью.

Ты сам не станешь королем,
Бездумно прозябая принцем.
Сидеть другому за рулем,
Хотя бы мог пойти на принцип
И не в болоте жить, а в Ницце.
Всего лишь поцелуй, объятье —
Да есть ли у тебя понятье?!

Лягухи прочие теперь
Живут при славе и почете,
Не знают горестей, потерь —
Тебе же квакать на болоте.
Ошибка вышла при расчете:
Стрелу она в сердцах сломала —
Такой потребно много, а не мало.

И если целит наугад,
То счастья более не ищет.
Мерещатся ей невпопад
Меж тем зеленые глазищи,
И думает о принце нищем
В своем далеком стольном граде,
Не ведая, чего бы ради...

Ночные разговоры через полстраны —
Простим друг другу их, потворствуя, чудачась;
Как странно то, что мы внезапно сведены,
А вроде разведенные, и пусть о том судачат.

Твое дыхание и сбивчивая речь
Имеют смысл... Да пусть и не имеют смысла!
Почти без разницы, кому твой сон беречь,
И дней твоих урочных неизвестны числа.

Мы говорим — о чем, не важно, боже мой! —
Пока не кончатся несчетные минуты.
И длится пусть моя весна твоей зимой
И осознаньем скорой неизбежной смуты.

А холодок сквозит, испепеляя грудь.
Что значит жизнь? Она уже немного значит:
Была бы ты, а прочее забыл, забудь...
Хохочет ночь, да только не переиначит

Уже затеянный смещенья колоброд,
Когда сжигаем корабли и поднимаем знамя,
И аки посуху парим над бездной вод
И знаем то, что больше ничего не знаем.

Твоя любовь теперь не к той,
Твоя любовь теперь иная,
И ослепляет наготой
Неоспоримая Даная.

Она влечет не худобой —
Зовет и к славе и во имя!..
И свет ее в тебе, с тобой,
Твоя судьба теперь двоима.

А та?.. Уже теперь не та —
Зачем выматывала душу?
Очей холодных пустота
Подведена бессонной тушью.

И ненависть ко всем и вся,
Но более к тебе — в итоге.
За что?! Кидалась, голося:
«Не стой, проклятый, на пороге!»

Теперь нисходит свыше свет,
И смысл тому, что свыше, найден.
А той, как не было и нет,
Дана Даная — той не надо.